[80]:
Упорядоченность, Гармония,
Стопки белья в шкафу,
Переложенные лавандой.
Вместе с ароматом лаванды в шкафу поселяется история многих поколений. Лаванда сама по себе способна наделить аккуратные стопки белья бергсонианской долговечностью. Не правда ли, стоит дать ему хорошенько «пролавандиться», как говорили у нас, и только после этого пускать его в ход? Сколько забытых грез могут проснуться, если мы предадимся воспоминаниям, вернемся в край, где жизнь была безмятежной! Воспоминания толпой нахлынут на нас, как только мы представим себе полку, на которой покоились кружева, батист и муслин: «Шкаф, – говорит Милош, – наполнен беззвучной сумятицей воспоминаний»[81].
Философ вовсе не хотел, чтобы память принимали за шкаф с воспоминаниями. Но образы оставляют у нас более глубокое впечатление, чем идеи. И даже самый верный последователь Бергсона, если только он поэт, не может не признать, что память – это шкаф. Вот чудесная строка, принадлежащая Шарлю Пеги:
На полках памяти и в святилищах шкафа[82].
Но настоящий шкаф – это не просто мебель. Его не открывают каждый день. Шкаф подобен душе, которая никого не удостаивает искренностью: на его дверце вы не увидите ключа.
К шкафу не было ключей!… Большой шкаф без ключей.
Мы часто глядели на его коричнево-черную дверцу
Без ключей!.. Это было странно!.. Мы воображали
Тайны, спящие в его деревянных стенах,
И нам казалось, что из замочной скважины пустой
Слышится далекий, невнятный веселый говор[83].
Рембо заставляет нас томиться в ожидании неведомого чуда, скрытого в запертом шкафу. На сей раз шкаф – это больше, чем история, он таит в себе некие обещания.
Андре Бретон одним-единственным словом открывает перед нами чудеса ирреального. К загадке шкафа он добавляет блаженство невозможного. В стихотворении «Седовласый револьвер» он с подобающей сюрреалисту простотой пишет:
Шкаф полон сияющего белья.
Там даже есть полосы лунного света, которые
Я могу вытащить и развернуть.
В этих строках Бретона образ обретает избыточность, которая претит рассудительному уму. Но живой образ всегда стремится к избыточности. Добавить в шкаф белье из лунного света – разве это не значит описать, пользуясь фигурой речи, все мыслимые блага, сложенные стопками и хранящиеся во чреве старинного шкафа. Какой непомерно большой кажется старая простыня, когда ее разворачиваешь. И какой белой была старинная скатерть, белой, словно зимняя луна над лугом! Стоит немного помечтать, и образ Бретона станет казаться нам вполне естественным.
Неудивительно, что существо с таким богатым внутренним содержанием окружено самыми нежными заботами хозяйки. Анна де Турвиль говорит о жене дровосека: «Она снова принялась полировать дерево, и отблески, игравшие на двери шкафа, возвеселили ее душу»[84]. В темной комнате от шкафа исходит мягкий свет, свет, зовущий к общению. Недаром поэт видит, как на дверце шкафа играет луч октябрьского солнца:
Отблеск пламени октябрьских сумерек
На дверце старинного шкафа[85].
Если мы питаем к вещам дружеские чувства, которых они заслуживают, мы не можем открыть шкаф без легкого трепета. Под своей рыжеватой деревянной оболочкой шкаф совсем белый, как миндаль под кожурой. Открыть его значит пережить минутное ослепление белизной.
V
Если бы кто-то вздумал составить антологию «шкатулки», она превратилась бы в целый раздел психологии. Хитроумно устроенная мебель, вышедшая из рук столяра, красноречиво свидетельствует о потребности в секретах, о склонности к созданию тайников. Речь идет не просто о надежном сбережении какой-то ценности. Нет такого замка, который мог бы выстоять под безудержным напором силы. Всякий замок зовет к себе взломщика. Замок – это важный психологический порог. А если замок еще и затейливо украшен, это прямой вызов любопытствующему! Сколько комплексов таится в украшениях замка! У африканской народности бамбара, пишет Дениз Пом[86], центральная часть замка покрыта рельефными фигурками людей, каймана, ящерицы, черепахи…» Сила, которая открывает и закрывает, должна быть жизненной силой, силой человека, силой священного животного. «У народности догонов замки украшены двумя фигурками, изображающими чету предков» (loc. cit., p. 35).
Можно бросить вызов любопытствующему, можно отпугнуть его знаками силы, но лучше всего прибегнуть к обману. Так появляются шкатулки с тайниками. Первые секреты помещают в первое отделение шкатулки. Если любопытствующий обнаружит их, он будет удовлетворен и прекратит поиски. Можно также подсунуть ему фальшивые секреты. Иными словами, столярам-краснодеревщикам часто приходится создавать мебель «с комплексами».
