Если мы захотим изучить не борьбу, а, напротив, синтез этих противоположностей, средства логической диалектики нам не помогут. Они сумели бы провести тщательный анализ чего-то живого. Но для того, чтобы дом являлся живой ценностью, он должен содержать в себе некую ирреальность. Надо, чтобы все эти ценности были неустойчивыми. Устойчивая ценность – это мертвая ценность.
Когда обнаруживаешь сходство между двумя причудливыми образами, созданиями двух разных, мечтающих в одиночку поэтов, кажется, что эти образы усиливают друг друга. Для феноменологического исследования такое сближение двух неповторимых образов – это в каком-то смысле дополнительное подтверждение установленного факта. Образ перестает быть немотивированным. Свободная игра воображения – уже не анархия. Итак, попробуем сопоставить с образом из книги Уильяма Гойена «Дом дыхания» образ из нашей книги «Земля и грезы покоя» (с. 96), для которого мы раньше не смогли подобрать пару.
Пьер Сегер пишет[65]:
Дом, куда прихожу я один, призывая
Имя, на которое тишина и стены отвечают мне эхом.
Странный дом, который прячется в моем голосе
И живет внутри ветра.
Я придумываю его, руки рисуют облако,
Корабль в огромном небе над лесами,
Туман, что рассеивается и исчезает,
Как в череде сменяющихся картин.
Чтобы правильно построить этот дом посреди тумана, внутри ветра, понадобятся, говорит поэт,
… Голос громче моего и дымок ладана,
Голубоватый над сердцем и над словами.
Подобно дому дыхания, дом ветра представляет собой ценность, которая ведет неустойчивое существование на границе реального и ирреального. Конечно, реалистичный ум обойдет стороной эту зыбкую пограничную зону. Но тот, чье воображение радуется при чтении стихов, назовет счастливым день, когда он может услышать двухголосное эхо потерянного дома. Разве человек, умеющий слушать дом прошлого, не воспринимает его как стоустое, геометрически выверенное эхо? Все эти голоса, сливающиеся в единый голос прошлого, по-разному отражаются от стен большого зала и тесной комнаты. И призывные крики на лестнице тоже звучат по-разному. В ряду труднодоступных воспоминаний, неподвластных геометрии рисунка, нужно восстановить в памяти яркость освещения, затем возникают нежные запахи, которые остаются в пустых комнатах, помечая воздушной печатью каждую комнату в доме воспоминания. Возможно ли, все еще оставаясь за гранью геометрии, восстановить не просто тембр голосов, «интонации дорогих нам голосов, которые умолкли навеки», но еще и резонансы, характерные для всех комнат этого дома, наполненного звуками? Тут вся надежда на поэтов: когда воспоминание оказывается предельно скупым, только они способны оставить свидетельства, отличающиеся утонченным психологизмом.
VIII
Порой дом будущего оказывается более прочным, более четким по структуре, более просторным, чем все дома прошлого. В противовес образу родного дома в нашем воображении существует образ желанного дома. На склоне лет мы с непоколебимым мужеством говорим себе: мы еще сделаем то, что не успели сделать до сих пор. Мы построим дом. Этот желанный дом может быть просто мечтой владельца, квинтэссенцией всего того, что считается удобным, уютным, полезным для здоровья, прочным, или даже привлекательным для других. Этот дом призван радовать и тщеславие, и здравый смысл владельца – два свойства, непримиримые в реальной жизни. Если таким мечтам предстоит осуществиться, они выходят за рамки нашего исследования и переходят в область психологии замысла. Но мы уже не раз говорили, что в нашем понимании замысел – это ониризм в малой проекции. Для духа здесь открываются большие возможности, но душа не находит для себя должного простора. Возможно, будет правильным, если мы сохраним часть грез о доме, в котором поселимся потом, и всякий раз будем переносить это на потом, так что в конце концов не успеем его построить. Дом, коему предстоит стать для нас окончательным, симметрично первоначальному, родному дому, вызывал бы у нас не грезы, а мысли, и это были бы печальные мысли. Лучше жить во временном пристанище, чем в последнем.
Вот история, из которой можно извлечь полезный урок.
Ее рассказал Кампенон. Однажды он беседовал с поэтом Дюси о поэзии: «Когда разговор зашел о коротких стихотворениях, которые он посвящает своему жилищу, своим клумбам, своему огороду, своей рощице, своему погребу… я не удержался и со смехом заметил, что он, вероятно, доставит немалые затруднения тем, кто через сто лет будет составлять комментарии к его стихам. Он засмеялся и рассказал, что еще с юности стремился приобрести загородный дом с небольшим садиком, но безуспешно, и вот в семьдесят лет решил исполнить заветное желание, не потратив ни гроша, исключительно своей властью поэта. Сначала от приобрел дом, потом, войдя во вкус, обзавелся садом, рощицей и т. д. Все это существовало только в его воображении, и однако эти химерические приобретения в его глазах были реальностью. Он говорил о них, радовался им, как настоящим; и его воображение обладало такой мощью, что я бы не удивился, если бы однажды, во время апрельских заморозков, он начал беспокоиться о своих виноградниках в Марли.
