<…> хорошо относился к Агранову, во всяком случае, как к своему, как к лефовскому товарищу, называл его ласкательно „Аграныч“», – вспоминала художница Е.А. Лавинская (Маяковский в воспоминаниях родных и друзей / Под ред. Л.В. Маяковской, А.И. Колоскова. М., 1968. С. 335). Близость Агранова к Маяковскому и Брикам вела к курьезным смешениям между ними в восприятии современников: так, Р.Б. Гуль упоминал о допросах Гумилева «небезызвестным литератором и чекистом, „формалистом“ Осипом Бриком, другом Маяковского» (Гуль Р. Одвуконь. Нью-Йорк, 1967. С. 308), спутав его с Аграновым, которого Ленин в 1921 году послал курировать Таганцевское дело. В «Архипелаге ГУЛаг» оно названо «удачей» Агранова (ч. 1, гл. 8, «Закон-ребенок»); Гумилева он не допрашивал, но шантажом и обещанием неприменения к заговорщикам высшей меры наказания добился от В.Н. Таганцева сотрудничества со следствием; см.: Из ранних свидетельств о «деле ПБО» / Предисл. и прим. И. Вознесенского [Ф.Ф. Перченка] // Звенья: Исторический альманах. М., 1991. Вып. 1. С. 464–474. Впрочем, в начале своей чекистской карьеры Агранов и лично принимал участие в оперативно-розыскных мероприятиях. Так, 1 ноября 1924 года в Москве он – среди чекистов, проводивших аресты по делу так называемого Ордена русских фашистов. В заключении по следственному делу Ордена, по которому проходили поэты А.А. Ганин, П.Н. и Н.Н. Чекрыгины и др., отмечено: «Заслуживает также внимания следующий случай, имевший место в день ликвидации организации [„Орден русских фашистов“] 1 ноября прошлого года. Ответственные сотрудники ОГПУ товарищи [А.Я.] Беленький, Агранов, [А.С.] Славатинский, Якубенко и другие, законно явившись на квартиру Чекрыгиных, застали там пьяную компанию поэтов, литераторов, проституток. Был предъявлен ордер на право ареста Чекрыгиных и у присутствующих спросили документы. В ответ на предложение сотрудников некоторые из пьяной компании бросились в драку, нанеся трем сотрудникам побои. Этот характерный случай лишний раз наглядно вскрыл картину вышеописанного и доказал способность этих лиц на любое преступление» (Куняев Ст. Пасынок России // Наш современник. 1992. № 4. С. 159. 30 марта 1925 года братья Чекрыгины были расстреляны).
10 ноября 1928 года в агентурно-осведомительной сводке ОГПУ о М.А. Булгакове со слов сексота сообщалось: «Об Агранове Булгаков говорил, что он друг Пильняка, что он держит в руках „судьбы русских литераторов“, что писатели, близкие к Пильняку и верхушкам Федерации [объединений советских писателей], всецело в поле зрения Агранова, причем ему даже не надо видеть писателя, чтобы знать его мысли» (Булгаков М. Собрание сочинений: В 10 т. / Сост., предисл., подг. текста В. Петелина. М., 2000. Т. 10: Письма. С. 226). На допросе в НКВД 11 декабря 1937 года Пильняк показывал, что в 1925 году читал Агранову в рукописи основанную на истории гибели наркома по военным и морским делам М.В. Фрунзе «Повесть непогашенной луны» и тот «рассказал <…> несколько деталей, о том, как болел Фрунзе» (Шенталинский В. Рабы свободы: Из литературных архивов КГБ. М., 1995. С. 197).
С весны 1928 года Агранов входил в образованный тогда же Художественный (впоследствии Художественно-политический) совет Государственного театра им. Вс. Мейерхольда (кстати, вместе с Бухариным; состав совета см. в письме Мейерхольда Н.Р. Эрдману от 19 марта 1928 года: Эрдман Н. Пьесы, интермедии, письма, документы, воспоминания современников. М., 1990. С. 271–272). «У Мейерхольдов по пятницам, оказывается, литературно-художественный „салон“. Бывают поэты, музыканты и высокие гости, вроде <…> Агранова и т.п.», – писал О.М. Брик Е.Г. Соколовой в начале 1930 года (Встречи с прошлым. М., 1996. Вып. 8. С. 418; о салоне в Брюсовом переулке, «где на еженедельных вечеринках встречалась элита советского художественного и литературного мира с представителями правительственных и партийных кругов», с упоминанием Агранова, см.: Елагин Ю. Темный гений. London, 1982. С. 291). Приветом «Ос<ипу> Макс<имовичу Брику> и Аграновым» (с многозначительным подчеркиванием) заканчивалось большое письмо Мейерхольдов Л.Ю. Брик из Парижа от 21 августа 1930 года, посвященное смерти Маяковского (Встречи с прошлым. Вып. 8. С. 437). В момент написания этого письма Агранов был занят работой с арестованным ровно месяцем ранее по сфабрикованному ОГПУ делу Трудовой крестьянской партии А.В. Чаяновым, психологически обрабатывая его и принуждая к признательным показаниям (детали см. в письме вдовы Чаянова Ольги Эммануиловны в прокуратуру с просьбой о реабилитации мужа: Викторов Б.А. Без грифа «Секретно»: Записки военного прокурора. М., 1990. С. 134–135). В 1931 году после ареста в мае по «делу антропософов» будущей жены Андрея Белого К.Н. Васильевой и конфискации его архива Мейерхольд по просьбе Белого устроил ему встречу с Аграновым. «Без Агранова я не мог бы, вероятно, надеяться на скорое освобождение К.Н., а путь к Агранову я нашел через Тебя: 27 июня Агранов принял меня, позволил горячо, до конца высказаться, очень внимательно отнесся к моим словам, так что я вынес самое приятное впечатление от него. <…> если Ты встретишься с Аграновым, то передай ему от меня глубокую признательность за то, что он меня выслушал, принял мою бумагу, дал ей ход <…>», – благодарил Мейерхольда Белый в письме от 4 сентября 1931 года (Из переписки Андрея Белого: письма В.Э. Мейерхольду и З.Н. Райх / Публ., вступ. статья и комм. Дж. Малмстада // Новое литературное обозрение. 2001. № 51. С. 163).
