Так, через дом, в котором обитает поэт, автор приводит нас к уязвимому месту антропокосмологии. Дом и в самом деле становится инструментом топоанализа. Это очень эффективный инструмент именно потому, что им трудно пользоваться. Ведь обсуждение выдвинутых нами тезисов приходится проводить на почве, которая неблагоприятна для нас. В самом деле, на первый взгляд дом – это объект, в большой степени подчиненный геометрии. И у нас возникает искушение изучить его с позиций рационализма. Его доступная на первый взгляд реальная сущность видима и осязаема. Он состоит из аккуратно обтесанных камней и крепко пригнанных друг к другу несущих конструкций. Главную роль во всем этом играет прямая линия. Отвес наделил дом мудростью и уравновешенностью[47]. Столь геометрически обусловленный объект должен был быть непригодным для использования в метафорах, в которых фигурируют человеческое тело и душа. Однако перемещение в сферу человеческого происходит мгновенно, едва лишь мы начинаем рассматривать дом как пространство утешения и защищенности, как пространство, призванное сосредоточить в себе и оградить от внешнего мира все самое сокровенное и важное для нас. И тут, вопреки всяким рациональным расчетам, открывается простор для ониризма. Читая и перечитывая «Маликруа», я слышу на крыше Ла Редус, по выражению Пьер-Жана Жува, «железную поступь мечты».
Но противоречия между реальностью и мечтой нельзя разрешить раз и навсегда. Вот и дом, даже начав очеловечиваться, не полностью утрачивает свою «объективность». Надо внимательнее рассмотреть, какими в геометрии нашего воображения предстают дома прошлого, те дома, где мы, в наших мечтах, сможем найти уют и защищенность прошлых лет. Надо снова и снова доискиваться, каким образом нежная субстанция сокровенного с помощью дома обретает форму, ту форму, которая была у нее, когда в ней для нас заключалось первоначальное тепло:
Ощущаю, как старого дома
Аромат и тепло
Не одни лишь чувства, но и разум волнуют[48].
V
Начнем с того, что мы можем нарисовать эти старые дома, то есть придать им зримую форму, имеющую все свойства, какие присущи копии реальности. Такой объективный, созданный без примеси мечты, рисунок – неопровержимый, неподвластный времени документ, он словно отметина, оставленная на жизни человека.
Но если в этой зримой форме проявилось искусство рисовальщика, талант художника, она вдруг начинает будоражить и притягивать нас, осознание совершенного для нас блага преобразуется в созерцательное настроение и в мечты. А мечты вселяются в нарисованное жилище. Мечтатель не сможет долго смотреть на рисунок, изображающий дом, и оставаться равнодушным.
Задолго до того, как я принялся каждый день читать произведения поэтов, я признавался себе, что хотел бы жить в одном из домов, какие мы видим на эстампах. Дом, чьи очертания жирными черными линиями отпечатались на бумаге, дом, вырезанный на доске, казался мне более выразительным, чем настоящий. Как мне говорили, в гравюре на дереве необходима простота трактовки. И от созерцания гравюр мои мечты переносились в изначальный дом.
Эти наивные мечты я считал моими и только моими: но как же я удивился, когда обнаружил их следы в книгах, которые читал!
Андре Лафон в 1913 году написал[49]:
Я мечтаю о доме, невысоком доме с окнами
Высокими, с тремя истертыми, плоскими, замшелыми
ступеньками
…………………….
Бедное, затерянное жилище, похожее на ветхий
эстамп,
Которое живет лишь во мне, куда я возвращаюсь
порой, чтобы
Усесться и забыть про хмурый день и дождь.
И сколько еще стихотворений Андре Лафона посвящены «бедному дому»! Дом на созданных им литературных «эстампах» принимает читателя, как гостя. И если читатель вдруг наберется храбрости, он возьмет резец и выгравирует на дереве свои впечатления от прочитанного.
Тип дома определяется типом эстампа. Вот что пишет Анни Дютиль[50]:
«Дом, в котором я нахожусь, – это дом с японской гравюры. Здесь повсюду солнце, потому что все кругом прозрачное».
Бывают такие светлые дома, где круглый год лето. Дома, целиком превратившиеся в окна.
И разве не в доме с гравюры живет поэт, который пишет[51]:
У кого не скрыт в глубинах сердца
Мрачный замок Эльсинор
………………
Подобно людям прошлого
Мы строим внутри себя, камень за камнем,
Огромный замок с привидениями.
Я сам обретаю утешение, рисуя то, о чем прочитал. Я буду вселяться в «литературные эстампы», которые предоставляют мне поэты. Чем проще дом с гравюры, тем сильнее он волнует мое воображение обитателя. Он вырывается за рамки «зримой формы». Штрихи, из которых он состоит, обладают силой. Убежище делает нас сильнее. Оно хочет, чтобы мы просто жили в нем, в условиях полной защищенности, какую дает простота. Дом с эстампа пробуждает во мне чувство хижины; я снова ощущаю силу взгляда, который устремляет на меня маленькое окошко. И – смотрите! Когда я откровенно и прямо называю представший передо мной образ, у меня возникает потребность выделить названное. А разве выделить – не то же самое, что выгравировать пером на бумаге?