А еще Дюси рассказал мне, что один честный и добродушный провинциал, прочитав в газетах несколько его стихотворений, в которых он воспевает свое маленькое поместье, написал ему, чтобы предложить свои услуги в качестве управляющего, прося за это только жилье, а также вознаграждение по взаимной договоренности».
Жить повсюду, нигде не замыкаясь в четырех стенах, – вот девиз того, кто мечтает о доме. В последнем из домов, как и в реальном, теперешнем доме, такому мечтателю приходится нелегко. Ибо мечта о жизни в другом месте, словно дверь, всегда должна оставаться распахнутой.
Каким замечательным упражнением для того, кто хочет освоить дом своей мечты, может стать путешествие по железной дороге! Во время этого путешествия перед нами словно разворачивается нескончаемая вереница домов, о которых мы мечтаем, домов, в которых мы согласились или отказались бы поселиться… Причем, в отличие от поездки в автомобиле, у нас ни разу не возникает искушения остановиться. Благодаря спасительному запрету проверять увиденное, ничто не помешает нам предаваться мечтам. Поскольку я боюсь, что этот способ путешествовать – всего лишь моя личная милая привычка, то привожу следующий отрывок.
«Перед каждым обособленно стоящим домом в сельской местности, – пишет Генри Дэвид Торо[66], – я говорю себе, что мог бы с радостью провести здесь всю мою жизнь, так как дома эти предстают передо мной в самом привлекательном виде. Ведь я еще не привнес сюда мои докучные мысли, мои прозаические привычки, а стало быть, не успел испортить пейзаж». Далее Торо мысленно обращается к счастливым хозяевам этих домов: «Мне хочется поменяться с вами глазами, дабы видеть то, что видите вы».
Жорж Санд говорит, что людей можно разделить на тех, кто хотел бы жить в хижине, и тех, кто хотел бы жить во дворце. Но дело обстоит сложнее: владелец замка мечтает о хижине, а хозяин хижины мечтает о дворце. Более того, каждый из нас временами ощущает себя в хижине, а временами во дворце. Желая быть поближе к земле, мы спускаемся в хижину, а оказавшись там, строим себе воздушные замки, с башен которых открываются неоглядные дали. И когда чтение подарит нам множество разнообразных жилищ, мы приводим в действие в нашем воображении диалектику хижины и дворца. Так было с одним великим поэтом. В «Смиренных феериях» Сен-Поля Ру есть две сказки: стоит сравнить их – и нам откроются две Бретани, и мир для нас раздвоится. Мечты переносятся из одного мира в другой, из одного жилища в другое, то уходят, то возвращаются. Первая сказка называется «Прощание с хижиной» (с. 205), вторая – «Владелец замка и крестьянин» (с. 359).
Герой впервые входит в хижину. И она сразу же открывает ему сердце и душу: «На заре нам открылось всё твое заветное пространство, прохладное и сияющее белеными стенами; дети подумали, что очутились под крылом у голубки, и мы сразу же полюбили все ступеньки твоей лестницы». На других страницах сказки поэт рассказывает нам, что хижину окружает сияющий ореол человеколюбия и крестьянского братства. Этот дом-голубка – уютный, радушный ковчег.
Но вот однажды Сен-Поль Ру покидает хижину и переезжает в «поместье». «Когда настало время отправиться в «обитель роскоши и тщеславия», – рассказывает нам Теофиль Бриан[67], – его душа францисканца болела и страдала, и он еще долго медлил, прежде чем покинуть Росканвель». Далее Теофиль Бриан приводит слова поэта: «В последний раз, хижина, дай мне поцеловать твои стены и тень твоих смиренных стен, бесконечную, как моя боль…»
Поместье Камаре, куда собирается переехать поэт, по-видимому, представляет собой поэтическое произведение в прямом смысле слова, то есть замок мечты, по воле поэта ставший явью. У самого моря, на гребне дюны, которую жители бретонского полуострова называли «Лев Туленге», Сен-Поль Ру купил дом рыбака. С помощью одного друга, артиллерийского офицера, он разработал план здания с восемью башенками: купленный им дом должен был занимать центр этого строения. Приглашенный поэтом архитектор должным образом умерил его фантазии, и замок, в сердце которого находилась хижина, был построен.
«Однажды, – продолжает Теофиль Бриан (с. 37), – чтобы дать мне представление о «полуостровке» Камаре, Сен-Поль нарисовал на листке пирамиду из камней, штрихами изобразил порывы ветра, а зигзагами волны, и написал под рисунком: «Камаре – камень, подхваченный ветром, колеблющим струны лиры».
Недавно мы говорили о стихах, воспевающих дома вздоха и дома ветра. Мы полагали, что в этих стихах метафоры достигают