она – это она…» До того как приступить к анализу этих мыслей, заметим, что, по всей вероятности, в романе Хьюза они соответствуют тому, что следует называть вымышленным детством. В романах такое встречается сплошь и рядом. Романисты наделяют вымышленное, а не пережитое детство своих героев впечатлениями, полными вымышленной наивности. Это ирреальное прошлое, которое писатель, пользуясь литературными приемами, превращает в предысторию рассказанных событий, часто маскирует реальную силу грез, которые имели бы большое феноменологическое значение, будь они поданы нам в своей подлинной, сегодняшней наивности. Но такие понятия, как «быть» и «писать», с трудом поддаются сближению.
И тем не менее текст, приводимый Сартром, очень важен, поскольку он указывает топоаналитически, то есть в терминах пространства, терминах познания внешнего и внутреннего, два направления, которые психоаналитики обозначают как интравертное и экстравертное: еще до жизни, еще до страстей писатель в самой структуре жизни сталкивается с этим дуализмом. Девочка внезапно осознаёт себя собой, и эта мысль озаряет ее в момент, когда она выходит «из себя». Речь идет о «когито» выхода, – хотя нам не было явлено «когито» самоуглубления, более или менее туманное «когито» ребенка, для которого построенный понарошку домик сыграл роль той жарко натопленной комнатушки, где Декарта посетили великие идеи. Девочка осознала, что она – это она, и этот прорыв во внешний мир, возможно, стал реакцией на внутреннюю сосредоточенность в уголке бытия. Ибо разве тот закуток на корабле не был для нее уголком бытия? После того как девочка обследовала обширный мир, каковым является корабль в открытом море, захочет ли она вернуться в свой домик? Теперь, когда она знает, что она – это она, продолжит ли она свою домашнюю игру, вернется ли домой, то есть в самое себя? Конечно, осознать, что ты существуешь, можно и обособившись, но в данном случае сага бытия объединена с воздействием пространства. Романист должен был предоставить нам во всех деталях инверсию грезы, устремившейся из внутреннего мира во внешний. Поскольку речь идет не о настоящем детстве, а о вымышленном, порожденном романизированной метафизикой, писатель владеет ключами от обоих миров. Он чувствует их взаимосвязь. Он, конечно, мог бы по-другому показать, как человек осознает свое бытие. Но поскольку для нас дом предшествует миру, нам следовало узнать о грезах в маленьком домике. И автор исключил из романа – или, быть может, вытеснил из подсознания – грезы о закутке. Он их перевел в разряд «детских игр», тем самым как бы признав, что все серьезное в жизни происходит не во внутреннем мире, а во внешнем.
Но о жизни в углу, о целой вселенной, забившейся в угол вместе с мечтателем, который ушел в себя, лучше спросить у поэтов. Они сумеют убедительно доказать реальную силу этих грез.
III
В романе поэта Милоша «Приобщение к любви» главный герой с циничной откровенностью признается решительно во всем. Речь идет не о воспоминаниях юности. Все происходит в реальности, в настоящем времени. Во дворце, где герой ведет бурную жизнь, у него есть любимые углы, углы, куда он возвращается снова и снова. Например, «темный закуток между камином и дубовым ларем, куда ты забивался» во время отлучек возлюбленной. Не в просторных покоях дворца ждал он изменницу, а в обычном месте для долгого угрюмого ожидания – в углу, где легче сдерживать гнев. «Усевшись прямо на твердый и холодный мраморный пол, уставившись взглядом на небо, нарисованное на потолке, с неразрезанной книгой в руке, – какие восхитительные часы ты сумел пережить там, старый хрыч!» Разве это не подходящее убежище для человека, охваченного резко противоположными эмоциями? Ведь мечтатель счастлив, что может погрустить, доволен, что остался один и изнывает в ожидании. В этом углу размышляют о жизни и смерти, как всегда бывает с теми, кто одержим страстью: «Жить и умереть в этом печальном углу комнаты, говорил ты себе; да, жить и умереть; почему бы и нет, синьор де Пинамонте, любитель темных и пыльных закутков?»
И все обитатели углов с готовностью явятся сюда, чтобы оживить этот образ, чтобы продемонстрировать все нюансы жизни того, кто обитает в углу. Для мечтателей, которые обожают углы, закутки и закоулки, ничто не бывает пустым, диалектика полного и пустого относится лишь к двум ирреальным геометрическим понятиям. Пустое убежище только кажется пустым, его заполняет живое существо. И образы тоже могут быть обитателями. Нет такого угла, где не жил бы кто-нибудь, если не человек, то привидение. Герой Милоша, синьор де Пинамонте, устроившись в «логове» (на самом деле достаточно просторном помещении), между ларем и камином, продолжает: «Здесь живет задумчивый паук, он чувствует себя счастливым и могущественным; здесь прошлое съеживается и становится совсем крошечным, похожим на старую, испуганную божью коровку… Прошлое, эта насмешливая, хитрая божья коровка, здесь становится невидимым: его не могут разглядеть в свои очки даже ученые собиратели редкостей… А как ему, повинуясь взмаху волшебной палочки поэта, не превратиться в божью коровку, не убрать воспоминания и грезы под надкрылия круглой букашки, самой круглой из всех живых тварей на свете. Как ловко этот комочек земли, сияющий красным цветом жизни, скрывал свое умение летать! Она возносится над темной сферой туловища, словно выскакивает из норы. Быть может, в синем небе у нее, как у девочки из романа, молнией пронеслась мысль, что она – это она! Можно ли перестать быть мечтателем, если у тебя на глазах эта крохотная раковина вдруг взлетает!