VI
Бывает, что дом растет, расширяется. Чтобы жить в нем, нужна мечта большей эластичности, мечта с более расплывчатыми очертаниями. «Мой дом прозрачный, – говорит Жорж Спиридаки[52], – но он не из стекла. Скорее, он сделан из чего-то, похожего на пар. Его стены сгущаются и растекаются по моему желанию. Иногда я приказываю им сжаться вокруг меня, превратиться в некий панцирь одиночества… А порой я позволяю стенам моего дома слиться с их родной стихией, бесконечной растяжимостью».
Дом Спиридаки живой и дышит. Он – крепкий панцирь, облегающий тело хозяина, и вместе с тем он растягивается на бесконечные пространства. Иными словами, его обитатель то полностью защищен от внешнего мира, то беззащитен перед любой случайностью. Дом – это капсула, и дом – это мир. Он попирает законы геометрии.
Если мы стремимся придать ирреальность образу, который привязан к объективной реальности, это переносит нас в сферу поэзии. Стихи Рене Казеля расскажут нам о разрастании дома, если мы согласимся стать обитателями его поэтических образов. Находясь в отдаленном уголке Прованса, края, где все имеет четко обозначенные контуры, он пишет[53]:
«Невероятный дом, где дышит лавовый цветок, где рождаются грозы, изнурительное счастье, – когда я перестану искать его?»
…………………….
«Разрушена симметрия, служившая пищей для ветров».
…………………….
«Я хотел бы дом, похожий на дом морского ветра, который трепещет от полета чаек».
Таким образом, громадный космический дом время от времени возникает в любой мечте о доме. В его сердце рождаются ветры, из окон вылетают чайки. Столь энергетически насыщенный дом позволяет поэту стать обитателем вселенной. Или, если угодно, вселенная становится обитательницей его дома.
Иногда, в минуты отдыха, поэт возвращается в сердце своего жилища (с. 29):
… Все здесь снова дышит жизнью,
Скатерть снова белая.
Скатерти, островка белизны, оказалось достаточно, чтобы найти и закрепить самый центр дома.
В литературных домах Жоржа Спиридаки и Рене Казеля обитает бескрайнее пространство. Стены ушли в отпуск. В этих домах легко излечиться от клаустрофобии. Бывают моменты, когда переселение в такой дом может спасти жизнь.
Образ этих домов, которые отчасти построены из ветра, которые хотят стать легкими, как воздух, которые держат на дереве своего неправдоподобного разрастания гнездо, готовое улететь, такой образ может быть отвергнут позитивным, реалистичным умом. Но для обобщенного исследования о воображении он чрезвычайно важен, поскольку чутко откликается на зов противоречий, заряжающих энергией основные архетипы. Эрих Нойман в одной из статей, опубликованных в «Эраносе»[54], показал, что всякое существо, прочно привязанное к земле – а дом есть существо, прочно привязанное к земле, – все же улавливает сигналы воздушного мира, небесного мира. Дом, пустивший крепкие корни, любит, чтобы какая-нибудь из его веток колыхалась от ветра, чтобы на каком-нибудь из его чердаков был слышен шелест листвы. Именно о чердаке думал поэт, когда написал:
Лестница деревьев,
Мы по ней поднимаемся[55].
Когда дом превращают в поэму, нередко случается так, что самые непримиримые противоречия пробуждают нас, как сказал бы философ, от снов, навеянных концептами, и освобождают от утилитарной геометрии. В строках Рене Казеля мы видим прочность, основы которой поколеблены воображаемой диалектикой. В них мы вдыхаем немыслимый запах лавы, у гранита вырастают крылья. И наоборот, ветер вдруг становится твердым, как потолочная балка. Дом захватывает свою часть неба. Все небо для него – терраса.
Однако наш комментарий становится чересчур дотошным. Он с готовностью принимает парциальные диалектики, относящиеся к различным свойствам дома. Если мы продолжим в том же духе, то нарушим целостность архетипа. Так бывает всегда. Уж лучше оставить амбивалентные особенности архетипов как они есть, скрытыми внутри их основного значения. Вот почему поэт всегда будет волновать ум читателя сильнее, чем философ. Ведь у него есть право нас волновать. И читатель, подхваченный этим волнением, может зайти очень далеко, слишком далеко. Читая и перечитывая стихотворение Рене Казеля, представив себе взлет, который здесь совершает образ, мы понимаем, что можно находиться в доме не только на любом уровне его высоты, но и на его сверхвысоте. Ко многим образам мне нравится применять этот метод перенесения на сверх-высоту. Высота образа дома находится в свернутом виде внутри его зримого о