ажи сразу: хотела съездить в Питер на халяву, развлечься. Ради такого можно и потерпеть, сделать вид, что приятно, а потом к своему… Это блядство самого низкого разбора, вот как называется! Откуда вообще такие берутся? Чем их делают?
– Может, и правда колебалась? – спросил я.
– А написать не судьба? Я колебаюсь… и так далее. Я бы знаешь что ответил? Если бы со мной было хорошо, он бы не появился. Иди с миром, желаю счастья, спасибо за честность. Ну, переживал бы, наверное, молча полгода или год, подумаешь… А не так!
– Наверное, чувствовала себя виноватой. Тебе уже что-то обещала, пыталась бороться с собой.
– А когда поборолась, могла бы правду сказать? Сразу.
– Не хотела расстраивать ещё сильнее.
– Блин, ты программист или адвокат Плевако?! – разозлился Саня, чуть протрезвев. – С тобой так не поступали, повезло. А встретишь такую, посмотрю, как запоёшь. Дешёвка, вот и всё. Ещё сказала, этот её новый женат и с двумя детьми, поэтому она не знает, будет ли у них что-нибудь. Не волнуйся, будет.
– Да я-то не волнуюсь, – сказал я.
– Особенно если ему достанется квартира при разводе. Ну и хорошо, зато мою не отхватит. Всё, думать о ней забыл.
Мы вернулись в зал, сыграли в американку. Потом Саня ушёл, я остался у стола и через две партии оглянулся: если это называется «забыл»? Он уже сидел с трудом, чуть не падая в тарелку с чем-то недоеденным.
Я отдал кий, подошёл, встряхнул Саню за плечи и силой заставил подняться.
– Знаешь что, – сказал я в уборной возле той же раковины. – Давай ты сейчас внятно, чётко и осознанно скажешь… как её там? Юля? Так вот скажи: «Юля, иди на хуй!»
Саня вскинул голову.
– Да, да. Запомнил? Повтори: «Юля…» Ну?
– Юля, иди на хуй, – сказал он.
– Нет, это не слова, какие-то шкурки от банана. Где энергия, где душа? Выразительнее.
Вторая попытка прозвучала удачнее – с напором, с чувством.
– Совсем другое дело, – одобрил я. – Давай теперь вместе.
Повторили вместе: он своим драматическим тенором, я драматическим басом, получилось даже музыкально.
– Кого это вы? – спросил, выйдя из кабинки, наш однокурсник Олег.
– Так, репетируем одну пьесу, – ответил я. – Современную.
– Хорошенькое сейчас искусство, – пожал он плечами.
Саня вдруг расхохотался:
– Искусство!.. Смотри, она идёт! Правда идёт! Вприпрыжку, блин, кувырком! С песней!..
И, не умолкая, пустил из крана мощную струю, сунул под неё голову.
Я не думал, что он вылечится в одну минуту, но больше в тот вечер он хотя бы не пил и даже, немного придя в себя, танцевал медлячки с однокурсницами. Кто знает, может, и уехал вместе с кем-то из них, как, например, я с Леной Максимовой.
Мы улизнули прежде, чем окончился вечер. Идти до гостиницы, где я заранее бронировал номер, было пятнадцать минут даже при том, что Лена на каждом углу останавливалась понюхать сирень, окунуть лицо в необычайно пышные этой весной, то белые, то лиловые в сумерках гроздья.
Мы шли, держась за руки, по темнеющим тротуарам. Откуда эта темень: белые ночи не вошли в полный расцвет, или сдвинулась земная ось и Питер больше не северный город?
На улице было непривычно тихо, но за окном гостиничного номера, обращённым во двор, продолжалась жизнь; рисуя фарами нервные зигзаги, въезжал фургон, слышался гул мотора, топот грузчиков, голоса с восточным акцентом, хлопанье дверей…
Лена, одетая по-домашнему, в трусики и майку, глядела с третьего этажа на эту суету. Я обнял её сзади, и, запрокинув руку, она погладила меня по голове.
Засыпали мы уже в полной тишине, а под утро я чуть не подскочил от звона колокола. Что, где?! Пожар, что ли? Нет, это был сон. Слава богу… Я вновь закрыл глаза, но уснуть не мог. Чувство было такое, словно я сделал вчера какую-то гадость. Кого-то обидел. Неужели Ленку?
Лена спала, обернувшись ко мне спиной. Едва касаясь, я провёл ладонью вдоль её бока: восхитительно плавная линия… Нет, конечно! Скорее сдохну, чем обижу её. Но что тогда?
Постепенно вспоминался вечер. Сбивчивый, пьяный Санин монолог… Вот! Я обидел Юлю. Не знаю, не знал её и не встречу никогда, но обидел. За что? Бросила Сашку. Променяла его и возможную жизнь в Питере на женатого парня с детьми. Это что угодно, только не прагматизм, в котором Саня обвинил её. Ездили к Набокову, это точно её идея. Саня вовсе не увлекается художественной литературой, для него Стивен Хольцнер дороже всех Диккенсов и Толстых.
Девушка, любящая Набокова, непременно должна стремиться в Питер. А она? Вот же загадочная. Или она из тех, кто боится определённости? Жизнь налаживается, входит в берега: кому-то радость, а ей мерещится ловушка? Выскочить, бежать, куда угодно, на любой чердак, лишь бы только дальше от устойчивости и покоя?
Может быть, и так. Я ещё долго лежал, глядя на светлеющий потолок. Что бы там ни случилось, кем бы ты ни была… Юля. Извини меня, пожалуйста.
