предельной выразительности. И вот мы увидели поэта, который пользуется метафорами, как чертежами, чтобы построить себе дом.
Мы могли бы и дальше развивать фантазии в этом направлении, если бы вздумали пофантазировать на тему ветряной мельницы с ее приземистым туловом и конусообразной верхушкой. Мы ощутили бы ее сугубо земную сущность, мы представили бы ее себе как первобытную хижину, наполовину слепленную из земли, глубоко вросшую в землю, чтобы устоять под натиском ветра. А затем, посредством широкого обобщения, мы в то же самое время представим себе крылатый дом, который кряхтит при легчайшем дуновении и забирает энергию ветра. Мельник, ворующий ветер, с помощью бури изготавливает превосходную муку.
Во второй части «Смиренных феерий» (мы о ней уже упоминали) Сен-Поль Ру рассказывает, как он, став владельцем замка Камаре, жил в нем, словно в хижине. Возможно, никто и никогда еще не преодолевал диалектику хижины и замка так просто и так эффективно. «Прикованный к нижней ступеньке крыльца башмаками с железными подковками, – говорит поэт, – я не решаюсь превратиться из куколки – грубого, неотесанного мужлана – в мотылька, хозяина замка»[68]. И далее (с. 362): «Мой гибкий характер легко приспосабливается к этой блаженной жизни в орлином гнезде, над городом и над океаном, блаженной жизни, в которой моя буйная фантазия сразу же наделяет меня властью над стихиями и живыми тварями. И вскоре, скованный эгоизмом по рукам и ногам, я, крестьянин-выскочка, забываю, для чего мне изначально был нужен замок: чтобы осознать всю прелесть его противоположности – хижины».
Слово «куколка» уже само по себе говорит о многом. В этом образе соединяются мечты о покое и мечты о взлете, кристаллизация вечерней поры и крылья, которые развернутся на рассвете. В туловище крылатого замка, который господствует над городом и над океаном, над людьми и вселенной, его хозяин сохранил куколку-хижину, чтобы в одиночку забраться туда и насладиться глубочайшим покоем.
В свое время, ссылаясь на творчество бразильского философа Альберту Пинейру душ Сантуша[69], мы говорили, что в результате глубокого изучения жизненных ритмов, от основных ритмов, какие определяет для нас вселенная, до более мелких, связанных с обостренной человеческой чувствительностью, можно разработать ритманализ, способный сделать легко переносимой и даже приятной ту раздвоенность, которую психоаналитики обнаруживают у людей с расстроенной психикой. Однако, по свидетельству поэта, если разные по содержанию мечты чередуются, то их соперничество сходит на нет. Как поведал нам Сен-Поль Ру, два полюса реальности, хижина и замок, сопутствуют как нашей потребности отступить с занятых позиций, так и нашей потребности в экспансии, мечте о простоте и мечте о роскоши. Так мы включаемся в ритманализ функции обитания. Чтобы хорошо выспаться, необязательно спать в большой комнате. Чтобы хорошо поработать, необязательно садиться за работу в тесной комнатушке. Чтобы мечтать о поэме и чтобы написать ее, нужны два жилища. Ибо назначение ритманализа – помогать деятельной психике.
Вот почему в доме, который видится нам в мечте, должно быть всё. Каким бы просторным ни был этот дом, он должен быть хижиной, крылом голубки, гнездом, куколкой. Чтобы обитатель чувствовал себя защищенным, в сердце обиталища ему необходимо иметь гнездо. Эразм, как утверждает его биограф, «долго искал в своем большом красивом доме гнездышко, где его маленькое тело было бы в безопасности. И в конце концов выбрал себе комнатку, где мог дышать нагретым воздухом, который был ему необходим»[70].
Таким образом, мечтатели хотят, чтобы их дом, их комната облегали их, как одежда, подобранная по размеру.
Но, повторим еще раз, гнездо, куколка, одежда – всё это лишь одна фаза в жизни дома. Чем безмятежнее покой, чем непроницаемей куколка, тем причудливее окажется вышедшее наружу существо, тем неудержимее будет его экспансия. И если перейти от одного поэта к другому, мы полагаем, что читателя завораживает рассказ Сюпервьеля о том, как он впускает вселенную в свой дом через все двери, через распахнутые окна:
Вы, леса, реки, воздух, все, сколько вас есть,
В пространство между этими стенами, считающими
себя комнатой,
Спешите, всадники, переправляющиеся через море,
Вместо крыши у меня лишь небо, вам хватит места.
Радушие дома не имеет границ, поэтому всё, что видно из окна, принадлежит дому:
Громада горы медлит перед моим окном:
«Разве можно войти, если ты гора,
Если ты круча, скалистая, каменистая,
Кусок Земли, искаженный Небом?»
Если ты научился понимать ритманализ, ты замечаешь, как дом, замкнутый в себе, превращается в дом, слитый в единое целое с пространством, замечаешь, как эти колебания становятся чаще, и амплитуда их увеличивается. Все великие мечтатели, подобно Сюпервьелю, верят, что мир может быть для них уютным, но они постигли эту уютность мира, размышляя о доме.
