Далее Хончелл поведал нам, что примерно через год Глэдден направил умело составленную и всесторонне продуманную апелляцию, в которой оспаривал законность признания доказательством фотографий, обнаруженных в результате несанкционированного проникновения в его жилище. Раймонд Гомес, тот самый офицер полиции, который обнаружил снимки, прибыл на квартиру Глэддена в приступе сильного гнева, вызванного рассказом его пятилетнего сына о том, что проделывал с ним сотрудник детского сада.
Когда на стук никто не открыл, полицейский, только что отработавший смену, толкнул дверь, которая оказалась не заперта, и вошел внутрь. Впоследствии Раймонд Гомес показал под присягой, что фотографии он обнаружил разбросанными на кровати и на полу. Увидев возмутительные фото, в том числе и снимок своего сына, Гомес немедленно покинул квартиру Глэддена и сообщил о своем открытии в полицейский участок, а его коллеги добились у прокурора разрешения на обыск.
Глэдден был арестован в тот же день ближе к вечеру, после того как явившиеся с ордером полицейские обнаружили упомянутые фотографии спрятанными в стенном шкафу.
Во время дознания Глэдден настаивал, что запер входную дверь и что ни при каких обстоятельствах не мог оставить фотографии на видном месте; но суть его возражений сводилась к одному: вне зависимости от того, была ли дверь открыта или закрыта и где именно лежали снимки, вторжение Гомеса в частное жилище является грубейшим нарушением его конституционных прав, защищающих каждого американского гражданина от незаконного обыска и ареста.
Суд, однако, посчитал, что в данном конкретном случае Гомес был не при исполнении и действовал как отец, а потому случайное обнаружение им вещественных доказательств не может расцениваться как нарушение Конституции США.
Однако состоявшийся впоследствии апелляционный суд принял сторону Глэддена, обосновав свое решение тем, что Раймонд Гомес, будучи офицером полиции, прекрасно знал законы, касающиеся производства обыска и задержания, и потому обязан был воздержаться от проникновения в чужое жилище, не имея для этого никаких официальных полномочий. Верховный Суд штата Флорида оставил в силе решение апелляционного суда, постановив, что дело Глэддена должно быть в кратчайшие сроки пересмотрено, причем новый приговор должен выноситься без привлечения фотографий в качестве улики.
Столкнувшись с нелегкой задачей выиграть дело, не опираясь на основное вещественное доказательство, вокруг которого, собственно говоря, и строилось в прошлый раз все обвинение, местные власти потерпели фиаско. Глэдден охотно признал себя виновным в непристойном поведении в присутствии малолетних детей, однако максимальным наказанием, предусмотренным в данном случае законом, является лишение свободы на пять лет, с последующим пятилетним испытательным сроком под надзором полиции. К этому моменту Глэдден уже провел в тюрьме тридцать три месяца (включая пребывание в следственном изоляторе) и сумел примерным поведением добиться того, что этот срок был засчитан ему в двойном размере. Принимая решение, суд определил Глэддену максимальное наказание, но, несмотря на это, преступник вышел из зала суда практически свободным человеком, которому оставалось только четыре с половиной года испытательного срока.
«Это был какой-то театр абсурда, – вспоминает бывший прокурор Хончелл. – Мы все прекрасно знали, что Глэдден кругом виновен, но не могли использовать как доказательство фотографии, которыми располагали. После повторного процесса я долго не мог смотреть в глаза потерпевшим – как детям, так и их родителям. Мне казалось, что я своими собственными руками выпустил на свободу ядовитую змею, которая уже ужалила нескольких человек и вполне может сделать это снова».
Примерно через год после того, как Глэдден был отпущен на свободу под надзор полиции, он бесследно исчез и появился снова только на этой неделе: внезапно всплыл в Калифорнии, где оставил воистину кровавый след.
Глэдден прочитал статью дважды и только после этого отложил газету. Он был восхищен тем, как тщательно были изложены подробности его жизни, а также высокой оценкой собственных умственных способностей. К тому же он полагал, что умеет читать между строк, и ему показалось, что показания детектива Гомеса подвергаются в статье весьма сильному сомнению.
«Проклятый коп, – подумал Глэдден. – Ворвался в квартиру, поднял шум». Впрочем, несдержанность полицейского сыграла ему на руку: Гомес сам же загубил все дело на корню.
Он едва не взялся за телефон, испытывая сильное желание позвонить журналистке и поблагодарить ее за статью, но передумал. Это было слишком рискованно. Потом он вспомнил меткое выражение прокурора Хончелла.
– Театр абсурда, – повторил он вслух и, внезапно вскочив на ноги, закричал во весь голос: – Театр абсурда! О да, театр абсурда!!!
Его переполняла пьянящая радость. На счету Глэддена было еще много такого, о чем пока никто даже не подозревал, и все же он сумел пробиться на первую полосу и прославиться. Вскоре газетчики узнают и остальное – обязательно должны узнать. Его имя еще прогремит, и ждать осталось совсем недолго.