На страницах романа Милоша сцены человеческой жизни превращаются в сцены из жизни животных, и наоборот. Вот что говорит его циничный мечтатель: здесь, в углу между ларем и камином, «ты находишь тысячу лекарств от скуки и множество вещей, достойных занимать твой ум целую вечность: затхлый запах томительных минут, тянущихся уже три столетия; тайный смысл иероглифов, которые образует мушиный помет; вход в мышью нору, похожий на триумфальную арку; вытертый кружок на ковре в том месте, куда ты приваливаешься тощей ссутулившейся спиной, твои каблуки, которые скребут по мрамору с таким звуком, словно грызут его; твое «апчхи», вздымающее тучу пыли… и, наконец, душа всей этой вековой пыли в углу залы, которой давно уже не касалась перьевая метелка».
Но кто, кроме нас, «угловых читателей», захочет читать дальше про эти «гнезда пыли»? Разве что какой-нибудь Мишель Лейрис, который вооружится булавкой и начнет выковыривать пыль из щелей в полу[131]. Но ведь в таком не каждый признается.
Но все же каким далеким кажется прошлое в таких грезах! Они вторгаются в великое царство незапамятного прошлого. Позволив воображению свободно блуждать в подземельях памяти, мы, незаметно для себя, замечаем жизнь грез, которая протекает в крошечных норках дома, в логовище снов, похожем на звериное.
Но на фоне этих далеких времен к нам возвращается детство. В своем уголке грез герой Милоша вопрошает свою совесть. Прошлое возвращается, чтобы ощутимо присутствовать в настоящем. И мечтатель вдруг замечает, что у него по щекам катятся слезы: «Потому что ты еще в детстве любил забираться на чердаки замков и в углы всеми забытых библиотек и, не понимая ни одного распроклятого слова, запоем читал о торговых привилегиях голландцев в фолиантах, достойных Диафуаруса… Ах! Паршивец, какие восхитительные часы сумел ты прожить в твоей гнусности, в овеянных ностальгией закоулках палаццо Мероне! Как ты попусту растрачивал там время, пытаясь проникнуть в душу вещей, чье время давно прошло! С какой радостью ты превращался в старую домашнюю туфлю, которая потерялась где-то в доме, а потому не была выброшена в сточную канаву или в помойку».
Надо ли на этом месте грубо прерывать мечту, прекращать чтение? Кто, помимо паука, божьей коровки и мыши, решится сравнить себя со старой вещью, заброшенной в углу? Но что это за мечта, если ее можно остановить? И надо ли останавливать ее из моральных соображений, из соображений хорошего вкуса или из презрения к старым вещам? Милош этого не делает. Погрузившись в мечты, позволив его книге вести нас за собой, уносясь в воображении за пределы этой книги, мы вместе с ним мечтаем в углу, который мог бы быть могилой «деревянной куклы, забытой в этом углу залы какой-то маленькой девочкой из прошлого века». Наверно, нужно быть совсем уж необузданным мечтателем, чтобы умиляться перед обширным музеем пустяков. Можно ли увидеть в мечтах старый дом, который не был бы приютом для старых вещей, который не хранил бы свои старые вещи, у которого привычка накапливать старые вещи, уже ни на что не пригодные вещи, была бы всего лишь причудой коллекционера безделушек? Чтобы воскресить душу углов, нет ничего лучше, чем старая домашняя туфля и голова куклы: они приковывают к себе внимание героя: «Тайна вещей, подобия чувства, возникающие во времени, в великом вакууме вечности. Любая бесконечность сумеет уместиться в этом каменном углу, между камином и дубовым ларем… Где они в этот час, куда, черт возьми, они подевались, твои паучьи радости, твои глубокие раздумья мелкой, испорченной, дохлой твари?»
И тогда мечтатель, засевший в своем углу, вспоминает все вещи, которые окружали его в минуты одиночества, вещи, которые напоминают об одиночестве, которые были преданы и забыты, заброшены в углу. «Вспомни лампу, старую лампу, которая приветствовала тебя из такого далека, об окне твоих мыслей, окне, опаленном давними рассветами…» Из своего угла мечтатель видит дом былых времен, дом в другом краю, в его воображении родной дом сливается воедино с домом мечты. Вещи, давние вещи вопрошают его: «Что будет думать о тебе зимними ночами покинутая тобой подруга, старая лампа? Что подумают о тебе вещи, которые были для тебя такими близкими, близкими и родными? Разве их смиренная судьба не была тесно связана с твоей?.. Неподвижные, безмолвные вещи никогда ничего не забывают: печальные, заброшенные, они принимают исповедь у самого смиренного, самого незаметного, что кроется в тайниках нашей души». Какой проникновенный призыв к смирению услышал мечтатель в своем углу! Угол – это отрицание дворца, пыль – отрицание мрамора, старый хлам – отрицание блеска и роскоши. Сидя в своем углу, мечтатель отменил окружающий мир, методично, один за другим, уничтожив все вещи этого мира в своих мечтах. Угол превращается в шкаф с воспоминаниями. Преодолев множество преград на беспорядочной свалке уничтоженных вещей, вещи-воспоминания наводят порядок в прошлом. Сосредоточенная неподвижность прекрасно сочетается с самыми далекими путешествиями в исчез