ближайшей видимой точке. И в этот момент нам захочется помочь корню постенницы укрепиться и образовать еще одну выпуклость на старой стене.
Но есть ли у нас в этом мире время на то, чтобы любить вещи, чтобы разглядывать их вблизи, когда они наслаждаются своей малостью. Только раз в жизни я видел, как на стене появился, а затем разросся молодой лишайник. Сколько юности и силы было отдано распространению вширь!
Разумеется, мы потеряли бы ощущение реальных ценностей, если бы истолковывали миниатюры только в плане простого релятивизма большого и малого. Пучок мха может превратиться в сосну, но сосна никогда не превратится в пучок мха. Воображение не может работать в обоих направлениях с одинаковой убедительностью.
Поэт видит зародыши цветов в миниатюрных садах. И мне хотелось бы сказать, как Андре Бретону: «У меня есть руки, чтобы сорвать тебя, крошечный тимьян моих грез, розмарин моей мертвенной бледности»[140].
VI
Сказка – образ, который способен рассуждать. Она стремится сочетать необычные образы, как если бы их можно было связать друг с другом. То есть сказка предполагает существование некоего образа, являющегося первичным по отношению ко всем остальным, производным образам. Но образы так легко сцепляются друг с другом. Рассуждение получается таким гладким, что вскоре мы перестаем понимать, где был зародыш сказки.
В случае сказочной миниатюры, например, в «Мальчике-с-пальчик», нам кажется, что определить источник первичного образа совсем несложно: малый рост героя помогает ему совершить все его подвиги. Но если вдуматься, станет ясно, что феноменологическая ситуация этой сказочной миниатюры неустойчива. В самом деле, она подчинена диалектике восхищения и шутки. Иногда достаточно какой-нибудь небольшой черточки, чтобы помешать нам соучаствовать в чуде. Если бы перед нами был рисунок, мы все же смогли бы восхищаться происходящим, но сказочный комментарий препятствует этому: один из Мальчиков-с-пальчик, о котором упоминает Гастон Парис[141], настолько мал, что «пробивает головой пылинку и вываливается наружу весь целиком». В другом варианте сказки героя насмерть лягнул муравей. Эта подробность начисто лишена онирической ценности. Наш анималистический ониризм, такой вдохновенный, когда речь идет о крупных животных, ничего не говорит о поведении и поступках крохотных живых тварей. Если идти в сторону уменьшения, то тут наш растительный ониризм оказывается гораздо смелее ониризма анималистического[142].
Гастон Парис справедливо отмечает, что вариант, где Мальчика-с-пальчик насмерть лягнул муравей, уже близок к эпиграмме: образ подвергается осмеянию и поношению с определенной целью ослабить его воздействие. Здесь мы имеем дело с контрсопричастностью. «Подобные игры ума мы находим у древних римлян; в одной эпиграмме эпохи упадка, высмеивающей карлика, сказано: «Если надеть на тебя кожу блохи, она будет тебе велика». Еще и в наши дни, добавляет Гастон Парис, такие же шутки можно услышать в песенке «Муженек». Впрочем, Гастон Парис называет эту песенку детской, что наверняка удивит наших психоаналитиков. К счастью, три четверти века спустя психология располагает гораздо большим запасом объяснений.
Так или иначе, Гастон Парис четко обозначает уязвимое место легенды: те ее части, где высмеивается маленький рост героя, искажают изначальную сказку, чистую миниатюру. В изначальной сказке, которую феноменолог должен воссоздавать постоянно, «малый рост воспринимается не как повод для насмешек, а как нечто чудесное; самое интересное в сказке – необычайные дела, которые Мальчик-с-пальчик совершает благодаря своему малому росту; впрочем, во всех обстоятельствах герой проявляет ум и хитрость и из всех опасных ситуаций выходит победителем».
Но тогда, чтобы стать по-настоящему сопричастными сказке, мы должны подкрепить эту изворотливость ума физической изворотливостью. Сказка предлагает нам «проскальзывать» между опасностями. Иначе говоря, помимо внешнего рисунка миниатюры, мы должны вжиться и в ее особый динамизм. Это такое дополнительное требование феноменологии. Каким воодушевлением заражает нас сказка, если мы прослеживаем каузальность малого, зарождающееся движение крошечного существа, которое воздействует на громадное существо! Например, динамизм миниатюры часто выявляется в сказках, где Мальчик-с-пальчик, забравшись в ухо лошади, получает возможность управлять телегой. «Это, на мой взгляд, – говорит Гастон Парис, – и есть изначальная суть истории Мальчика-с-пальчик; этот момент можно найти в сказках всех народов мира, в то время как другие приключения, приписываемые Мальчику-с– пальчик, надуманы: человеческую фантазию всегда вдохновляет это забавное маленькое существо, которое у разных народов обычно описывается по-разному».
Естественно, сидя в ухе лошади, Мальчик-с-пальчик говорит ей «Но!» и «Тпру!». Он – центр принятия решений, в который грезы воли превращают нас в тесном пространстве. Мы уже говорили выше, что крошечное – прибежище великого. Если у нас возникнет динамическое сближение с активным Мальчиком-с-пальчик, крошечное обретет статус прибежища первозданной силы. Какой-нибудь картезианец сказал бы – если бы картезианцы умели шутить, – что в этой истории Мальчик-с-пальчик – мозговая желёзка телеги. Так или иначе, ничтожное здесь повелевает могучими силами, малое властвует над большим. Когда Мальчик-с-пальчик приказывает, лошади, плугу и пахарю остается лишь повиноваться. И чем точнее эти подчиненные существа будут исполнять его приказы, тем ровнее выйдет борозда.
