Итак, я начинаю свой рассказ и обращаюсь ко всем вам. Не зажигайте траурные свечи, я хочу жить и умереть в темноте.
ИНОГДА ЧЕЛОВЕК С УДИВИТЕЛЬНОЙ СТРАСТЬЮ И СИЛОЙ ВДРУГ НАЧИНАЕТ ЛЮБИТЬ СТРАДАНИЯ.
Пожалуй, мне следовало поместить это утверждение в самом начале. Впрочем, какая разница: никакого значения это не имеет. Мои собственные страдания есть предмет моей страсти, обожания и религиозного поклонения. Они никогда не оставляют меня. Они направляют мои шаги. Они – это я сам, теперь я понял это окончательно. Для меня это аксиома, то есть истина, не требующая доказательств.
Слова сии означают только одно: наша боль – это тропа, по которой мы вольны путешествовать, куда нам захочется, на протяжении всей жизни. Только ступая по ней, мы обретаем свободу выбора. Эта дорога приводит нас к великим свершениям и помогает стать тем, кем мы хотим. Мы породнились с этой тропой. Мы, если можно так выразиться, изучаем ее и, хотя наши ноги изрезаны в кровь, а путь тернист и опасен, любим ее больше всего на свете.
И иного пути у нас нет.
Я прекрасно понимаю это и, оглянувшись назад, ясно вижу, что именно боль всегда помогала мне сделать тот или иной выбор. Заглядывая в будущее, я отчетливо представляю, куда она меня приведет. Собственно говоря, я уже давно не иду по этой дороге; это она движется подо мной, словно лента эскалатора, и несет меня сквозь время. И вот, пожалуйста, она принесла меня сюда.
Моя боль – это тяжелый камень под ногами, на который я могу встать и оглядеться по сторонам. Я – преступный Творец, Эйдолон. Мое истинное лицо – боль. И боль эта будет со мною, пока смерть не разлучит нас.
Будьте осторожны на дороге, друзья.
Глэдден прочел сообщение еще раз и испытал небывалое волнение. Слова на экране компьютера тронули его до глубины души. Некоторое время он сидел неподвижно, потом вернулся в главное меню и набрал цифру десять, чтобы войти в «Обменный фонд» и посмотреть, есть ли сообщения от покупателей. Ничего нового там не было, и Глэдден ввел литеру «G», что означало «гуд-бай». Выйдя из сети, он выключил ноутбук и закрыл крышку.
Отобранный копами фотоаппарат было жалко до слез. Возвращаться в полицию и требовать свою вещь назад слишком рискованно, а с теми деньгами, что у него остались, Глэдден едва-едва мог наскрести на новый. С другой стороны, без фотоаппарата он не сможет выполнять заказы, а следовательно, никаких денег больше не будет.
Вновь вспыхнувший гнев он ощутил почти физически, словно текущая по жилам кровь несла с собой острые кусочки разломанного на части лезвия бритвы, вонзавшиеся в него изнутри. Выход был только один: перевести из Флориды нужную сумму по телеграфу и купить себе новый фотоаппарат.
Глэдден подошел к окну и стал смотреть вниз – на машины, медленно движущиеся по бульвару Сансет. Широкая улица напоминала огромную автостоянку, медленно плывущую мимо окон.
«Сплошь железо и мерзкая вонь выхлопов, – подумалось ему. – И внутри каждой машины – люди, словно консервированная свинина в банках. Куда это они все едут?»
Потом Глэддену стало интересно, сколько ему подобных может оказаться внутри этих чадящих жестянок. Сколько человек из них испытывает те же побуждения и желания, чувствуют, как по венам, царапая и кромсая их изнутри, текут острые осколки стальных лезвий. Достаточно ли у них мужества и выдержки, чтобы пройти сквозь это испытание?
Ярость с новой силой вспыхнула в его груди. На сей раз гнев как будто бы жил своей жизнью и казался настолько реальным, что еще немного, и к нему можно будет прикоснуться. В горле словно распустился огромный черный цветок, наглухо закупоривший трахею своими остроконечными, упругими лепестками. Глэдден задыхался, и по лбу его потекли крупные капли пота.
Справившись с удушьем, он подошел к телефону и набрал номер, который дал ему адвокат. На четвертом гудке трубку взял Свитцер.
– Ты очень занят, Свитцер?
– Кто говорит?
– Я. Как там детишки?
– Что? Кто это?
Инстинкт подсказывал Глэддену, что он должен немедленно повесить трубку и не связываться с копами, но ему было слишком любопытно.
– У вас остался мой фотоаппарат, – сказал он.
В трубке ненадолго воцарилось молчание.
– А-а-а, мистер Брисбейн. Как поживаете?
– Прекрасно, детектив, просто прекрасно.
– Да, ваш фотоаппарат у нас. Вы имеете право его забрать, если он нужен вам, чтобы зарабатывать на жизнь. Давайте договоримся о времени, когда вам будет удобнее получить назад вашу собственность.
Глэдден закрыл глаза и стиснул телефонную трубку с такой силой, что еще немного, и он бы ее раздавил. Копы все знают. Если бы они ни о чем не догадывались, Свитцер сразу сказал бы ему, что с фотоаппаратом он может распрощаться. Нет, они явно что-то пронюхали и теперь намерены заманить его к себе. Вопрос в том, как много им известно?
Глэддену хотелось визжать и топать ногами, но он решил, что со Свитцером лучше вести себя спокойно.
«Никаких неверных шагов!» – строго приказал он себе.
– Я не могу ответить сразу, мне нужно подумать.
