Во всех этих рисунках, где из неподвижной раковины появляется предельно возбужденное существо, присутствует мотив насилия. Рисовальщик слишком тороплив в своих фантазиях о животном мире. Помимо раковин улиток, откуда появляются четырехлапые звери, птицы и человеческие существа, к этому типу фантазий следует причислить и изображения животных, у которых хвост вырастает прямо из головы; рисовальщик словно забыл, что между головой и хвостом должно быть туловище. Устранение промежуточных этапов – идеал тех, для кого скорость важнее всего. Ускорение воображаемого жизненного порыва требует, чтобы существо, вылезающее из-под земли, сразу же обретало индивидуализированный внешний облик.
Но откуда же в этих гиперболизированных образах такой очевидный динамизм? Эти образы оживляет диалектика скрытого и явного. Существо, которое прячется, существо, которое «забирается в свою раковину», подготавливает свой «выход» оттуда. Этот принцип действует во всей иерархии метафор, от воскрешения погребенного до внезапного приступа красноречия у человека, который долго молчал. Пока мы продолжаем разглядывать центр изучаемой картинки, существо, сидящее в своей неподвижной раковине, готовит краткие вспышки бытия, завихрения бытия. Самые динамичные побеги совершают существа, зажатые в тесном пространстве, а не существа, которые пребывают в ленивой истоме и у которых может быть лишь одно желание: томиться от лени не здесь, а где-нибудь еще. Если вникнуть в парадоксальный образ энергичного моллюска – а на комментируемых нами гравюрах такие образы просматриваются достаточно четко, – станет понятно, что мы имеем дело с самым жестким видом агрессивности, с отсроченной агрессивностью, агрессивностью, которая ждет. Волки, прячущиеся в раковине, более свирепы, чем волки, рыщущие в лесных дебрях.
V
Итак, следуя методу, который нам кажется наиболее эффективным в феноменологии образов, – методу, который состоит в том, чтобы рассматривать образ как проявление избыточности воображения, – мы выделили диалектики большого и маленького, скрытого и явного, миролюбивого и наступательного, вялого и энергичного. Мы следили за работой воображения, за тем, как оно увеличивает образы, и порой они переходят границы реальности. Чтобы преодолеть границы, надо вначале распространиться вширь. Мы видели, как вольно обращается воображение с пространством, временем, силами. Но воображение действует не только в плане образов. В плане идей оно тоже доходит до крайностей. Ведь существуют идеи, способные мечтать. Иные теории, которые можно было бы счесть научными, на самом деле представляют собой мечты, только очень масштабные, мечты, не знающие границ. Сейчас мы приведем пример такой идеи-мечты, рассматривающей раковину как ярчайшее свидетельство того, какую мощь проявляет жизнь при создании форм. Всё, обладающее формой, прошло через онтогенез раковины. Самой первой работой, за которую взялась жизнь, было изготовление раковин. Мы полагаем, что именно захватывающая мечта о раковине была центром масштабной картины эволюции живых существ, какой она представлена в произведениях Ж. Б. Робине. Уже само название одной из книг Робине много говорит о направлении его мыслей: «Философские воззрения на природную последовательность форм бытия, или Упражнения природы перед тем, как создать человека» (Амстердам, 1768). Читатель, которому хватит терпения прочесть книгу целиком, найдет там, правда в догматической форме, настоящий комментарий к рисункам, описанным нами выше. Мы видим животный мир во фрагментарном состоянии. Для Робине окаменелости – это наброски жизни, проекты органов, коим предстоит соединиться вместе на вершине жизненной эволюции, которая подготавливает появление человека. Впору сказать, что внутренности человека – это коллекция раковин. Существование каждого органа строго обосновано, его необходимость была доказана за те долгие столетия, когда природа только училась создавать человека и экспериментировала на раковине. Функция творит свой внешний облик, сверяясь с древними образцами, фрагмент жизни творит свое вместилище, как моллюск творит свою раковину.
Если суметь вжиться в эту фрагментарную жизнь, слиться воедино с жизнью, творящей собственный облик, то существо, которое таким образом обретет форму, сможет победить время. Во всякой форме таится живая жизнь. Окаменелость – это уже не просто существо, которое когда-то было живым, это существо, которое все еще живо, только оно дремлет внутри своей формы. Раковина – наглядный пример жизни, повсюду творящей для себя форму.
Обо всем этом говорит Робине, и во все это он твердо верит: «Будучи убежден, что окаменелости еще живы – если и не внешней жизнью, поскольку им, возможно, недостает частей тела и органов чувств (хотя я за это не поручился бы), то, во всяком случае, жизнью внутренней, скрытой от глаз, но по-своему вполне реальной, пусть и более слабой, чем в спящих животных и растениях, – я не возьмусь утверждать, что они лишены органов, необходимых для жизни, и, какой бы ни была их форма, я считаю ее шагом вперед, по направлению к форме, какою обладают их аналоги среди растений и насекомых, крупные животные и, наконец, человек».