На наш взгляд, нет нужды в пространных комментариях, чтобы провести параллель между структурой шкатулки и психологией секретного. Порой романисты выявляют эту параллель с помощью нескольких фраз. Один из героев Франца Элланса, подыскивающий подарок для дочери, должен сделать выбор между шелковым платком и маленькой лаковой японской шкатулкой. В итоге он выбирает шкатулку, «потому что, как мне кажется, эта вещь больше соответствует ее замкнутому характеру»[87]. Торопливый читатель может и не заметить этого краткого пояснения. А между тем оно связано с самой сутью необычной истории, ибо в этой истории отец и дочь скрывают одну и ту же тайну. Одна и та же тайна превращается в одну и ту же судьбу. Романисту требуется все его мастерство, чтобы читатель уловил одинаковость этих теней, омрачающих ту и другую души. А уловив, он должен внести книгу в список литературы по психологии замкнутости, в раздел «шкатулка». А еще он поймет, что для создания психологического портрета замкнутого существа не нужно суммировать случаи уклонения от чего-то или составлять перечень случаев неприятия чего-либо или отсутствия реакции на что-то. Вы лучше понаблюдайте за тем, с какой радостью этот человек открывает новую шкатулку, подобно героине романа, которая вместе с подарком получает от отца негласное дозволение прятать свои секреты, то есть не раскрывать свою тайну. В истории Франца Элланса два персонажа понимают друг друга без слов, понимают, не признаваясь в этом самим себе, понимают, не сознавая этого. Две замкнутые души вступают в контакт с помощью символа, хорошо знакомого им обоим.
VI
В предыдущей главе мы заявили, что есть только один способ сказать: «мы читаем дом, мы читаем комнату». Можно было бы также сказать, что писатели дают нам читать свою шкатулку. Оговоримся: чтобы написать «шкатулку», необязательно давать подробное описание ее структуры. Так, Рильке говорит о том, как приятно ему смотреть на аккуратно закрывающуюся шкатулку. В «Записках Мальте Лауридса Бригге» мы читаем: «Если коробка не повреждена, если ее края не изуродованы буграми, то у крышки должно быть только одно желание: находиться на своей шкатулке». Как могло случиться, скажет литературный критик, что в «Записках», столь тщательно выверенном тексте, Рильке оставил такую «банальность»? Однако это замечание не смутит нас, если мы распознаем во фразе Рильке зародыш мечты о «мягко закрывающейся крышке». И как выразительно звучит здесь слово «желание»! Мне вспомнилась оптимистичная французская поговорка: «Всякий горшок найдет себе крышку». Как хорошо шли бы дела в этом мире, если бы горшок и крышка всегда идеально подходили друг другу.
Что легко закрывается, то легко открывается, и нам хотелось бы, чтобы в жизни всё всегда шло как по маслу.
Но давайте «почитаем» шкатулку Рильке, убедимся, с какой неизбежностью тайная мысль принимает образ шкатулки. В одном из писем к Лилиане мы читаем[88]: «Все, что имеет отношение к этому не выразимому словами переживанию, пока должно оставаться недоступным, а со временем – дать повод только для самых осторожных ассоциаций. Ладно уж, признаюсь: как я себе представляю, однажды с этим будет то, что бывало с замками XVII века, массивными и громоздкими, занимавшими порой всю крышку сундука, со всевозможными засовами, скобами, задвижками и рычагами, но весь этот сложный механизм защиты и сопротивления легко поддавался одному-единственному ключу, открывая путь к своей заветной сердцевине. Впрочем, ключ действовал не в одиночку. Ты ведь знаешь, что замочные скважины таких сундуков спрятаны под пластиной или выступом, на которые нужно нажать определенным образом». Сколько здесь образов, в которых обретает форму знаменитое «Сезам, откройся!». Где найти ту заветную пластину, то нежное слово, что откроют нам чью-то душу, дадут отдохновение сердцу поэта?
Рильке, несомненно, любил замки. Но кто из нас не любит замки и ключи? На эту тему в психоанализе существует обширная литература. Поэтому составить такую подборку было бы совсем нетрудно. Но если мы начнем выявлять здесь сексуальную символику, то отклонимся от цели, не сможем заглянуть в самую глубину грез о сокровенном. Быть может, ничто не позволяет так явственно показать однообразие символики психоанализа, чем нижеследующий пример. Если ночью человеку приснится ссора между ключом и замком, то для психоаналитика это настолько очевидный симптом, что никаких других уже не надо. Если вам снятся ключ и замок, вам больше ничего не надо рассказывать о себе. Однако поэзия выходит далеко за рамки психоанализа. Из сновидения она всегда творит грезу. А поэтическая греза не может удовлетвориться примитивным объяснением, она не может опираться на клубок комплексов. Поэт проживает грезу, которая не дремлет, которая присутствует в этом мире, созерцает объекты этого мира. Она заставляет вселенную сжаться вокруг определенного объекта, внутри