цитирует эту сказку в параллель к сказке о птице феникс, которая возрождается из пепла. Стало быть, раковина – тот же феникс, только водяной. Аббат де Вальмон не верит ни в одну из этих сказок. Но нам, поскольку мы перенеслись в царство воображения, нельзя не отметить, что чье-то воображение породило двух фениксов. Для нас это факты воображения, а значит, вполне реальные явления воображаемого мира.
К тому же эти факты соотносятся с аллегориями, которые существуют с глубокой древности. Юргис Балтрушайтис (loc. сit., p. 57) напоминает, что «в древних захоронениях, вплоть до каролингской эпохи, часто находят раковины улиток – это аллегория могилы, в которой спящий скоро будет пробужден». А Шарбонно-Лассе пишет (Le bestiaire du Christ, p. 922): «Для древних раковина в ее совокупности, скорлупа вместе с живущим под ней существом, была эмблемой человека, понимаемого как совокупность тела и души. Символика древних видела в раковине эмблему нашего тела, которое заключает во внешней оболочке душу, оживляющую все наше существо, как моллюск оживляет раковину. Как тело, разлученное с душой, делается неподвижным, так же и раковина утрачивает способность к движению, когда она разлучена с тем, что ее оживляет». О «раковине воскресения» можно было бы собрать обширный материал[116]. Но в кратком исследовании, которому посвящена эта книга, мы не станем обращаться к таким давним традициям. Наша задача скромнее: задаться вопросом, как самые простые образы, присутствуя в некоторых наивных грезах, могут способствовать возникновению определенной традиции. Шарбонно-Лассе рассуждает об этом с абсолютной простотой и наивностью, что как раз и желательно в данном случае. Процитировав Книгу Иова и поговорив о непоколебимой надежде на воскресение, автор «Бестиария Христа» добавляет: «Как могло получиться, что именно улитка, смирное земное животное, стала символизировать эту страстную, непоколебимую надежду? Дело в том, что в зимнюю пору, когда земля скована смертельной стужей, улитка забирается в землю поглубже и закрывается в своей раковине словно в гробу, отгородившись прочной известняковой эпифрагмой, пока не придет весна и не пропоет над ее могилой ликующие пасхальные песнопения… тогда она взламывает дверь своего узилища и выходит на свет, полная жизни». Читателю, у которого такой энтузиазм вызовет улыбку, мы предложили бы представить себя на месте археолога, обнаружившего в одной могиле в департаменте Эндр и Луара «гроб, в котором было около трех сотен раковин улиток, покрывавших скелет покойника от ступней до пояса…». Такой непосредственный контакт с народными верованиями помогает нам лучше понять их происхождение. Давний символизм снова начинает собирать воедино забытые грезы.
И все свидетельства, подтверждающие способность человека обновляться, воскресать, пробуждаться, свидетельства, которые мы обязаны привести одно за другим, должны быть рассмотрены как некое сонмище грез.
Если к этим аллегориям и символам воскресения присоединить синтезирующий характер грез о силах материи, становится понятно, что великие мечтатели просто не могли отбросить мечту о водяном фениксе. В синтетической грезе раковина, в которой готовится воскрешение, сама является воскресающей материей. Если прах внутри раковины может познать воскресение, так разве ставшая прахом раковина не обретет вновь свою спиралеобразующую силу?
Разумеется, критический ум станет насмехаться – это его обычное занятие – над образами, у которых нет никакого обоснования. А реалист, чего доброго, потребовал бы обосновать их экспериментально. Как ему и положено, он захотел бы, чтобы достоверность образов доказали, сопоставив их с реальностью. Он поставил бы перед нами ступку с истолченными раковинами и сказал: а ну-ка сделай мне из них улитку! Но у феноменолога более дерзновенные планы: он хочет стать тем же, чем были великие мечтатели, создатели образов. И поскольку мы выделяем слова курсивом, попросим читателя отметить, что «тем же» более емко, чем «таким же». Тут есть феноменологический нюанс. «Таким же» подразумевает подражание, а «тем же» предполагает, что вы превращаетесь в мечтателя, погруженного в свои грезы.
Итак, нам не удастся собрать вместе достаточное количество грез, если мы захотим понять с феноменологической точки зрения, как улитка мастерит свой домик, как самое мягкотелое существо на свете строит самую твердую на свете раковину, как это замурованное существо чувствует великий космический ритм зимы и весны. Но в психологическом плане тут есть проблема. Она снова встает перед нами, едва только мы возвращаемся, по выражению феноменологов, к самой вещи, едва только мы начинаем грезить о доме, который растет по мере того, как растет тело его обитателя. Как маленькая улитка в своей каменной тюрьме может расти? Вот естественный вопрос, вопрос, который возникает сам собой. Мы не любим задавать его, потому что он отсылает нас к нашим детским «почему». Этот вопрос остается без ответа для аббата де Вальмона, который добавляет: «Вступив во владения Природы, мы редко оказываемся в стране знания. На каждом шагу встречается такое, что может смирить и посрамить надменные умы». Иначе говоря, раковина улитки, дом, который растет по мере роста своей хозяйки, есть чудо Мироздания. А вообще, говорит в заключение аббат де Вальмон (loc. cit. p. 255), «раковины – это возвышенные предметы созерцания для ума».