Мальчик-с-пальчик чувствует себя как дома в лошадином ухе, у входа в полость, где рождается звук. Он – ухо внутри уха. Здесь, в сказке, параллельно иллюстрирующим ее визуальным образам действует то, что в следующем абзаце мы назовем миниатюрой звука. В самом деле, сказка приглашает читателя опуститься ниже границы слышимого, слушать с помощью нашего воображения. Мальчик-с– пальчик расположился в ухе лошади, чтобы иметь возможность говорить тихо, но приказывать громко, голосом, которого не слышит никто, кроме тех, кто должен «слушать» своего властелина. Слово «слушать» употребляется здесь в обоих значениях – «слышать» и «повиноваться». Но ведь в звуковой миниатюре, иллюстрирующей нашу легенду, при минимальной силе звука двойной смысл приобретает особую мягкость воздействия.
Этот Мальчик-с-пальчик, силой ума и воли управляющий пахотой, кажется нам очень далеким от Мальчика-с-пальчик нашего детства. И все же он находится на одной линии со сказками, которые, при содействии Гастона Париса, большого знатока первозданности, помогут нам добраться до первозданной легенды.
По мнению Гастона Париса, ключ к легенде о Мальчике-с-пальчик – как и ко многим другим легендам – находится на небе: это Мальчик – с-пальчик правит колесницей Большой Медведицы. Гастон Парис заметил, что во многих странах маленькую звездочку, находящуюся над созвездием Большой Медведицы, называют Мальчик-с-пальчик.
Мы не станем перечислять здесь все доводы Гастона Париса: читатель может найти их в его книге. Упомянем только одну швейцарскую легенду, показывающую нам, на что способно ухо, которое умеет грезить. В этой легенде, приводимой Гастоном Парисом, в полночь колесница Большой Медведицы со страшным грохотом переворачивается. Разве эта легенда не призывает нас слушать ночь? Время ночи? Время звездного неба? Где я читал об отшельнике, который, без молитвы глядя на свои каменные песочные часы, вдруг услышал страшный шум, раздиравший уши? В песочных часах он услышал катастрофу времени. Тиканье наших часов такое резкое, механическое и отрывистое, что наш огрубевший слух уже неспособен расслышать, как течет время.
VII
Сказка о Мальчике-с-пальчик, толкование которой можно найти на небе, показывает нам, что образы без труда переходят из малого в большое и из большого в малое. Грезы, напоминающие путевые впечатления Гулливера, возникают просто и естественно. Настоящий мечтатель проживает свои образы дважды, на земле и на небе. Но в этой поэтической жизни образов есть нечто большее, чем простая игра размеров. Греза не обладает геометрическими параметрами. Мечтатель глубоко, всей душой вовлекается в свою грезу. В диссертации Ч.-А. Хэккета «Лиризм Рембо» есть приложение, озаглавленное «Рембо и Гулливер». В этом замечательном тексте автор показывает нам юного Рембо, такого большого в мирке, который он себе подчинил. Если рядом с матерью он становится «маленьким человечком в стране великанов Бробдингнег», то в школе «малыш Артюр» кажется себе «Гулливером в стране лилипутов». Хэккет цитирует Виктора Гюго, который в стихотворении «Воспоминания отца» (в сборнике «Созерцания») показывает нам смеющихся детей:
Видеть страшных и очень глупых великанов,
Поверженных умнейшими карликами.
Хэккет по этому случаю привел примеры всех элементов исследования личности Рембо методами психоанализа. Но если психоанализ, как мы неоднократно замечали, дает нам ценные сведения о глубинной душевной сущности писателя, он также может отвлечь нас от изучения образа и того, как образ воздействует на нас. Бывают столь грандиозные образы, сила их воздействия увлекает нас так далеко от жизни, от нашей жизни, что психоаналитик может комментировать их лишь вне области ценностей. Какая необъятная греза заключена в двух строках Рембо:
Мечтательный Мальчик-с-пальчик, я рассыпал на ходу
Рифмы. Моя гостиница была на Большой Медведице.
Можно, конечно, согласиться с Хэккетом в том, что Большая Медведица была для поэта «одним из образов мадам Рембо». Но этот психологический комментарий не объясняет нам, почему валлонская легенда о Мальчике-с-пальчик навеяла поэту образ, исполненный такого бурного динамизма. Пожалуй, мне следует спрятать в карман мое психоаналитическое знание, если я хочу удостоиться феноменологической благодати, хочу увидеть образ мечтателя, пятнадцатилетнего пророка. Если гостиница Большой Медведицы – всего лишь мрачный дом подростка, которого дразнят сверстники, она не вызывает у меня никакого позитивного воспоминания, никакой активной грезы. Я могу грезить лишь в небе, в небе Рембо. Специфическая каузальность, которую находит в жизни писателя психоанализ, даже если она психологически точна, вряд ли поможет выяснить механизм воздействия его творчества. А я чувствую, как этот удивительный образ устанавливает связь со мной. Он выхватывает меня из моей жизни, из жизни вообще, чтобы на мгновение превратить в существо с могучим воображением. Под влиянием таких впечатлений от прочитанного я постепенно начал подозревать, что поэтический образ лишен не только психоаналитической, но даже и психологической кауз