Полный энтузиазма, Глэдден отправился в спальню, чтобы подготовиться к походу в магазин, – ему казалось, что чем раньше он это сделает, тем лучше. Его взгляд снова упал на Дарлен, и, задержавшись возле кровати, он взял ее за холодное запястье и попробовал приподнять руку, но не смог. Трупное окоченение уже наступило. Лицевые мышцы сжались, растянув губы в подобие безобразной улыбки. Глаза женщины, страшные в своей неподвижности, пристально вглядывались в собственное отражение в зеркале над кроватью.
Глэдден вытянул руку и сдернул парик с головы Дарлен. Ее настоящие волосы были красновато-рыжими, коротко остриженными и довольно жидкими. Заметив, что белокурый парик испачкан кровью, Глэдден отнес его в ванную, чтобы вымыть. Затем он снова вернулся в спальню и достал из шкафа все, что могло понадобиться для похода в магазин. Оглянувшись на труп на кровати, Глэдден спохватился, что так и не успел спросить Дарлен, что означала ее татуировка. Теперь, разумеется, было уже поздно.
Прежде чем закрыть за собой дверь, он включил кондиционер в спальне на полную мощность. Переодеваясь в гостиной, подумал, что надо будет прикупить несколько баллончиков с освежителем воздуха или какие-нибудь ароматизаторы, и решил истратить на это те семь долларов, которые нашел в кошельке Дарлен. Он рассудил, что это будет только справедливо: это ведь она создала проблему, вот пусть теперь и раскошеливается.
Глава 24
В субботу утром мы погрузились в вертолет и вылетели из Куантико в аэропорт, а там пересели на принадлежащий ФБР небольшой реактивный самолет, который должен был доставить нас в Колорадо. Туда, где погиб мой брат.
Кроме меня, Бэкуса и Уоллинг, в Колорадо летел еще один человек из тех, кого я видел на вчерашнем совещании, – некий Джеймс Томпсон, специалист по судебной медицине.
Под курткой у меня была надета светло-голубая рубашка с эмблемой ФБР на левом нагрудном кармане. Ее принесла мне Рейчел; ранним утром она постучалась в дверь моей комнаты и, мило улыбаясь, протянула небольшой сверток. Со стороны Федерального бюро это было очень любезно, и все же я никак не мог дождаться, когда наконец-то попаду в Денвер и смогу переодеться в собственную чистую одежду. Но отказываться я не стал: не оставаться же в несвежей рубашке, которую я носил вот уже два дня подряд.
В самой поездке ничего интересного не было, и я спокойно сидел в задней части самолета, через три ряда от Бэкуса и Уоллинг. Между ними и мной расположился Томпсон со своим чемоданчиком. Заняться было абсолютно нечем, и я коротал время за чтением биографического очерка Эдгара Аллана По, время от времени делая заметки и внося их прямо в свой компьютер.
Примерно на половине пути Рейчел поднялась с кресла с явным намерением нанести мне визит. Она была одета по-дорожному – в джинсы, зеленую рубашку из тонкого вельвета и высокие черные ботинки на шнуровке. Усаживаясь на сиденье рядом со мной, она машинально заправила волосы за ухо, и я получил возможность внимательно рассмотреть ее выразительное лицо. Рейчел была очень красива, и я подумал, что за последние сутки мое отношение к ней претерпело существенные изменения, пройдя путь от ненависти до вожделения.
– О чем ты думаешь, сидя здесь в одиночестве? – спросила она.
– Да, в общем-то, ни о чем. Наверное, о брате. Если мы поймаем этого преступника, я узнаю, как все произошло… Откровенно говоря, мне до сих пор трудно поверить в его смерть.
– Вы были близки с ним?
– Бо́льшую часть жизни – да, – не раздумывая, ответил я. – Но только не в последние несколько месяцев. Подобное, впрочем, случалось и раньше: периодически мы охладевали друг к другу, и нас буквально физически начинало тошнить при каждой встрече.
– Он был старше или моложе?
– Старше.
– Намного?
– На три минуты. Мы были близнецами.
– Я этого не знала.
Рейчел нахмурилась, очевидно решив, что обстоятельство, которое она только что выяснила, делало мою потерю еще более тяжелой. Заметив это, я согласно кивнул. Возможно, так оно и было в действительности.
– В рапорте про это ничего не написано, – сказала она наконец.
– Наверное, те, кто его составлял, сочли эту деталь несущественной.
– Зато теперь мне стало понятнее, почему ты… Кстати, проблема взаимоотношений между близнецами очень любопытна и всегда меня интересовала.
– Если ты имеешь в виду, что в момент смерти Шона я получил от него телепатическое послание или мне было некое зловещее знамение, то вынужден разочаровать тебя: ничего сверхъестественного не было. Ни в тот день, ни раньше с нами ничего подобного не происходило. А если и случалось, то я этого не замечал. Да и Шон тоже ни о чем таком сроду не упоминал.
Рейчел кивнула, и я, отвернувшись, некоторое время глядел за окно. Мне было хорошо с ней – хорошо, несмотря на то что наше знакомство, состоявшееся днем раньше, даже с натяжкой нельзя было назвать приятным. Впрочем, мне начинало казаться, что Рейчел Уоллинг могла расположить к себе кого угодно, даже своего злейшего врага, настолько она была обаятельной.