Текст Бергсона переполнен метафорами, а образов там в конечном счете очень мало. Кажется, что автор представляет себе воображение как собрание метафор. Метафора позволяет нам выразить трудно выразимое впечатление, поскольку придает ему конкретность и вещественность, которые нам трудно выразить. Метафора соотносима с некой психической сущностью, которая отличается от нее. А сущность образа, создаваемого всевластным Воображением, напротив, полностью идентична тому воображению, которое его породило. Далее, развивая это сравнение метафоры и образа, мы поймем, что метафора по сути не поддается феноменологическому исследованию. Да она и не стоит этого. Она лишена феноменологической ценности. Метафора – это не более чем искусственно созданный образ, не имеющий глубоких, подлинных, реальных корней. Это недолговечное, или, во всяком случае, не рассчитанное на долгий век выражение, которое употребляют разово, не придавая ему важности. Не надо слишком глубоко вдумываться в метафору. И весьма нежелательно, чтобы в нее вдумывались те, кто ее прочтут. А ведь какой успех имела метафора ящика у поклонников Бергсона!
В противоположность метафоре, образ вправе целиком завладеть читателем, ибо он обогащает читателя своей неисчерпаемой сущностью. Образ, это чистое создание абсолютного воображения, есть одна из характерных бытийных особенностей существа, наделенного даром речи.
II
Как мы знаем, метафора ящика, наряду с еще несколькими метафорами, как, например, «готовая одежда», используются Бергсоном для того, чтобы показать ущербность философии концепта. Концепты – ящики, которые нужны для того, чтобы сортировать накопленные знания; концепты – предметы готовой одежды, стирающие индивидуальные особенности у знаний, которые они облекают. В шкафу категорий у каждого концепта свой ящик. Получается, что концепт есть мысль, сданная в архив, а значит, это мертвая мысль.
Назовем несколько текстов, в которых ярко выражен полемический характер метафоры ящика в бергсоновской философии.
Вот что было сказано в 1907 году в «Творческой эволюции»: «Как мы уже пытались доказать[76], память не является способностью складывать воспоминания в ящик или записывать их в книгу. Нет такого ящика, нет такой книги…» (L’Evolution créatrice, p. 5).
Оказавшись перед любым новым объектом, разум спрашивает себя: «Какая из известных категорий соответствует этому объекту? В какой из уже имеющихся ящиков нам его поместить? В какую из уже сшитых одежд нам его одеть?» (p. 52). Ведь бедный рационалист в этом случае, конечно же, удовлетворится готовой одеждой. В своей второй оксфордской лекции, прочитанной 27 мая 1911 года и опубликованной в работе «Мысль и подвижность» (La pensée et le mouvant, p. 172), Бергсон показывает нищету образа, которому желательно, «чтобы в мозгу там и сям были шкатулки для воспоминаний, где хранились бы фрагменты прошлого».
В своем «Введении в метафизику» (La pensée et le mouvant, p. 221) он говорит, что в представлении Канта «наука – всего лишь рамки, вдвинутые в другие рамки».
Бергсон продолжает размышлять о метафоре и в эссе «Мысль и подвижность» (1922), где он кратко изложил многие аспекты своей философии. Он повторяет (p. 80, 26 éd.) что слова, запечатленные памятью, «не откладываются в ящик, находящийся в мозгу или где-либо еще».
Если бы в данном контексте это было уместно, мы могли бы показать[77], что в современной науке активность в создании концептов, обусловленная эволюцией научной мысли, опережает развитие самих концептов, которые сводятся к простым классификациям, «рамкам, вдвинутым в другие рамки», как выразился Бергсон. Метафора ящика была и остается самым примитивным инструментом в полемике с философией, желающей побольше узнать о концептуализации в современной науке. Но при рассмотрении проблемы, которая занимает нас сейчас, – как определить различие между метафорой и образом, – она представляет собой удачный пример метафоры, которая отвердевает, которая теряет даже самую свою спонтанность, роднящую ее с образом. Это особенно чувствуется в упрощенной версии бергсонизма, которая предлагается для изучения. Ящик-классификатор как полемическая метафора часто фигурирует в научных докладах, когда их автору нужно разоблачить шаблонные идеи. Слушая некоторые выступления, мы даже можем предсказать, в какой именно момент возникнет метафора ящика. А когда метафору можно предсказать заранее, это означает, что воображение тут ни при чем. Такая метафора – примитивный инструмент полемики – и другие ей подобные придали механический характер аргументам бергсонианцев в их споре с различными направлениями философии познания, в особенности с тем, что Бергсон в запальчивости называл «сухим рационализмом».
III
Единственная цель этих замечаний – показать, что метафора должна быть не более чем выразительным оборотом речи, а если превращать метафору в мысль, это таит в себе опасность. Метафора есть мнимый образ, поскольку она лишена творческой, выразительной силы образа, возникающего в устах человека, который мечтает вслух.
