Но тайна постепенного создания форм занимает поэта лишь на недолгое время, ей посвящена лишь часть его раздумий. Книга Валери – это приглашение в музей форм, сотворенных природой. Сборник проиллюстрирован акварелями Поля-А. Робера. Перед тем как художник начал работу, раковины были специально подготовлены, их створки отполированы. После этой деликатной полировки стало видно, как зарождаются цвета, оживляющие раковину. И мы ощущаем свою причастность к жажде цвета, к самой истории цвета в природе. И в это мгновение дом оказывается столь прекрасным, столь немыслимо прекрасным, что мечта обитать в нем была бы просто кощунством.
II
Феноменолог, желающий вживую представить себе образы, связанные с функцией обитания, не должен поддаваться соблазнам внешней красоты. Как правило, внешняя красота отвлекает от раздумий о сокровенном. Кроме того, феноменолог не может и долго прислушиваться к рассуждениям конхилиолога, задача которого – провести классификацию громадного множества всевозможных панцирей и раковин. Конхилиолога интересует преимущественно разнообразие видов. Но феноменолог может хотя бы кое-что перенять у конхилиолога, если тот поделится с ним первоначальным удивлением, которое ощутил, совершив свои открытия.
Ибо здесь, как и в случае с гнездом, долговременный интерес наивного наблюдателя должен развиться из первоначального удивления. Возможно ли, чтобы живое существо обитало в камне, вот в этом обломке камня? Нам не дано испытать это удивление во второй раз. Жизнь быстро притупляет нашу способность удивляться. Впрочем, на одну «живую» раковину приходится столько мертвых! А сколько пустых раковин приходится на одну обитаемую?
Однако пустая раковина, как и опустевшее гнездо, пробуждает в нас мечты об убежище. Наверно, только утонченная мечтательность способна увлечься такими простыми образами. Но, на наш взгляд, феноменологу необходимо достичь максимальной простоты. Поэтому нам кажется, что было бы интересно предложить феноменологу исследовать обитаемую раковину.
III
Самый верный признак восхищения – преувеличение. Поскольку обитатель раковины удивляет нас, воображению сразу же представляется, как из раковины вылезают удивительные существа, более удивительные, чем сама реальность. Попробуйте, например, перелистать прекрасный альбом Балтрушайтиса «Фантастика Средневековья», и вы увидите античные геммы, на которых «самые неожиданные животные – заяц, птица, олень, собака – появляются из раковины, словно из цилиндра фокусника»[113]. Но сравнение с цилиндром фокусника излишне для человека, находящегося рядом с тем центром, откуда возникают образы. Кого не пугает легкое удивление (и даже не одно, а несколько), тот готов вообразить сильное удивление, притом не одно, а несколько. В воображаемом миропорядке будет вполне нормально, если такое громадное животное, как слон, вылезет из раковины улитки. Но крайне редко бывает, чтобы слона, согласно законам воображения, попросили залезть обратно в раковину. В одной из последующих глав у нас будет возможность показать, что в нашем воображении «войти» и «выйти» никогда не бывают симметричными образами. «Огромные и свободные животные загадочно появляются из небольшого предмета», – говорит Балтрушайтис и добавляет: «В таких условиях родилась Афродита»[114]. То, что прекрасно, то, что огромно, заставляет геммы расширяться. В дальнейшем мы поговорим о том, как большое выходит из маленького: это одна из чудесных особенностей миниатюры.
В существе, которое появляется из раковины, все диалектично. И поскольку оно не выходит оттуда целиком, его видимая часть противоречит части, остающейся внутри. Тылы существа заключены в твердые, геометрические четкие формы. Но когда живая жизнь выходит наружу, она так спешит, что не всегда успевает принять намеченную форму, например, облик зайца или верблюда. На гравюрах мы видим, как из раковины вылезают фантастические существа, вроде улитки в книге Юргиса Балтрушайтиса (с. 58), «с человеческой головой и бородой, с заячьими ушами, с митрой и на четырех лапах». Раковина – это ведьмин котел, в котором приготавливаются самые разные элементы живых существ. «В “Часослове Маргариты де Божэ”, – продолжает Балтрушайтис, – полно таких причудливых изображений. Многие из этих странных существ сбросили свой панцирь, но сохранили его спиралевидную форму. Собачьи, волчьи, птичьи, человеческие головы сидят на незащищенных телах моллюсков». Так необузданное воображение, обратившись к животному миру, являет нам процесс эволюции в схематичном, сжатом виде. Достаточно исключить из этого процесса один этап – и у вас получится гротеск.
