Несколькими строками выше, следуя инверсии, которая выражает дуализм созерцающего-созерцаемого, поэт усмотрел в прекрасных, больших, спокойных глазах зайца некое сходство с водной стихией, характерное, по его мнению, для глаз травоядных животных: «Эти большие влажные глаза… сияющие, словно пруды в летний вечер, заросшие камышом пруды, где целиком отражается и преображается небо». В нашей книге «Вода и грезы» мы привели много других литературных образов, которые говорят нам, что пруд – это око пейзажа, что мир впервые увидел самого себя, отразившись в воде, что красота пейзажа, усиленная отражением, – это источник космического нарциссизма. Так, Генри Дэвид Торо в книге «Уолден, или Жизнь в лесу» легко и естественно приходит к увеличенным образам: «Озеро – самая красивая и выразительная часть пейзажа. Это око земли, и когда наблюдатель погружает в него взгляд своих очей, он исследует глубины собственной природы».
Здесь мы в очередной раз видим, как проявляется диалектика необъятности и глубины. Мы не знаем, где отправная точка двух гипербол, гиперболы слишком острого зрения и гиперболы пейзажа, который смутно видит себя, заглядывая под тяжелые веки стоячих вод. Но всякое учение о воображаемом непременно должно быть философией излишнего. Всякий образ непременно должен подвергнуться увеличению.
Один современный поэт отличается более скромными запросами, но и он говорит:
Я обитаю в спокойствии листьев, и лето все растет.
Так пишет Жан Лескюр.
Спокойный лист, который действительно обитаем, спокойный взгляд, замеченный в самом что ни на есть смиренном созерцании, – это проводники необъятности. Эти образы увеличивают мир, увеличивают лето. Бывают моменты, когда поэзия распространяет волны покоя. Возникший в воображаемом бытии покой утверждает себя как выступающая точка бытия, как ценность, которая является доминирующей, в ущерб другим, подчиненным состояниям бытия, в ущерб миру, полному тревог. Необъятность была увеличена созерцанием. А позиция созерцания такая большая человеческая ценность, что она придает необъятность впечатлению, которое психолог справедливо посчитал бы мимолетным и несущественным. Но стихи – это проявления человеческой реальности; и, чтобы объяснить их, одних только отсылок к «впечатлениям» будет недостаточно. Надо их пережить, пережить в их поэтической необъятности.
Глава девятаяДиалектика внешнего и внутреннего
Величавая география человеческих границ.
Ибо мы находимся там, где нас нет.
Один из основных принципов практического воспитания в мои детские годы гласил: «Не ешь с открытым ртом».
I
Внешнее и внутреннее составляют поистине мучительную диалектику, а геометрическая очевидность этой диалектики сбивает нас с толку, когда мы пытаемся применить ее в метафорических областях. Она обладает такой же непреклонной четкостью, как диалектика «да» и «нет», от которой зависит всё. Забывая об осторожности, мы используем эту диалектику как основу для образов, управляющих всеми представлениями о позитивном и негативном. Логики очерчивают окружности, которые пересекаются либо исключают друг друга, и их правила тут же становятся понятными. Для философа внутреннее и внешнее мыслится как бытие и небытие. Таким образом, самая глубокая метафизика берет начало в имплицитной геометрии, геометрии, которая, хотим мы этого или нет, придает нашей мысли пространственный характер; если бы метафизик не умел рисовать, смог бы ли он думать? Понятия «открытое» и «закрытое» – вот что заменяет ему мысли. Открытое и закрытое являются метафорами, которые он привязывает ко всему, даже к своим системам. Жан Ипполит на одной из своих лекций, посвященной сложной структуре отрицания, резко отличающейся от простой структуры отрицания, затронул тему[186], которую справедливо назвал «изначальным мифом о внешнем и внутреннем». К этому Ипполит добавляет: «Вы чувствуете, что миф о формировании внешнего и внутреннего играет весьма важную роль; суть этой роли – отчуждение, основанное на этих двух терминах. Их формальная противоположность на деле выливается в отчуждение и взаимную враждебность». Так простая геомет рическая противоположность приобретает характер агрессивности. Формальная противоположность не может пребывать в состоянии покоя. На нее активно влияет миф. Но если мы исследуем, как это влияние мифа проявляется в обширнейшей области воображения и выражения, мы не должны руководствоваться неверным принципом геометрической интуиции[187].
«По эту сторону» и «по ту сторону» неявно повторяют диалектику внутреннего и внешнего: все можно начертить на бумаге, даже бесконечность. Мы стремимся к фиксации бытия, а фиксируя его, стремимся выйти за пределы всех ситуаций, чтобы определить ситуацию всех ситуаций. И сопоставляем бытие человека с бытием мира, как если бы нам удалось легко и просто прикоснуться к первозданному. Мы возводим диалектику «по эту сторону» и «по ту сторону» в ранг абсолюта. Мы наделяем эти скромные определения места силами онтологической определенности, которые недостаточно контролируем. Чтобы выяснить, где находится «по эту сторону», а где – «по ту сторону», многие метафизики попросили бы дать им карту. Но в философии любая попытка спрямить себе путь обходится дорого, и философское знание не выстраивается на базе схематизированных экспериментов.
