В книге также часто встречаются рассуждения о совершенстве домов, созданных природой. «Все они, – говорит автор, – созданы с одной и той же целью – защитить животное от опасностей. Но какое разнообразие в средствах достижения этой цели! Каждый из домов отличается теми совершенствами, красотами и удобствами, какие присущи только ему».
Все эти образы и рассуждения порождены ребяческим восторгом, который не переходит в сосредоточенные и глубокие раздумья; но психология воображения должна подмечать все. Даже поверхностное любопытство может перерасти в серьезный интерес.
Но приходит время, когда люди отвергают слишком наивные образы и пренебрегают образами, которые успели истрепаться. Но нет ничего более истрепанного, чем образ дома-раковины. Он слишком прост, чтобы его можно было усложнить и сделать интереснее, слишком стар, чтобы его омолаживать. Все, что он имеет сказать, умещается в одном слове. Но тем не менее это первичный образ, и вдобавок образ неистребимый. Он – принадлежность той неистребимой свалки, где человеческое воображение держит старый хлам.
Есть множество народных песенок, в которых улитку просят показать рожки. А бывает, ребенок забавы ради тыкает улитку травинкой, чтобы заставить ее заползти в раковину. Когда улитка это делает, у людей возникают самые неожиданные сравнения. Так, один биолог пишет: улитка «втягивается внутрь своего домика, словно обиженная девица, которая уходит плакать в свою комнату»[119].
Слишком ясные образы – мы только что видели пример – становятся общими местами. И они блокируют воображение. Мы увидели, мы поняли, мы сказали. И дело с концом. В таких случаях надо найти некий единичный образ, чтобы вдохнуть новую жизнь в общий образ. Расскажем, как это бывает – чтобы внести оживление в абзац, где мы, похоже, стали жертвами банальности.
Робине считал, что улитка смастерила свою «лестницу», заворачиваясь винтом. А значит, весь домик улитки представляет собой сплошную лестничную клетку. При каждом витке мягкотелое животное создает одну ступеньку своей винтовой лестницы. Оно извивается, чтобы продвигаться вперед и расти. Птица, строившая гнездо, всего лишь перемещалась по кругу. Динамичный образ раковины у Робине можно сблизить с динамичным образом гнезда у Мишле.
IX
У природы есть очень простой способ удивить нас: она создает существа огромного размера. Если мы взглянем на раковину гигантской тридакны, нам откроется страстная мечта природы о защищенности, мания защищенности, и мы увидим, как защищенность принимает чрезмерные, чудовищные формы. Моллюск тридакна «сам по себе весит всего 14 фунтов, но вес каждой из створок его раковины – от 250 до 300 килограммов, а длина – от одного до полутора метров»[120]. Автор этой книги, которая входит в состав знаменитой «Библиотеки чудес», еще добавляет: «В Китае… у богатых мандаринов есть ванны, сделанные из створки такой раковины». Каким восхитительным должно быть купание в домике такого моллюска. Какую возможность отдохнуть и расслабиться получает животное весом в 14 фунтов, занимающее такое обширное пространство. Я не разбираюсь в биологии. Я просто книгочей и мечтатель! Но когда я читаю этот текст Армана Ландрена, я погружаюсь в великую космическую грезу. А кто бы не ощутил космической умиротворенности, вообразив, что принимает ванну в раковине гигантской тридакны?
Сила тридакны соответствует ее размерам и крепости ее панциря. Как говорит один писатель, надо привязать по паре лошадей к каждой створке, чтобы заставить тридакну «зевнуть против воли».
Хотелось бы увидеть гравюру, где запечатлен этот подвиг. Впрочем, я могу представить себе это зрелище, вспоминая столько раз виденную картинку с изображением «опыта с магдебургскими полушариями»: лошади безуспешно пытаются разъединить два полушария, из которых выкачан воздух. Получается, эту картинку, одну из самых известных в научно-популярной литературе по физике, можно было бы воспроизвести в учебнике биологии. Четыре лошади не могут победить семь килограммов бескостной плоти!
Да, природа может создавать гигантов. Но человек с легкостью может вообразить нечто еще более гигантское. На гравюре Корка по картине Иеронимуса Босха, известной под названием «Панцирь, плывущий по морю», изображена громадная раковина мидии, в которой сидят с десяток взрослых, четверо детей и собака. Эту мидию, населенную людьми, можно увидеть на прекрасной репродукции в замечательной книге Лафона о Иеронимусе Босхе (с. 106).
Эта гипертрофия грезы о заселении всех полых предметов на земле сопровождается гротесковыми сценами, типичными для Босха. Люди, плывущие по морю в раковине, устроили пирушку. Греза о покое, которым мы будем наслаждаться, «спрятавшись в свою раковину», загублена склонностью к бредовым фантазиям, присущей этому гениальному художнику.
После гиперболизированных грез всегда следует возвращаться к грезам, отличающимся первозданной простотой. Как известно, чтобы жить в раковине, надо быть одиночкой. И когда мы вживаемся в образ обитателя раковины, мы тем самым соглашаемся на одиночество.