VII
Всегда забавно видеть, как разоблачитель сказок попадается в сети сказки. Аббат де Вальмон в начале XVIII века не верит ни в огненного феникса, ни в водяного; но он верит в палингенез, то есть в некую помесь огненного и водяного фениксов. Сожгите дотла листья папоротника; растворите пепел в чистой воде; выпарите раствор. И на дне останутся великолепные кристаллы, имеющие форму листа папоротника. Можно привести и другие примеры случаев, когда мечтатели в своих грезах стремятся найти то, что следовало бы назвать солями роста кристаллов, выпадающих в насыщенном растворе формальной каузальности[117].
Однако если сосредоточиться на интересующих нас сейчас проблемах, можно заметить, что в книге аббата де Вальмона происходит контаминация образов гнезда и образов раковины. Аббат де Вальмон рассказывает (loc. cit. p. 243), о траве анатифера или раковине анатифера, которая растет на днищах кораблей. «Это восемь раковин, соединенных вместе и похожих на букет тюльпанов… И однако они состоят из того же вещества, что раковины мидии… вход в раковину находится сверху, и он закрывается маленькими дверцами, которые скреплены друг с другом столь изящно, что на это невозможно смотреть без восхищения. Если бы еще узнать, как образуется это морское растение и маленькие обитатели жилищ, выстроенных с таким искусством».
Несколькими страницами далее мы видим уже совершенно очевидную контаминацию раковины и гнезда. Эти раковины оказываются гнездами, из которых выпархивают птицы (p. 246). «Я должен сказать, что различные раковины моей травы анатиферы… это гнезда, в которых образуются и вызревают птицы таинственного происхождения, коих мы во Франции называем лысухами».
Здесь мы сталкиваемся со смешением родов, весьма распространенным в донаучные эпохи. Лысух тогда считали чем-то вроде холоднокровных птиц. Если кто-нибудь спрашивал, как лысухи высиживают птенцов, ему нередко отвечали: да зачем им высиживать птенцов, раз они не могут, как другие птицы, согреть их своим телом? «Однажды, – рассказывает аббат де Вальмон, – в Сорбонне заседало собрание богословов, и они постановили исключить лысуху из класса птиц и перевести ее в класс рыб» (р. 250). После этого лысухи стали считаться постной пищей.
До того как слететь со своего гнезда-раковины, лысухи, эти птицы-рыбы, прикреплены к нему клювом-черенком. Так в своих грезах мечтатель от науки перекидывает мостики от одних легенд к другим. Грезы, связанные с гнездом, и грезы о раковине предстают здесь как две перспективы, которые, можно сказать, оказываются во взаимной анаморфозе. Два величайших образа, гнездо и раковина, которым посвящено столько грез, эхом отдаются друг в друге. Здесь уже недостаточно сходства форм, чтобы оправдать подобные сближения. Первопричина грез, приемлющих в себя такие легенды, по своему могуществу превосходит опыт. В той области, куда проник мечтатель, получают окончательную форму взгляды, зарождение которых происходит по ту сторону видимого и осязаемого. Если бы гнезда и раковины не были ценностями, их образы нельзя было бы соединять так легко и так неосторожно. С закрытыми глазами, забыв о формах и красках, мечтатель предается грезам об убежище. В этом убежище жизнь сосредотачивается, созревает, претерпевает метаморфозы. Гнезда и раковины могут соединяться так прочно лишь благодаря кругу порождаемых ими грез. Любое ответвление «домов мечты» находит здесь два своих отдаленных корня, корня, которые перепутались, как все «отдаленное» в людских грезах.
Мы не любим давать толкование этим грезам. Их нельзя объяснить каким-либо четко оформленным воспоминанием. Когда наблюдаешь их в момент возникновения, который зафиксирован в приведенных нами текстах, начинаешь думать, что воображение появилось раньше памяти.
VIII
После этого долгого экскурса в давнее прошлое грезы давайте вернемся к образам, которые как будто бы ближе к реальности. И всё же мы задаемся вопросом – так, между прочим, – возможно ли вообще, чтобы образ, порожденный воображением, был близок к реальности. Мы очень часто воображаем что-либо, утверждая, будто мы это описываем. И в итоге получается описание, которое, как нам кажется, и полезно, и увлекательно. Существует целая литература, относящаяся к этому жанру мнимого описания. В одной книге XVIII века, задуманной как сборник наставлений для юного рыцаря[118], автор «описывает» открытую раковину мидии, прикрепившейся к камню: «Ее можно было принять за палатку с веревками и колышками». И он не упускает случая сказать, что из этих миниатюрных веревок изготавливали ткани. Из биссуса, которым мидия прикрепляется к камням, когда-то действительно делали пряжу. Под конец автор делает философский вывод в форме образа, который, при всей его банальности, нам следует отметить: «Улитки строят себе домик, который они носят с собой». Поэтому «улитка всегда у себя дома, в какой бы стране она ни находилась». Мы бы не стали цитировать эту пустую фразу, но дело в том, что она попадалась нам сотни раз в различных текстах. Здесь она предлагается шестнадцатилетнему рыцарю как тема для размышления.