остранство? А быть может, внешнее пространство – это бывшее сокровенное пространство, затерянное в сумраке памяти? Среди какого безмолвия звенит неслышным эхом лестничная клетка? В этом безмолвии раздаются приглушенные шаги: это мать возвращается, чтобы, как прежде, охранять свое дитя. Она возвращает всем неясным и ирреальным звукам их конкретный и привычный смысл. Бескрайняя ночь перестает быть пустым пространством. Страница Рильке, выдержав натиск бесчисленных ужасов, наслаждается покоем. Но как долог был путь! Чтобы прожить его в реальности образов, надо, очевидно, постоянно наблюдать за взаимопроникновением сокровенного пространства и пространства недетерминированного.
Мы привели самые разнообразные тексты, чтобы показать: здесь существует взаимодействие значений, которое отодвигает на второй план все то, что содержит простые пространственные определения. В таких случаях противоположность внешнего и внутреннего уже не сводится к своей геометрической очевидности.
Чтобы завершить эту главу, рассмотрим текст, в котором Бальзак определяет волю человека к сопротивлению враждебному пространству. Текст вызывает тем больший интерес, что Бальзак при переиздании счел нужным его переделать.
В первом варианте «Луи Ламбера» мы читаем: «Когда он таким образом напрягал все силы, он уже не осознавал свою физическую жизнь и жил только благодаря титанической деятельности внутренних органов, которыми продолжал управлять, по его собственному восхитительному выражению, заставляя пространство отступать перед ним»[199].
В окончательной версии мы читаем только: «По его собственному выражению, он оставлял пространство позади».
Как различаются эти две фразы! Как от первой фразы до второй убывает мощь Человека перед лицом пространства! Почему Бальзак пошел на такие исправления? По сути, он вернулся к концепции «безразличного пространства». В размышлениях о бытии мы достаточно часто говорим о пространстве как бы между прочим, то есть, иначе говоря,
оставляем пространство «позади». Напряженность бытия снижается: отметим исчезновение такого эпитета, как «восхитительное». Писатель молчаливо признает, что во втором варианте манера выражаться его героя перестала вызывать восхищение. Ибо прежде она и правда была восхитительной, эта мощь, которая заставляла пространство отступать перед ней, которая вытесняет пространство вовне, вытесняет пространство все целиком, чтобы мечтатель мог мыслить свободно.
Глава десятаяФеноменология круглого
I
Когда метафизики изъясняются лаконично, они могут высказать спонтанную истину, которая только истрепалась бы, если бы ее пропускали через механизм доказательств. В таких случаях мы можем сравнить метафизиков с поэтами, уподобить их поэтам, которые в одной строке открывают нам истину о сокровенной сути человека. Так, из огромной книги Ясперса Von der Wahrheit, «Об истине», я почерпнул следующее лаконичное суждение: «Jedes Dasein scheint in sich rund», «Каждое бытие в себе кажется круглым». В качестве поддержки для этой бездоказательной истины, высказанной метафизиком, мы приведем несколько текстов, создатели которых были бесконечно далеки от метафизической мысли.
Так, Ван Гог, не сопроводив это никакими разъяснениями, написал: «Жизнь, по всей вероятности, круглая».
А Джо Буске, не зная этой фразы Ван Гога, пишет: «Ему сказали, что жизнь прекрасна. Нет! Жизнь кругла»[200].
И наконец, Лафонтен где-то – мне бы очень хотелось узнать, где именно – написал: «От ореха я делаюсь совсем круглой».
В этих четырех текстах совершенно разного происхождения (Ясперса, Ван Гога, Буске и Лафонтена) выявляется четко поставленная феноменологическая проблема. Мы должны будем решить ее, привлекая в качестве примера другие тексты, включая в систему доказательств другие данные, всячески стараясь сохранить за этими «данными» характер данных внутреннего мира, независимых от познаний о мире внешнем. Такие данные могут заимствовать у внешнего мира лишь иллюстрации. И эти иллюстрации ни в коем случае не должны быть слишком красочными, чтобы бытие образа из-за этого не утратило своего изначального света. Простой психолог здесь может только воздержаться от вмешательства, иначе ему придется вывернуть наизнанку перспективу психологического исследования. Перцепция не может стать оправданием таких образов. Мы также не можем рассматривать их как метафоры: говорят же о честном человеке, что он «кругом прав». Эта круглота существа или круглота бытия, о которой говорит Хайдеггер, не может выявиться в своей непосредственной истинности кроме как через чистейшее феноменологическое раздумье.
