Таким же образом феноменолог, следящий за тем, как дом созидается женщинами, которые обновляют его, каждый день оттирая в нем всё до глянца, – феноменолог не должен ограничивать себя узкими рамками психоаналитических интерпретаций. В наших предыдущих работах мы сами придерживались этих интерпретаций[73]. Однако теперь нам кажется, что можно пойти дальше, можно почувствовать, как человек отдает себя вещам и делает вещи своими, доводя до совершенства их красоту. Если вещь стала чуть-чуть красивее, чем раньше – значит, она уже другая. Хоть сколько-нибудь красивее, чем раньше – значит, уже совсем другая.
Здесь мы сталкиваемся с парадоксом: привычное, повторяющееся действие обладает изначальностью. Заботливый уход если и не возвращает дому новизну, то, по крайней мере, восстанавливает его связь с родными корнями. Ах! Как прекрасна была бы жизнь, если бы у нас в доме каждое утро все вещи воссоздавались нашими руками, «выходили» из наших рук! В письме к брату Тео Винсент ван Гог говорит, что «нужно сохранить в себе нечто от Робинзона Крузо» (с. 25). Все сделать самому, все переделать по-своему, придать каждой вещи «дополнительную функцию», добавить сияющему восковому зеркалу еще одну грань – вот какие радости дарит нам воображение, когда мы чувствуем внутренний рост дома. Чтобы сохранить бодрость в течение дня, я постоянно твержу себе: «Каждое утро вспоминай о святом Робинзоне».
Когда видишь, как мечтатель, любовно ухаживая за домашней вещью, тем самым выстраивает мир заново, начинаешь понимать, что любое событие в жизни поэта содержит в себе зародыш нового. Вот пространная цитата из Рильке, которая, если не считать определенных примет цивилизации (фартук и перчатки), возвращает нас в состояние первобытной простоты.
В «Письмах к музыкантше» (с. 109) Рильке пишет Бенвенуте, что в отсутствие служанки сам натер мебель: «Я находился в великолепном одиночестве… когда внезапно меня охватила давняя страсть. Ты должна знать: это занятие было одной из сильнейших страстей моего детства и стало поводом для моей первой встречи с музыкой; дело в том, что моей обязанностью было вытирать пыль с рояля, который, в отличие от почти всей остальной мебели, не сопротивлялся этому и не выражал неудовольствия. Напротив, когда я усердно тер его тряпкой, он издавал что-то вроде металлического мурлыканья… и его яркий черный цвет становился все ярче. Сколько познаний приобретает человек, переживший это! Гордясь даже костюмом, в который мне приходилось облачаться для работы: длинный широкий передник и маленькие перчатки из моющейся замши, чтобы защитить мои нежные руки, я с учтивостью, не лишенной лукавства, отвечал на дружеские чувства вещей, безмерно счастливых оттого, что за ними так заботливо ухаживают, так бережно ставят на место после уборки. Еще и сейчас, должен тебе признаться, когда вокруг меня становилось светло, а огромная черная поверхность моего письменного стола, на которую тут всё смотрит… так сказать, переосмысляла размеры моей комнаты, отражая их все четче и четче: светло-серый цвет, почти кубические очертания…, да, я чувствовал волнение, словно происходило нечто важное, пусть и происходящее лишь на поверхности, а не в глубине, но все же нечто грандиозное, обращенное к душе: как если бы император омывал ноги старикам или святой Бонавентура мыл посуду в своем монастыре».
Бенвенута сопровождает эти эпизоды комментарием, от которого текст становится жестче[74]; по ее утверждению, мать Рильке «с раннего детства заставляла его вытирать пыль с мебели и выполнять всевозможные работы по дому». Как не почувствовать тоску по работе, сквозящую в письме поэта? Как не понять, что здесь объединены психологические документы разных фаз умственного взросления, поскольку с радостью ребенка, помогающего маме, соседствует гордыня человека, который уподобился одному из властителей земных, омывавшему ноги бедняков. Текст проникнут самыми разными чувствами, учтивость сочетается тут с лукавством, смирение с жаждой деятельности. Но главное сказано в самом начале: «Я находился в великолепном одиночестве!» В одиночестве, как бывает у истоков всякого настоящего дела, которое для вас отнюдь не «обязанность». И в этом проявляется магия нетрудных дел, при своей очевидной простоте возвращающих нас к истокам всякого дела.
Вырванная из контекста, эта длинная цитата, по нашему мнению, может стать тестом на интерес к чтению. Кто-то пропустит ее. Кто-то не поймет, почему она заинтересовала нас. Или, наоборот, сам почувствует к ней какой-то неосознанный интерес. Или, наконец, она может оказаться живительной, бодрящей, полезной. Ибо разве она не предлагает нам средство переосмыслить нашу комнату, обобщив всё, что в ней живет, все предметы мебели, которые выражают нам свои дружеские чувства?