– У вас, должно быть, неплохой фотоаппарат, мистер Брисбейн. Я не совсем понимаю, как с ним управляться, однако от такого и сам бы не отказался. В общем, он у меня, и если вам нужно…
– Чтоб ты сдох, Свитцер!
Ярость заставила Глэддена позабыть об осторожности, и он добавил сквозь стиснутые зубы грязное ругательство.
– Послушай, Брисбейн, – раздалось в ответ, – я просто делал свою работу. Если у тебя есть какие-то претензии, можешь прийти и обсудить их со мной. Если тебе жалко свой вонючий фотоаппарат, можешь забрать его. Но если ты собираешься оскорблять меня, то я вынужден буду повесить трубку.
– У тебя есть дети, Свитцер?
На этот раз молчание на другом конце линии было гораздо более продолжительным, но Глэдден знал, что детектив никуда не делся.
– Что ты сказал?
– Ты прекрасно слышал, что я сказал.
– Ты что же, говнюк, угрожаешь мне и моей семье?
Теперь уже Глэдден на некоторое время замолчал, потом из горла его, из самой глубины, поднялось какое-то звериное рычание, и наконец он разразился хриплым безумным смехом. Он даже не старался сдерживаться и продолжал хохотать до тех пор, пока смех не стал единственным, о чем он мог думать и что был в состоянии слышать. Потом Глэдден резко швырнул трубку на рычаг и замолчал так неожиданно, словно в горло ему вонзилась сверкающая и холодная сталь ножа. Лицо его было страшно искажено, и он, продолжая гримасничать, выкрикнул сквозь сжатые зубы, но так, чтобы его слышала пустая комната:
– Да чтоб вы все сдохли!!!
Немного успокоившись, Глэдден снова открыл портативный компьютер и вошел в директорию, где хранились фотоснимки. У его дорогого ноутбука был превосходный экран, который сам по себе мог считаться произведением искусства, однако качество графики все же уступало стационарной модели. Несмотря на это, изображение было достаточно четким, и Глэдден, открывая файл за файлом и переходя от фотографии к фотографии, мог без особого труда разобрать основные детали. На любой посторонний взгляд это была довольно мрачная коллекция мертвых и живых, однако Глэддена она утешала и успокаивала, даря ему ощущение того, что он по-прежнему является хозяином своей жизни. А также повелителем чужих судеб.
Вместе с тем, рассматривая фотографии и вспоминая прошлые дела, он испытывал нечто сродни легкой печали. Эти маленькие, жалкие жертвы выставляли напоказ потроха, чтобы он, Глэдден, мог залечить свои раны. Он прекрасно понимал, насколько эгоистично и непорядочно с его стороны было превращать снимки жертв в деньги. Подобные мысли частенько посещали его и неизменно отнимали у любой фантазии значительную часть ее привлекательности, трансформируя спокойствие в жгучий стыд и непреодолимое отвращение к себе. Свитцер и иже с ним были совершенно правы, открыв на него охоту.
Глэдден перевернулся на спину и уставился в потолок, покрытый причудливыми водяными разводами – следами давних протечек. Глаза наполнились слезами, и Глэдден крепко зажмурился, стараясь уснуть и забыться, но даже сквозь сомкнутые веки он словно наяву видел перед собой своего «старшего товарища». Тот был рядом. Как и всегда. Лицо его выглядело насупленным, а сжатый рот напоминал длинный, бескровный разрез.
Раздался стук. Глэдден поспешно открыл глаза и посмотрел в сторону двери. Услышав, как с наружной стороны с лязгом врезается в замок ключ, Глэдден рывком сел. Он понял свою ошибку. Его засекли. Свитцер знал, что он позвонит, и организовал прослушивание!
Дверь в комнату распахнулась. На пороге появилась молодая миниатюрная негритянка в форменном халате. На ее согнутой руке висели два выглаженных полотенца.
– Смена белья, сэр, – сказала она. – Прошу прощения, что так поздно, но сегодня выдался хлопотный день. Завтра я начну с вашей комнаты.
Глэдден, вспомнив, что позабыл повесить на ручку двери табличку «Не беспокоить!», с шумом выдохнул воздух.
– Ничего страшного, – откликнулся он и поспешно встал, не желая, чтобы горничная зашла в номер. – Оставьте полотенца, а об остальном не беспокойтесь. Завтра, все завтра.
Принимая полотенца, он заметил вышитое на белом форменном халатике имя «Эвангелина». Личико у девушки было привлекательным, свежим, и Глэдден почувствовал неловкость оттого, что ей приходится убирать грязь за другими.
– Спасибо, Эвангелина, – сказал он.
Взгляд горничной устремился мимо него на кровать. Кровать все еще была застелена – вчера вечером он не стал снимать покрывало. Потом Эвангелина снова посмотрела на него, кивнула и вроде как слабо улыбнулась.
– Вам больше ничего не нужно, сэр?
– Нет, Эвангелина.
– Тогда я пойду. До свидания.
Глэдден закрыл за ней дверь и обернулся. На постели стоял включенный компьютер. На экране светилась одна из фотографий.
Глэдден подошел к кровати и, ничего не трогая, внимательно посмотрел на экран. Потом он вернулся к двери, открыл ее, встал в проеме так, как стояла Эвангелина, и снова бросил взгляд на кровать. Даже отсюда можно было понять, что изображено на снимке. Мальчик лежал на снегу, словно на белоснежной простыне, на которой четко выделялись алые пятна. Кровь. Ни с чем другим это просто невозможно спутать.