II
Рассмотрим подробнее это геометрическое злокачественное перерождение, поразившее лингвистическую ткань современной философии.
В самом деле, создается впечатление, что некий искусственный синтаксис соединил вместе наречия и глаголы так, что это привело к разрастанию ткани языка. Этот синтаксис, постоянно прибегающий к использованию дефиса, способствовал возникновению фраз-слов. Внешнее окружение слова сливается с его внутренним содержимым. Язык философии превращается в язык агглютинаций.
Иногда происходит обратный процесс: вместо того чтобы сливаться воедино, слова разваливаются изнутри. Приставки и суффиксы – особенно приставки – отделяются от корня: они хотят мыслить самостоятельно. От этого слово порой теряет равновесие. Что важнее в термине «бытие-здесь» – «бытие» или «здесь»? А в этом «здесь» – которое лучше было бы назвать «тут», – следует ли сразу же заняться поисками моего бытия? Или же сначала надо исследовать мое бытие, дабы удостовериться, что я действительно нахожусь в некоем «здесь»? Так или иначе, но один из терминов всегда ослабляет другой. Зачастую «здесь» произносится с такой энергией, что геометрическая фиксация стирает все онтологические аспекты проблемы. Это приводит к своего рода догматизации философем еще на стадии их выражения. В нашем языке «здесь» звучит так напористо, что охарактеризовать бытие как «бытие-здесь» – все равно что ткнуть пальцем в неопределенном направлении, отправляя внутреннее бытие куда-то вовне.
Но надо ли вот так сразу давать первичные определения? Создается впечатление, что метафизику и думать-то некогда. Как нам кажется, при исследовании бытия лучше было бы проследовать по онтологическим маршрутам всех опытов бытия. На самом деле опыты бытия, которые могли бы оправдать использование «геометрической» терминологии, относятся к наименее ценным… Прежде чем говорить на нашем языке о «бытии-здесь», стоит хорошенько подумать. Если вы замкнетесь в бытии, вам рано или поздно придется выйти наружу. Но как только вы выйдете, придется возвращаться. Так, внутри бытия всё представляет собой кружной путь, всё – поворот, разворот, отступление, всё – переезды с места на место, всё – припев в бесконечных куплетах.
Бытие человека развивается по спирали![188] И сколько в этой спирали динамических потоков, которые меняют направление! Мы не можем сказать сразу, куда движемся – к центру или от центра. Поэты хорошо знают эту нерешительность бытия. Вот что мы читаем у Жана Тардье:
Чтобы двигаться вперед, я поворачиваюсь кругом,
Словно циклон, в центре коего – неподвижность.
(Jean Tardieu, Les témoins invisibles, p. 36.)
В другом стихотворении Тардье пишет:
Но внутри нет никаких границ!
Итак, спиральное бытие, которое снаружи выглядит как центр, защищенный крепкой стеной, на самом деле никогда не достигнет своего центра. Бытие человека – незакрепленное бытие. Любая попытка выразить бытие приводит к его дефиксации. В царстве воображения происходит вот что: едва для бытия предлагается какое-либо выражение, как бытие сразу же начинает испытывать потребность в другом выражении, становится бытием, которое должно иметь другое выражение.
По нашему мнению, тут следует избегать вербальных конгломератов. Метафизике невыгодно вкладывать свои мысли в какие-то лингвистические окаменелости. Она должна воспользоваться исключительной подвижностью современных языков, оставаясь, однако, в однородной среде родного языка, как обычно поступают истинные поэты.
Чтобы воспользоваться всеми достижениями современной психологии, знаниями о человеке, накопленными психоанализом, метафизика однозначно должна быть дискурсивной. Она должна с недоверием относиться к удобствам очевидности, свойственным геометрическому подходу. Наше зрение за краткий миг успевает сказать нам очень много. Но бытие не видит себя. Быть может, оно себя слышит. Бытие не очерчивает себя. Небытие не служит ему контрастным обрамлением. Приближаясь к его центру, мы никогда не можем быть уверены, что обретем его или что оно окажется таким же надежным, как раньше. И если мы хотим определить бытие человека, мы никогда не можем быть уверены, что становимся ближе к себе, когда «уходим в себя», когда продвигаемся к центру спирали; часто именно в сердце бытия бытие превращается в блуждание. Иногда бытие выходит за пределы самого себя, чтобы попытаться обрести устойчивость. А порой оно, если можно так выразиться, оказывается в заточении где-то снаружи. Далее мы приведем поэтический текст, где речь идет о тюрьме за пределами бытия.