Жить одному – какая грандиозная мечта! Только такой инертный, такой абсурдный образ, каковым является обитание в раковине, может служить источником для подобной мечты. Эта мечта возникает у всех нас, у слабых и у сильных, в тяжелые минуты жизни, когда мы страдаем от людской несправедливости и от капризов судьбы. Так, Салавен, склонный к меланхолической грусти персонаж Жоржа Дюамеля, находит уют и покой в своей тесной комнатке, потому что она тесная, и он может сказать себе: «Но разве у меня не было моей маленькой комнатки, глубокой и сокровенной, как раковина? Ах! Улитки не понимают своего счастья!»[121]
Иногда образ бывает неярким, едва заметным, но он делает свое дело. Он рассказывает об одиночестве человека, замкнувшегося в себе. Например, поэта, грезящего о доме детства, который он идеализирует в своих воспоминаниях:
О старом доме, куда заглядывают
Звезда и роза.
Дальше он пишет:
Моя тень превращается в гулкую раковину,
И поэт слушает свое прошлое
В раковине тени своего тела[122].
А иногда бывает, что образ обретает силу благодаря изоморфизму всех пространств, связанных с идеей покоя. И тогда все пустоты становятся уютными раковинами. Так, Гастон Пюэль пишет:
«Сегодня утром я расскажу о простом счастье человека, лежащего
на дне лодки.
Продолговатая раковина челнока сомкнулась над ним.
Он спит. Это миндальный орех. Лодка, словно постель, принимает
в себя сон».
Человек, животное, миндальный орех – все находят максимальный покой внутри раковины. Всеми этими образами управляют ценности покоя.
X
Раз уж мы взялись отмечать все диалектические нюансы, при помощи которых воображение производит простейшее образы, упомянем и об агрессивности раковины. Бывают дома-ловушки, бывают и раковины-ловушки. Людское воображение превращает их в рыболовные верши с приманкой и защелкой. Плиний рассказывает, как пинна при содействии краба-горошинки добывает себе пищу: «Слепой моллюск открывается, показывая свое тело маленьким рыбкам, которые играют вокруг него. Уверенные в своей безнаказанности, они заполняют раковину. В это мгновение краб-горошинка, который наблюдает за происходящим, предупреждает пинну легким щипком: пинна закрывается, расплющивая все, что оказалось между ее створками, и делится добычей с помощником»[123].
В сказках о животных редко можно найти более смелые фантазии. Мы не станем приводить много примеров, ограничимся лишь одним, поскольку за ним стоит великое имя. В «Записках» Леонардо да Винчи мы читаем: «Устрица полностью открывается в полнолуние, и маленький краб, увидев ее, бросает в раковину камешек или травинку, чтобы она не могла закрыться и ее можно было бы съесть». Эту басню Леонардо, как полагается, сопровождает моралью: «Если уста открывают свою тайну, болтливый слушатель становится для них угрозой».
Понадобились бы долгие психологические исследования, чтобы определить значение морального примера, позаимствованного из жизни животных. Но мы столкнулись с этой проблемой случайно, а потому не станем на ней подробно останавливаться. Впрочем, есть названия животных, которые сами по себе могут рассказать о многом: одно из них – рак-отшельник. Этот моллюск не строит себе раковину – он, как мы любим повторять, поселяется в чьей-то пустой раковине. А когда ему там становится тесно, переселяется в другую.
Рака-отшельника, заселяющего брошенные раковины, иногда сравнивают с кукушкой, откладывающей яйца в чужие гнезда. Похоже, в обоих случаях Природа развлекается, нарушая естественные правила морали. Всякий исключительный случай волнует наше воображение. И оно охотно приписывает птице-скваттеру всякие хитрости и уловки. Люди говорят: кукушка, выждав, когда мать-наседка отлучится, разбивает одно из лежащих в гнезде яиц, а затем сносит свое. Если она сносит два яйца, то разбивает тоже два. А еще эта птица – недаром она кричит «ку-ку!» – замечательно умеет прятаться. Начнет играть в прятки – вдоволь пошутит над вами. Впрочем, кто ее видел? Кукушку, как многих представителей живого мира, мы знаем только по имени, но никогда не видели своими глазами. Кто отличит рыжую кукушку от серой? Разве не считалось когда-то, говорит аббат де Вальмон, что серая кукушка со временем становится рыжей, что серые «откочевывают на север, а рыжие – на юг, поэтому тех и других никогда не увидишь в одном месте: у перелетных птиц такой обычай, что старые и молодые редко зимуют в одном краю».
Стоит ли удивляться, что птице, так хорошо умеющей прятаться, долгие века приписывали способность принимать другое обличье? По словам аббата Венсело, «древние думали, что кукушка может превращаться в ястреба». Когда я размышляю над этой легендой и вспоминаю, что кукушка якобы ворует яйца, мне кажется, что история о кукушке, превращающейся в ястреба, по сути сводится к известному выражению: «Сегодня вор, завтра убийца».