На самом деле существо, вылезающее из раковины, вызывает у нас грезы о фантастических существах. Это не просто «ни рыба, ни мясо». Это существо наполовину живое, наполовину мертвое, а в своих крайних проявлениях оно наполовину камень, наполовину человек. В данном случае мы имеем дело с пугающими фантазиями, но только вывернутыми наизнанку. Человек рождается из камня. Если в книге Юнга Psychologie und Alchemie рассмотреть внимательнее фигуры (с. 86), мы увидим разные варианты женщины-змеи Мелюзины; но это не Мелюзина писателей-романтиков, вышедшая из озера, а Мелюзина, которую часто использовали в своей символике алхимики: она служила иллюстрацией их представлений о том, что жизнь будто бы возникла из камня. В самом деле, Мелюзина словно вырастает из своего чешуйчатого, камнеподобного хвоста, хвоста, который сохранил от далекого прошлого спиралевидные очертания. У нас не возникает впечатления, что нижнее существо сохранило прежнюю энергию. Хвост-раковина не изгоняет своего обитателя. Скорее другое: верхняя жизнь словно бы повергает нижнюю в растерянность. Здесь, как и повсюду, наибольшая энергия проявляется на вершине жизни. А в данном случае вершина обретает динамизм, превращаясь в законченный символ человеческого существа. Всякий, кто фантазирует на тему эволюции животного мира, думает при этом о человеке. На рисунках, изображающих алхимическую Мелюзину, человекоподобное существо вырастает из какого-то жалкого, куцего предмета, на который рисовальщик затратил минимум стараний. Неподвижное не будит в нас фантазию, раковина – всего лишь оболочка, и скоро она опустеет. А силы, которые понадобятся для выхода из нее, силы созидания и рождения так велики, что из бесформенной раковины могут появиться два человеческих существа с диадемами на головах, как на иллюстрации 11 в книге Карла Густава Юнга. Это doppelköpfi ge Melusine, двуглавая Мелюзина.
Все эти примеры предоставляют нам документальный феноменологический материал, на основе которого можно было бы исследовать феноменологию глагола «выйти». Их феноменологическая чистота особенно велика потому, что они соответствуют вымышленным «выходам». Животное здесь лишь повод для того, чтобы показать многочисленные образы «выходящего». Человек проживает образы в своем воображении. Как и все важные глаголы, «выйти» должен был бы стать предметом многочисленных исследований, где помимо конкретных инстанций были бы рассмотрены и трудноуловимые сдвиги некоторых абстрактных представлений. Мы уже почти не ощущаем активности в грамматических деривациях, во всех этих дедукциях и индукциях. Даже и сами глаголы застывают в неподвижности, словно они существительные. Только образы могу привести глаголы в движение.
IV
Обращаясь к теме раковины, воображение разрабатывает не только диалектику маленького и большого, но также диалектику существа свободного и существа скованного: а от существа, которое вырвалось из оков, можно ждать чего угодно!
Разумеется, в реальной жизни моллюск вылезает из своей раковины весьма неторопливо. Если бы наше исследование было посвящено реальному «поведению» улитки, нам было бы не так уж сложно наблюдать за этим поведением. Однако если бы мы, наблюдая за улиткой, смогли бы вернуть себе тотальную наивность, то есть заново пережить тот миг, когда мы наблюдали за ней впервые, мы воспроизвели бы тот комплекс страха и любопытства, который всегда пробуждает встреча с неизведанным в окружающем нас мире. Нам хочется увидеть неизведанное, но мы боимся его увидеть. Такой душевный разлад возникает в нас на пороге всякого познания. Когда мы оказываемся на этом пороге, наш интерес начинает то ослабевать, то усиливаться, он пропадает совсем, а потом возвращается. Пример, который мы приведем, чтобы охарактеризовать комплекс страха и любопытства, не слишком впечатляет. Страх перед улиткой, едва возникнув, тут же унимается, он уже притупился, он «незначителен». Но в этой книге мы как раз и занимаемся исследованием незначительного. Порой в нем обнаруживаются неожиданные странности. Чтобы обнаружить их, давайте вооружимся увеличительным стеклом воображения.
Как усиливаются эти всплески страха и любопытства, когда перед нами нет реальности, которая могла бы умерить их, когда мы даем полную волю воображению! Но сейчас мы не станем ничего выдумывать; давайте обратимся к документально зафиксированным образам. Эти образы действительно были порождены воображением, затем нарисованы рукой художника и, наконец, вырезаны на геммах или на простых камнях. Поразмыслим еще немного над страницами книги Юргиса Балтрушайтиса. Он напоминает нам о поступке некоего художника, нарисовавшего пса, «который смело выпрыгивает из своей раковины» и бросается на кролика. Уровень агрессивности повышается, и запертая в раковине собака бросается на человека. Здесь мы имеем дело с преувеличением, благодаря которому воображение превосходит реальность. Воображение изменяет не только геометрические параметры, оно воздействует также на силу и на скорость – мало того, что пространство расширилось, так еще и время бежит быстрее. Когда в кино на наших глазах распускается цветок, мы видим возвышенный образ дара. Кажется, что цветок, распускающийся без обычной медлительности, без обычной сдержанности, – это дар, который мы получаем от мира. Если бы с помощью такого же технического трюка кино показало нам улитку, стремительно вылетающую из раковины, улитку, невероятно быстро устремляющую к небу свои рожки, это показалось бы нам возмутительным проявлением агрессивности! Какими агрессивными выглядят эти рожки! Страх полностью парализовал бы в нас любопытство. Целостность комплекса «страх – любопытство» была бы нарушена.