III
В качестве еще одного примера выразительной литературной миниатюры мы приведем грезу одного ботаника. У любого ботаника сердце радуется при виде миниатюры бытия, каковой является цветок. Описывая внутреннее устройство цветка, наш ботаник простодушно использует слова, которые обычно относят к предметам нормального размера. В «Словаре христианской ботаники», объемистом томе «Новой богословской энциклопедии», опубликованной в 1851 году, в статье «Чистец» мы находим следующее описание цветка колосницы немецкой:
«Цветы, выглядывающие из своих пушистых колыбелек, маленькие, изящные, розовые с белым… Я отстраняю верхнюю губу с прикрывающей ее шелковистой бахромой… Нижняя губа цветка прямая, слегка изогнутая; внутри она ярко-розовая, снаружи покрыта густым мехом. От всего растения, когда к нему прикасаешься, исходит тепло. Оно словно одето в костюм, оберегающий его от северной стужи. Четыре тычинки похожи на маленькие щеточки». Вплоть до этого момента текст может показаться объективным. Но вскоре в нем начнут проявляться психологические особенности автора. Мало-помалу к описанию будет все ощутимее примешиваться фантазия: «Стройные, дружные тычинки стоят рядом в некоем подобии маленькой ниши, образованном нижней губой. Им уютно в маленьких ячейках с мягкой, теплой внутренней обивкой. Маленький пестик почтительно держится у их подножия, но, поскольку он невелик ростом, им приходится сгибать колени, чтобы поговорить с ним. Маленькие женщины всегда очень высокого мнения о себе; и те, кто с виду кажутся наиболее смирными и кроткими, дома зачастую ведут себя, как сущие тиранки. Четыре обнаженных стержня с зародышами жизни растут из глубины чашечки цветка и возвышаются в ней, как индийские дети в своих гамаках… Каждая тычинка знает свое назначение, и зависти между ними быть не может».
Итак, внутри цветка наш ботаник увидел в миниатюре картину супружеской жизни, он ощутил нежное тепло, защищенное мехом, увидел гамак, баюкающий семя. Оттолкнувшись от гармонии форм, он в итоге воссоздал атмосферу домашнего уюта и благополучия. Стоит ли подчеркивать, что здесь, как и в тексте Сирано, нежное тепло замкнутых пространств – первый признак тайны? Все образы берут свое начало от этого таинственного внутреннего тепла. Правда, образы (мы видим это сразу) уже утратили всякую связь с реальностью. Желтые щеточки тычинок еще можно было разглядеть в лупу, но ни один наблюдатель не найдет реальных предпосылок для психологических образов, которые автор «Христианской ботаники» в таком количестве накапливает в своей статье. Создается впечатление, что, если бы речь шла о предмете нормального размера, наш ботаник был бы осторожнее. Но он вошел в миниатюру, и образы немедленно начали множиться, разрастаться, разбегаться. Из маленького выходит большое, и не по логическому закону диалектики противоположностей, а благодаря освобождению от всех обязательств, какие налагает размер, освобождению, которое является главным признаком активности воображения. В том же словаре христианской ботаники, в статье «Барвинок» мы читаем: «Читатель, изучите барвинок до мелочей, и вы узнаете, что мелочи позволяют увидеть предметы в увеличенном виде».
Этот человек с лупой сумел в двух строках сформулировать важнейший психологический закон. Он переносит нас в момент, когда проявляется уязвимое место всякой объективности, в момент, когда в поле зрения попадает какая-то не замеченная прежде мелочь, и нам нужно установить над ней контроль. В этом эксперименте лупа обеспечивает выход в мир. В данном случае человек с лупой – это не упрямый старичок, который, напрягая уставшие видеть глаза, хочет, как раньше, читать по утрам газету. Человек с лупой воспринимает Мир как некую новинку. Если бы он пожелал рассказать нам о своих давних открытиях, то предоставил бы документальный материал, относящийся к чистой феноменологии, в которой открытие мира, в которой выход в мир были бы больше чем избитым выражением, больше чем выражением, потускневшим от бесконечно долгого употребления. Нередко философ описывает с позиций феноменологии свой «выход в мир», свое «бытие в мире» через посредство какого-нибудь привычного предмета. Он описывает с позиций феноменологии свою чернильницу. И жалкий предмет становится привратником необъятного мира.
Человек с лупой – это последний рубеж знакомого мира. Он – это свежий взгляд, устремленный на неведомый прежде предмет. Лупа ботаника возвращает нас в детство. Ученый вновь обретает взгляд ребенка, которому все представляется крупнее, чем на самом деле. Лупа снова открывает ему доступ в сад,
Где в детских глазах все становится большим[134].
Так с помощью крошечной вещицы, через самые тесные врата из возможных, мы попадаем в особый мир. А деталь какой-либо вещи может быть знаком нового мира, мира, который, как все миры, содержит в себе свойства, присущие величию.
Миниатюра – одно из месторождений, где добывают величие.