Как-то раз один великий романист прибег к бергсоновской метафоре. Но она послужила ему для того, чтобы охарактеризовать не психологию рационалиста-кантианца, а для характеристики психологии некоего учителя-болвана. Речь идет о сцене из романа Анри Боско[78]. Впрочем, автор ставит метафору философа с ног на голову. Не ум человека уподобляется шкафу с ящиками, а, наоборот, шкаф с ящиками сравнивается с человеческим умом. Из всей своей мебели Карр-Бенуа особенно любил массивный дубовый секретер со множеством ящичков, и каждый раз, проходя мимо, окидывал его удовлетворенным взглядом. Хотя бы здесь все остается надежным, неизменным. Видишь то, что видишь, трогаешь то, что трогаешь. Здесь ширина не смешивается с высотой, а полнота – с пустотой. Нет ничего, что не было бы предусмотрено и рассчитано заранее рачительным умом, заботящимся о пользе. А какое это замечательное подспорье в работе! Он заменяет все – и память, и разум. В этом кубе с идеальными пропорциями нет места неясности или недосказанности. Что бы вы туда ни положили, вы всегда сможете найти это, осмелюсь сказать, в мгновение ока. Сорок восемь ящиков! Да тут свободно разместится целый мир позитивных знаний, предварительно рассортированных по темам и отраслям! В глазах месье Карр-Бенуа эти ящички обладали некой магической силой. «Ящик, – говорил он порой, – это основа человеческого разума»[79].
Повторим еще раз: персонаж, который в романе произносит эти слова, – посредственность. Но автор, вложивший их в его уста, – гений. И этот автор показывает нам секретер с ящиками как конкретизацию глупой привычки систематизировать знания. А поскольку над проявлениями глупости следует смеяться, герой Анри Боско, произнеся свой афоризм, открывает ящики «священного секретера» и обнаруживает, что служанка положила туда горчицу и соль, рис, кофе, горох и чечевицу. Мыслящая мебель превратилась в шкаф для провизии.
В сущности, этот образ мог бы, пожалуй, стать иллюстрацией некоей «философии обладания». Он был бы применим и в прямом, и в переносном смысле. Некоторые эрудиты любят накапливать запасы провизии. Накопим, говорят они, а потом посмотрим, вдруг нам захочется этим питаться.
IV
В качестве преамбулы к нашему позитивному исследованию образов сокрытого мы рассмотрели метафору, которая думает быстро и не создает прочной связи между внешними реальностями и реальностью внутренней. Затем в отрывке из романа Анри Боско мы обнаружили настоящий характерологический тест на фоне четко очерченной картинки реальности. А теперь пора вернуться к чисто позитивному исследованию творческого воображения. Тема ящиков, сундуков, замков и шкафов поможет нам заглянуть в строго охраняемую сокровищницу грез о сокровенном.
Шкаф с его полками, секретер с его ящиками, сундук с двойным дном – это не что иное, как механизмы тайной психологической жизни. Без этих «объектов» и некоторых других, наделенных тем же значением, наша скрытая внутренняя жизнь лишилась бы модели сокровенности. Ибо это поистине странные предметы, наполовину объекты, наполовину субъекты. Подобно нам, благодаря нам, для нас такие предметы обладают скрытой внутренней сущностью.
Какой мечтатель, зачарованный словами, не встрепенется при слове «шкаф»? Шкаф – это нечто величественное и в то же время близкое, родное. И как прекрасно обозначающее его французское слово armoire! Оно похоже на долгий, глубокий вздох. На первом слоге, «ар», слово как будто набирает воздух, а на втором, «муар», медленно, осторожно выдыхает его. Когда мы дарим словам поэтическое бытие, мы, как правило, никуда не спешим. А немое «е» в конце слова armoire настолько немо, что ни один, даже самый дерзкий поэт не заставил бы его звучать. Наверно, именно по этой причине слово «armoire» в нашей поэзии всегда употребляется в единственном числе. Во множественном у него, по правилу фонетического соединения, мог бы появиться третий слог. А во французском языке все главные слова, самые важные слова для поэзии состоят из двух слогов.
Красивое название, красивая вещь. Если в слове слышится благородная важность, то вещь покоряет своей глубиной. Любой поэт мебели – будь он даже обитателем мансарды, поэтом без мебели – интуитивно знает, что внутреннее пространство старого шкафа обладает большой глубиной. Внутреннее пространство шкафа – это тайное пространство, оно не открывается всем и каждому.
И более того: слова обязывают. Только нищий духом мог бы положить в старый шкаф что попало. Если человек кладет что попало, как попало, в какой попало шкаф или секретер, это указывает на исключительную слабость функции обитания. В шкафу находится центр порядка, который защищает весь дом от беспредельного хаоса. Там царит порядок или, вернее, порядок там превращается в царство. Порядок не сводится к геометрической организации пространства. Порядок – хранитель истории семьи. Это знает поэтесса, написавшая такие строки