Соседка
– Не страшно? – спросила Оля Кудинова по пути с занятия фламенко.
– Пока нет, – ответила Алёна, – сентябрь, ещё два года учиться. Чем ближе выпускной, тем, наверное, будет страшнее.
– Я в своё время пожила в общаге, – рассказала Оля. – Впечатления, скажем так, полярные.
– То есть? От чего они зависят?
– Никому об этом не говорю, но моя первая соседка была такая, что я через два месяца наглоталась снотворного.
– И что?! – спросила Алёна, едва не споткнувшись.
– До опасной дозы, доктор сказал, недотянула. Но промывали по-настоящему.
– Почему наглоталась-то?
– Довела.
– А вы могли бы просто разъехаться? Разве это трудно?
Оля покачала головой:
– Я уже ничего не соображала. Только бы от неё избавиться, здесь и сейчас. Потом уже, конечно, отселили, с новыми было хорошо. Но слушай, не хочу пугать! Уверена, тебе повезёт больше. Всё-таки собираешься в культурную столицу. Пока, до пятницы!
– Пока, – ответила Алёна.
Услышанная история не испугала её, но ошеломила, и теперь, провожая взглядом идущую к троллейбусной остановке Олю, она пыталась представить, как это вообще могло произойти? Инженер с маминой работы, выше Алёны на полголовы, красивая, сильная, уверенная в себе девушка с потрясающим грудным голосом… Что она должна была пережить, чтобы решиться на такое и чтобы через восемь лет этот голос задрожал от воспоминаний? Почему, в конце концов, не постояла за себя, не дала отпор? Неизвестно.
Оля, гибкая и статная, с распущенными каштановыми кудрями, в джинсах и белой футболке, с теннисной сумкой на плече, дождалась троллейбуса и уехала. «Что же они не поделили?» – размышляла Алёна по дороге домой, но возле самого подъезда встрепенулась, устыдилась неуместного любопытства и придавила его сочувствием.
Потом она долго воображала себя спасительницей. По нескольку раз на дню врывалась в последнее мгновение, отбирала поднесённые ко рту таблетки, уводила Олю жить к себе – временно, пока найдётся комната, мама с папой поймут… И в раздевалке танцевального клуба после занятий украдкой глядела, как Оля наклоняется, скатывая с ноги вязаную гетру, или, стоя в одних трусиках, заводит за спину тонкую руку с полотенцем, или напевает звучавшую в зале мелодию, каблуками выщёлкивая ритм… Чем-то и вправду беззащитным, трогательным обдавало Алёну в эти секунды, хотелось глубоко вздохнуть и погладить её по голове.
Когда же время от времени вновь просыпалось любопытство… Однажды глазастая блондинка Лена Николаева в шутку толкалась со страшненькой, с ногами-спичками и торчащими зубами, Женькой Бурковской по прозвищу Заяц, а потом надоело, поиграли и хватит, перестань, Женя, успокойся, пожалуйста, ай, ну Же-е-еня!.. – но та не могла успокоиться, хватала её за шею, водила ногтями по бокам; девчонки смущённо хихикали; Алёна чувствовала исходящий от Лены жар, лимонный запах её духов, слышала в двух шагах прерывистое дыхание и старательно, может быть, даже слишком старательно делала вид, что ничего не замечает…
Или случай на новогоднем вечере во дворце культуры, где всегда недостаёт партнёров на медленный танец и девочки поневоле приглашают друг дружку. Алёна не могла представить себя в такой паре, чувствовала какой-то внутренний блок и, когда ей – редкое событие – не хватило-таки мальчика, мирно сидела на банкетке, потягивая безалкогольный сидр. Тут рядом остановилась Маша Тарумова в чёрном платье выше колен, на тонких бретельках и с блёстками, улыбнулась, поймав её взгляд, и Алёну от мысли, что это, кажется, приглашение, бросило в жар, убежать бы куда-нибудь! – но выручила Таня Грищук, взяв Машу за руку и развернув к себе.
Вот тогда и ещё несколько раз, порой даже без повода, Алёна вновь чувствовала это любопытство и безжалостно загоняла его в самый дальний и тёмный угол души.
Как-то мартовским вечером, толпой возвращаясь с занятия, на пустыре возле гаражей они побросали вещи и вместе с шахматной студией стали играть в снежки – команда на команду, девушки против мальчишек, а затем просто каждый за себя. Опытная в снежных боях, Алёна не ввязывалась в перестрелку, пока не налепила в стороне полдюжины снарядов, потом встала, держа один наготове и прижимая к себе остальные… «Лови!» – услышала за спиной, обернулась – на неё летела хохочущая Оля Кудинова в обсыпанной снегом распахнутой шубке и с белыми коленями. Кто сумел так её растерзать, кто догонял и где потерялся, Алёна не увидела и, прежде чем успела что-то подумать, запустила в неё снежком. Оля, не ожидавшая такого коварства, неловкая на каблуках, присела, чтобы слепить ответ, и Алёна, пользуясь её безнадёжным положением и уже ничего не боясь, кинула другой, третий… последний швырнула в спину убегающей Оле, в три прыжка настигла её; в азарте едва слыша смех и визг, обхватила одной рукой под шубкой, другой сверху, вместе с ней упала и перекатилась раза два или три.
Эти кульбиты выбили воздух из груди. Несколько мгновений Алёна не могла понять: где она, что происходит, чьё сильное тело извивается в руках? Немного придя в себя, осторожно вдохнула, ощупала языком зубы, выбралась из-под отчаянно бившегося тела, легко, как во сне, перевернула его на спину, села верхом и, разведя в стороны, прижала к снегу его запястья.