Далее в книге Робине следуют описания, сопровождаемые прекрасными гравюрами, на которых представлены литокардиты – окаменелые раковины в форме сердца, энцефалиты, похожие на мозг, другие камни, напоминающие нижнюю челюсть, ступню, почку, ухо, глаз, руку, мышцу, а также каменные подобия половых органов, мужских (орхисы, диорхисы, триорхисы, приаполиты, колиты и фаллоиды) и женских (гистерапетии).
Было бы ошибкой усматривать в этом известный лингвистический феномен, когда незнакомым, прежде не виданным предметам дают названия, руководствуясь их внешним сходством с привычными предметами. Нет, здесь названия мыслят и мечтают, воображение работает вовсю. Литокардиты – не просто сердцеобразные камни, это прообразы живого, бьющегося сердца. Минералогические коллекции Робине – анатомические детали того, что станет человеком, когда Природа освоит производство людей. Какой-нибудь критический ум заметит, что натуралист XVIII века стал «жертвой собственного воображения». Однако феноменология, которая принципиально отвергает для себя критическую позицию, не может не признать, что в самой избыточности бытия, наполняющей слова, в самой избыточности образов несомненно проявляется глубинная мечтательность. Робине всякий раз представляет себе форму как бы изнутри. Для него жизнь – первопричина форм. И вполне естественно, что жизнь, будучи первопричиной форм, формирует живые формы. И опять же в таких мечтах форма есть обиталище жизни.
Живые моллюски, как и окаменелости, – экспериментальный материал Природы, модели для создания различных частей человеческого тела; это фрагменты мужчины и фрагменты женщины. Робине дает описание «венериной раковины», которая имеет форму вульвы. Психоаналитик непременно усмотрел бы в этих рисунках и подробных описаниях сексуальную одержимость. В музее раковин нетрудно было бы найти экспонаты, которые можно принять за воплощения навязчивых фантазий, как, например, фантазия о зубастой вагине, одной из основных тем исследования мадам Мари Бонапарт, посвященного Эдгару По. И тогда мы, слушая Робине, могли бы подумать, что Природа сошла с ума еще раньше, чем человек. А если бы Робине услышал, как психоаналитики и психологи нападают на его систему, эта критика не застала бы его врасплох. Вот что он пишет, просто и совершенно невозмутимо (loc. cit., p. 73): «Нас не должно удивлять, что Природа пожелала создать столько моделей детородных частей, ведь эти части имеют такое важное значение».
При встрече с таким мечтателем от науки, каким был Робине, организовавший свои идеи-видения в целую систему, обычный психоаналитик, который привык расшифровывать комплексы, нажитые в семье, оказался бы некомпетентным. Тут потребовался бы космический психоанализ, психоанализ, который на мгновение отрешился бы от людских тревог, чтобы заняться противоречиями, раздирающими Космос. А еще понадобился бы психоанализ материи, который, признавая, что игра воображения природы доступна нам лишь в человеческом восприятии, все же серьезно занялся бы глубоким смыслом образов, явленных в материи. Здесь, в такой ограниченной области, как исследование образов, следовало бы разрешить противоречия раковины, зачастую бугристой и шершавой снаружи, но идеально гладкой, перламутрово поблескивающей в своей сокровенной глубине. Каким образом внутренняя поверхность раковины могла стать такой гладкой, словно отполированной, при том, что ее заполняет мягкотелое существо? Когда палец задумчиво трогает перламутровое нутро раковины, разве это не превосходит самые смелые человеческие, слишком человеческие мечты? Простейшие вещи иногда оказываются психологически очень сложными.
Но если бы мы позволили себе увлечься всеми грезами, какие вызывает обитаемый камень, это заняло бы целую вечность. Любопытно, что эти грезы долго длятся, но быстро обрываются. Их можно продолжать до бесконечности, но наша рефлексия резко обрывает их. Для нас раковина всегда готова очеловечиться, однако мы сразу понимаем, что ничего человеческого в ней нет. В случае раковины жизненный порыв к обитанию слишком быстро достигает своей цели. Природа слишком быстро обеспечивает защиту жизни, скрытой в замкнутом пространстве. Но мечтатель не может поверить, что после воздвижения крепких стен работа закончена, вот почему грезы, связанные со строительством раковины, наделяют жизнью и активностью столь гармонично соединенные друг с другом молекулы. Для таких грез раковина – живая, хоть она и слилась со структурой материала, из которого создана. Мы найдем подтверждение этому в одной великой природной легенде.
VI
Писатель-иезуит отец Кирхер утверждает, будто на побережье Сицилии «рыбьи раковины, истолченные в порошок, оживают и принимают прежний вид, если этот порошок полить морской водой». Аббат де Вальмон[115]