IV
Пытаясь набросать здесь феноменологию человека с лупой, мы, разумеется, не имеем в виду исследователя, который трудится в своей лаборатории. Для работника науки объективность – своего рода дисциплина, она не дает воображению разгуляться. Ученый уже видел то, что предстает перед ним на предметном стекле микроскопа. Можно даже сказать – как бы парадоксально это ни звучало, – что он никогда ничего не видит в первый раз. Во всяком случае, в области научного наблюдения, где царит строгая объективность, «первый раз» не считается. «Много раз» – вот основа наблюдения. С психологической точки зрения в научной работе первая задача – справляться с удивлением. То, что наблюдает ученый, уже имеет определение в стройной системе идей и экспериментов. Мы – исследователи воображения, и не нам высказываться о проблемах научного экспериментирования. Как было обещано во вступлении, мы полностью отказались от привычной для нас научной объективности, и теперь наша задача – найти образы, увиденные в первый раз. Если бы мы позаимствовали психологические документы из истории науки – все равно ведь кто-нибудь возразит нам, заметив, что в этой самой истории полным-полно случаев «первого раза», – то увидели бы, что первые наблюдения, сделанные с помощью микроскопа, были легендами о крошечных предметах, а если объект наблюдения был живым – легендами о жизни. Разве однажды некий наблюдатель, застрявший в царстве наивности, не усмотрел в облике «животных-сперматозоидов» явное сходство с людьми?[135]
И снова нам придется затронуть проблемы воображения, возникающие в тех случаях, когда человек что-то видит «в первый раз». Под этим предлогом мы сможем привести в качестве примеров проявления совсем уж необузданной фантазии. Вот удивительная вариация на тему «человек с лупой», которую мы нашли в стихотворении в прозе Андре Пьера де Мандиарга под названием «Яйцо в пейзаже»[136].
Наш автор грезит, глядя в окно, как делают многие поэты. Но вот он обнаруживает в стекле небольшую деформацию, из-за которой перед его глазами деформируется вся вселенная. Поэт говорит читателю: «Подойди к окну и постарайся не слишком отвлекаться на то, что происходит снаружи. Тогда через некоторое время ты наверное разглядишь внутри стекла маленькие уплотнения, что-то вроде округлых косточек; иногда они прозрачные, но чаще всего мутные или только слегка просвечивающие, а по форме продолговатые, словно узкий кошачий зрачок». Во что превращается внешний мир, когда на него смотришь сквозь такое вот стеклистое веретенце? «Изменяется ли природа мира? Или, быть может, перед нами предстает его истинная природа, сбросившая лживую маску? Как бы то ни было, результат эксперимента таков: когда посреди пейзажа возникает округлая косточка, пейзаж утрачивает жесткость форм. Все вокруг полупрозрачного, переливчатого пятна – стены, скалы, стволы деревьев, металлические конструкции – словно становится мягким и гибким». И тут же в воображении поэта возникает целая толпа образов. Он показывает нам один из атомов умножающегося мира. Мечтатель, вдохновляемый поэтом, просто приближает лицо к стеклу, делает легкие движения головой то влево, то вправо – и видимый мир всякий раз обновляется, становится другим. Из пятнышка на стекле, точно из миниатюры, поэт извлекает целый мир. Мечтатель заставляет этот мир «принимать самые невероятные позы». По воле мечтателя на то, что прежде было реальным миром, накатываются волны ирреальности. «Внешний мир, весь как есть, превратился в мягкую, бесконечно изменчивую массу, которой противостоит единственно твердый, всепроницающий объект, настоящее философское яйцо, и тебе достаточно слегка шевельнуть головой, чтобы оно двинулось сквозь пространства».
Итак, поэту не пришлось долго искать ключ, запускающий механизм его мечты. Но с каким искусством он деформировал пейзаж! Какой фантазией надо обладать, чтобы заставить мир бесконечно изгибаться и искривляться! Поистине, здесь перед нами – риманово пространство фантазии! Ибо весь мир здесь в плену у кривизны; весь мир сосредоточен в одной косточке, в одном зародыше, в одном активированном центре. И могущество этого центра безгранично, потому что он существует в воображении. Еще шаг в глубину мира образов, подаренного нам Пьером де Мандиаргом, и мы увидим центр, который создает воображаемое; и тогда в стеклистой косточке мы сможем распознать пейзаж. Мы уже не смотрим сквозь нее: эта косточка – сама по себе мир. Миниатюра разрастается до размеров вселенной. Мы снова видим, как большое уместилось в малом.
Если мы беремся за лупу, значит, мы на что-то обратили внимание; но когда мы обратили на что-то внимание, разве это не значит, что мы уже глядим на данный предмет через лупу? В другой своей книге[137] Пьер де Мандиарг, размышляя о цветке молочая, пишет: «Под его слишком внимательным взглядом молочай, словно блоха под микроскопом, таинственным образом увеличился: теперь это была пятиугольная крепость, возвышавшаяся среди белых скал пустыни, и розовые стрелки казались пятью неприступными башнями замка, который флора выставила на защиту своих рубежей в этом засушливом краю».