И разве в этом тексте не проявляется решимость писателя преодолеть запрет на рассказы о «незначительных» подробностях собственной жизни? Но сколько радости доставят читателю эти строки, когда он осознает, насколько важны такие вот незначительные подробности! И когда он дополнит собственными грезами «несущественные» воспоминания, которыми делится с нами поэт! Незначительное при этом становится признаком предельно обостренной чувствительности к скрытым в потаенных глубинах значениям, устанавливающим духовную общность между писателем и его читателем.
И какие чудесные воспоминания появляются у нас, когда нам удается немного пожить жизнью Рильке, хоть и без фартука и без замшевых перчаток!
X
Всякий мощный и цельный образ свидетельствует об определенном состоянии души. Дом, даже в большей степени, чем пейзаж, – это такое «состояние души». Даже если воспроизвести вид дома снаружи, мы почувствуем некое внутреннее тепло. Психологи, в частности Франсуаза Минковска с группой учеников, изучали детские рисунки, изображавшие дом. Эти рисунки можно использовать в качестве тестов. Ведь ответы на тест, в котором использовано изображение дома, будут спонтанными, без обдумывания: дети очень часто берут карандаш и спонтанно, не отвлекаясь от своих грез, рисуют домик. К тому же, как говорит мадам Балиф[75], «попросить ребенка нарисовать дом – значит попросить его открыть вам самую потаенную мечту, внутри которой он хочет спрятать свое счастье; если он счастлив, то дом на рисунке получится крепким, защищенным, надежным и глубоко укорененным в почве». Дети рисуют дом снаружи, но почти всегда какая-то деталь рисунка позволяет нам угадать силу, скрытую внутри. Когда смотришь на некоторые рисунки, продолжает мадам Балиф, становится очевидно, что «внутри тепло, там горит огонь, такой жаркий, что прямо видишь, как языки пламени вырываются из камина». Когда в доме живет счастье, дым над крышей словно кружится в веселом танце.
Если ребенок несчастен, в рисунке видны следы горестей рисовальщика. Франсуаза Минковска представила на выставке необычайно трогательную коллекцию польских и еврейских детей, переживших ужасы нацистской оккупации во время последней войны. Одна девочка, которой при малейшей угрозе приходилось часами прятаться в шкафу, после этих страхов еще долго рисовала тесные, холодные дома с запертой дверью. А еще Франсуаза Минковска говорит о домах, застывших в напряженной неподвижности. Напряжение и неподвижность чувствуются и в струйке дыма над крышей, и в занавесках на окнах. А деревья вокруг дома стоят навытяжку, словно стерегут его» (loc. cit., с. 55). Франсуаза Минковска знает, что живой дом не может быть совершенно «неподвижным». Ведь он органично включает в себя движения тех, кто подходит к его двери. Дорога, ведущая к дому, часто идет вверх. Иногда эта дорога словно бы приглашает нас в дом. В нарисованном доме всегда есть элементы кинестетики. Дом надо обозначить символом К, сказал бы сторонник метода Роршаха.
Выдающийся психолог, Франсуаза Минковска распознает подвижность дома по одной маленькой детали. На двери дома, нарисованного восьмилетним мальчиком, «есть ручка; значит, туда входят, там живут». Это не просто дом-постройка, «это дом-жилище». Дверная ручка явно имеет функциональное значение. Данная деталь указывает на то, что автор рисунка – кинестетик: недаром она так часто отсутствует на рисунках детей, нечувствительных к движению.
Отметим, что размер дверной ручки на рисунке редко бывает пропорционален размеру дома. Здесь главное не размер, а функциональность. Важно, что ручка открывает дверь. Лишь логически мыслящий ум мог бы обратить внимание на то, что она способна не только открывать, но и закрывать. В существующей системе ценностей ключ чаще закрывает, чем открывает. А ручка, наоборот, чаще открывает, чем закрывает. Движение, которым закрывают, всегда более точное, сильное и быстрое, чем то, которым открывают. Если подмечать такие нюансы, можно стать, как Франсуаза Минковска, психологом дома.
Глава третьяЯщик, сундуки и шкафы
I
Я каждый раз переживаю некоторый шок, небольшую лингвистическую травму, когда великий писатель употребляет какое-либо слово в пренебрежительном значении. Во-первых, потому, что все слова честно несут службу в нашей повседневной речи. Во-вторых, самые употребительные слова, привязанные к самым обыденным явлениям нашей жизни, нисколько не теряют от этого своих поэтических возможностей. Какое презрение испытывает Бергсон, когда ему случается упомянуть о ящике! Слово – это полемическая метафора. Оно властвует, и оно судит, причем судит всегда одинаково. Философ не любит, когда в поисках аргументов надо выдвигать ящики и рыться в них.
Этот пример кажется нам подходящим для того, чтобы выявить коренное различие между образом и метафорой. Мы хотим поподробнее рассмотреть это различие, прежде чем вернуться к нашему исследованию, посвященному образам уюта и защищенности, образам, которые неразрывно связаны с ящиками и сундуками, со всеми тайниками, где человек, вечно грезящий замками и затворами, прячет или скрывает свои секреты.