Дважды, в декабре 1932-го и весной 1933 года, на приеме в ОГПУ у Агранова был Борис Пастернак, прося за жену арестованного В.Ф. Анастасьева, пианистку А.Р. Грейгер-Анастасьеву. По ее воспоминаниям, «этот Агранов интересовался стихами Бориса Леонидовича, его личностью и не раз намекал, что хотел побывать у него дома. Но Борис Леонидович всячески уклонялся, не желая углублять знакомство» (Пастернак Б. Полное собрание сочинений. Т. XI: Борис Пастернак в воспоминаниях современников / Сост. и коммент. Е.В. Пастернак и Е.Б. Пастернака. М., 2005. С. 244).
В начале 1930-х Агранов воспринимался как один из партийных эмиссаров в литературном поле, способный, наряду с функционерами РАППа, осуществлять арбитраж в конфликтных ситуациях[102]. Он, разумеется, в отличие от Сталина, прекрасно знал, кто такой Мандельштам. Что могло заставить Агранова изменить ход следствия[103] и, несмотря на полное подчинение Мандельштама логике следователя Шиварова (в свою очередь, подчиненной общей чекистской установке на фабрикацию групповых дел), ограничиться приговором, согласующимся с выработанной, очевидно, тем же Аграновым зловещей формулой, самая грамматическая конструкция которой, между прочим, неслучайно имплицирует потенциально существовавший вариант физического уничтожения поэта?[104] Переданная в качестве «распоряжения свыше» Шиваровым Мандельштаму и его жене при тюремном свидании 28 мая, она звучала – «изолировать, но сохранить»[105].
Самый очевидный сегодня довод – сознание значения фигуры Мандельштама для русской литературы – приходится счесть последней из вероятных мотиваций. В восприятии людей из круга ЛЕФа, к которому был близок (фактически принадлежал; см. рис. на с. 51) Агранов, Мандельштам имел известную историко-литературную ценность, никак не соотносившуюся с актуальным литературным процессом. Индикатором здесь служит для нас отношение к Мандельштаму Маяковского. «Как литературные вехи, как последыши рухнувшего строя они найдут свое место на страницах литературной истории, но для нас, для нашей эпохи – это никчемные, жалкие и смешные анахронизмы», – эти слова Маяковского об Ахматовой и Вяч. Иванове (сказанные в 1922 году), несомненно, как справедливо отмечает О.А. Лекманов, могут быть распространены и на автора «Камня» (у нас нет никаких свидетельств о чтении Маяковским более поздних текстов Мандельштама)[106]. При разборе в Федерации объединений советских писателей спора между Мандельштамом и А.Г. Горнфельдом в 1929 году Маяковский, будучи членом конфликтной комиссии, выступил против Мандельштама[107].
Е.В. Семенова. «Про это» (групповой портрет ЛЕФа). Бумага, акварель, 1941. Государственный музей Маяковского. Среди присутствующих: во главе стола – Л.Ю. Брик, второй слева от нее – Я.С. Агранов, за спиной Брик стоят О.М. Брик и В.А. Катанян. В левом нижнем углу – Б.Л. Пастернак (стоит; сидят – В.О. Перцов и С.М. Третьяков).
Получив от Шиварова протоколы допросов Мандельштама, Агранов увидел, что поэт назвал (или подтвердил следователю) имена девяти человек, которые были знакомы с текстом стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…». Это были А.А. Ахматова, Л.Н. Гумилев, Б.С. Кузин, Э.Г. Герштейн, М.С. Петровых, В.И. Нарбут, а также Н.Я. Мандельштам, А.Э. Мандельштам и Е.Я. Хазин. Согласно принятой с начала 1930-х практике, все они должны были подвергнуться репрессиям за недонесение властям о ставшем им известным антисоветском «документе»[108]. Для Агранова это означало необходимость вывода на судебный процесс не только родственников и молодых друзей Мандельштама, но и Анны Ахматовой и Владимира Нарбута, «старых» литераторов с именем и известностью. В их литературных биографиях (как и в биографии Мандельштама) предсъездовские либеральные 1933–1934 годы были как раз отмечены возвращением на литературную поверхность после перерыва – у Ахматовой длившегося с 1924 года, у Нарбута – с 1928-го[109]. На фоне начавшегося 13 мая 1934 года (за три дня до ареста Мандельштама) приема в новый Союз писателей и заключительной фазы подготовки его первого съезда инициация Аграновым политического «писательского» процесса не могла не быть сочтена руководством партии крайне деструктивной идеей, а возможно, могла быть воспринята и как тот самый «саботаж», о котором ведет речь Л.В. Максименков. Суровый, выходящий за рамки типовой репрессивной практики приговор известному поэту