IX
Дом Сюпервьеля – это дом, который жаждет созерцания. Для такого дома видеть значит обладать. Он видит мир – и мир принадлежит ему. Но у него, как у маленького обжоры, аппетит превышает реальные возможности. Он явил нам избыточный образ, на который философ воображения непременно должен обратить внимание, заранее улыбаясь при мысли о комментариях рассудительных критиков.
Однако после такого пиршества воображения надо возвращаться к реальности. Надо рассказать о грезах, связанных с работой по дому.
Работа по дому может и охранять дом, и связывать в доме недавнее прошлое с ближайшим будущим, и обеспечивать дому непрерывность бытия.
Но как наделить работу по дому этой творческой мощью?
Если мы придадим механическим действиям проблеск осознанности, если мы, натирая воском старинную мебель, вникнем в феноменологическую суть этого занятия, то сразу же почувствуем, как у нас под покровом милой домашней привычки рождаются новые впечатления. Осознанность всё обновляет. Она придает самым привычным действиям вкус неизведанного. Она сильнее памяти. Какое изумление мы испытываем, когда, совершая обыденные, механические действия, вдруг чувствуем себя не исполнителями, а творцами! Так, когда поэт натирает воском старинную мебель – пусть даже не своими руками, а руками прислуги, когда он шерстяной тряпкой, согревающей всё своим прикосновением, наносит на свое бюро тонкий слой душистого воска, он создает новый объект, увеличивает ценность объекта для человека, вносит объект в перечень обитателей человеческого дома. Анри Боско пишет[71]: «Под нажимом рук и благотворного тепла шерсти мягкий воск проникал в полированное дерево. И мало-помалу поверхность стола начала приобретать неяркий блеск. Казалось, эта магическая процедура пробуждала в столетней иве, в самом сердце мертвого дерева таинственное сияние, которое постепенно превращалось в свет, разливавшийся по поверхности стола. Старые, опытные, искусные руки извлекали из массива дерева и его высохших волокон скрытые жизненные силы. Здесь, перед моими изумленными глазами, происходило сотворение новой вещи, совершалась материализация посредством веры».
Вещи, за которыми так любовно ухаживают, действительно рождаются заново из некоего внутреннего света; они достигают более высокого уровня реальности, чем безразличные объекты, те, которые сводятся к обыденной пространственной реальности. Они не только занимают место в некоей структуре, но и становятся ее полноправными членами. Ухаживая за разными предметами мебели в комнате, заботливые руки словно ткут невидимые узы, соединяющие давнее прошлое с сегодняшним днем. Хозяйка пробуждает мебель от сна.
Если мы дойдем до границы, за которой греза начинает всё преувеличивать, у нас возникнет догадка, что, ухаживая за домом, поддерживая в нем жизнь и отчетливость бытия, мы, по сути, возводим его на пустом месте. Нам начнет казаться, будто этот дом, сияющий от нашего заботливого ухода, заново выстроен нами изнутри. Ощутив скрытое гармоническое соотношение стен и предметов мебели, мы, можно сказать, осознаем, что дом в определенном смысле создается женщинами. Мужчины могут лишь возвести его наружный каркас. Они мало знакомы с цивилизацией воска.
Невозможно с большей выразительностью показать, как мечтательность вливается в труд, а самые дерзновенные мечты – в выполнение самых скромных обязанностей, чем это делает Анри Боско, рассказывая о Сидуан, служанке с золотым сердцем[72]: «Страстное стремление к счастью не только не вредило ей в практической жизни, а, напротив, наполняло все ее повседневные дела. Когда она отстирывала простыню или скатерть, старательно натирала стенки шкафчика для хлеба или полировала медный подсвечник, из глубин ее души поднималась тихая радость, которая скрашивала ей нелегкие домашние труды. Еще до окончания работы она вновь уходила в себя, чтобы предаться созерцанию живущих там мистических образов. Образы эти, как правило, являлись ей во время выполнения самых простых и обыденных работ. Когда она стирала, вытирала пыль, подметала, никто, глядя на нее, не подумал бы, что она мечтает, а между тем в такие минуты она находилась в обществе ангелов».
В одном итальянском романе я прочел историю метельщика улиц, который поднимал и опускал метлу величавым движением косаря. Подметая асфальт, этот человек в мечтах косил воображаемый луг, он возвращался на обширные зеленые луга своей молодости, где когда-то косил траву на рассвете.
Чтобы определить «состав» поэтического образа, нужны более чистые «реактивы», нежели те, что используются в психоанализе. Поскольку определения в поэзии должны обладать высокой точностью, нам придется прибегнуть к микрохимии. А от реактива, в который добавлены препарированные психоаналитиком интерпретации, раствор может стать мутным. Ни один феноменолог, размышляя над тем, как Сюпервьель приглашает горы войти в его дом через окно, не усмотрит тут сексуальное извращение. Скорее это поэтический феномен полного освобождения, абсолютной сублимации. Образ уже не подчиняется власти материальных объектов, не подвергается нажиму подсознания. Ничем не скованный, могучий, образ плавает, летает в атмосфере безграничной свободы, какую создает для него выдающееся поэтическое произведение. Через окно поэзии дом общается с миром, завязывает с ним разговор, темы которого неисчерпаемы. Так дом, или, как любит говорить метафизик, жилище человека, открывается миру.