Не во всякое сознание можно перенести такие образы. Некоторые захотят сначала «понять», тогда как подобный образ надо принимать непосредственно, в его изначальной сути. А многие гордо заявят, что не понимают: ведь жизнь, заметят они, явно не имеет сферической формы. И удивятся, что мы, стремясь охарактеризовать бытие в его сокровенной истинности, простодушно отдаем его во власть геометра, исследователя внешнего мира. Замечания посыплются со всех сторон, и дискуссия закончится, не начавшись.
Однако выражения, которые мы здесь привели, никуда не денешь. Они выделяются на фоне обиходного языка, поскольку заключают в себе особый смысл. Их своеобразие вызвано не избытком эмоциональности или неумением высказывать свои мысли. И не желанием удивить. Их своеобразие – признак первозданности. Они рождаются внезапно и полностью сформировавшимися. Вот почему, на мой взгляд, такие выражения – чудеса феноменологии. Ведь чтобы оценить их, полюбить и сделать своими, нам придется встать на феноменологические позиции.
Эти образы зачеркивают окружающий мир, и у них нет прошлого. Они не являются результатом какого-либо реально пережитого опыта. Мы уверены в их метапсихологической природе. Они преподают нам урок одиночества. На какое-то мгновение их надо принять для себя одного. Если мы примем их в их внезапности, то заметим, что думаем только о них, что их бытие захватило нас целиком. Если мы поддадимся гипнотическому воздействию таких выражений, мы окажемся втянутыми в круглоту бытия, будем жить в круглоте жизни, как орех, принимающий круглую форму в своей скорлупе. Философ, художник, поэт и баснописец предоставили нам документ чистой феноменологии. Теперь наше дело – воспользоваться им, чтобы изучить, как бытие может сосредотачиваться в своем центре; а еще – сделать этот документ более доступным, представив его в различных вариантах.
II
Перед тем как привести дополнительные примеры, необходимо, как нам кажется, исключить из формулы Ясперса один термин, чтобы сделать ее более чистой с феноменологической точки зрения. У нас она будет выглядеть так: «Das Dasein ist rund», «Бытие – круглое». Ибо добавлять, что оно кажется круглым, значит сохранять двойственное понимание бытия как сути и как видимости; а мы хотим заявить о круглоте бытия в его целостном понимании. Речь идет о том, чтобы пережить бытие в его спонтанности, а не о том, чтобы созерцать его. Созерцание привело бы к разделению бытия на созерцающее и созерцаемое. А феноменология в той узкой области, которой мы занимаемся, не терпит никаких промежуточных этапов, никаких вспомогательных функций. Чтобы достичь максимальной феноменологической чистоты, надо выбросить из формулы Ясперса все, что могло бы заслонить ее онтологическую ценность, все, что могло бы осложнить ее радикальное значение. Только при этом условии формула «Бытие – круглое» станет для нас инструментом, который поможет нам опознать первичность отдельных образов бытия. Как всегда, образы круглоты помогают нам сосредоточиться на самих себе, осознать нашу изначальную внутреннюю организацию, утвердить наше бытие в самих себе, изнутри. Ибо бытие, переживаемое изнутри, без контакта с внешним миром, могло бы быть только круглым.
Уместно ли вспомнить здесь философию досократиков, сослаться на парменидово бытие, на «сферу» Парменида? Если смотреть в более общем плане, может ли философская культура стать вводным курсом феноменологии? Очевидно, нет. Идеи, которые представляет нам философия, находятся в слишком жесткой координации, чтобы мы могли снова и снова, рассматривая то одну, то другую деталь, возвращаться, как положено феноменологам, к исходной ситуации. Если допустить существование феноменологии последовательной цепочки идей, придется признать, что она не смогла бы быть элементарной феноменологией. А феноменология воображения имеет для нас большое преимущество – элементарность. Образ, подвергшийся обработке, теряет свои изначальные достоинства. Так, у «сферы» Парменида слишком долгое и славное прошлое, чтобы ее образ не мог сохранить свою первичность и чтобы она могла стать подходящим инструментом для нашего исследования первичных образов бытия. Разве мы устояли бы от искушения обогатить Парменидов образ бытия завершенностью геометрического бытия сферы?
Но почему мы говорим об обогащении образа, если мы занимаемся его кристаллизацией в геометрической завершенности? Можно было бы привести примеры, в которых завершенность, приписываемая сфере, обладает лишь вербальным значением. Вот контрпример, в котором мы видим непризнание всех образных ценностей. Один из персонажей Альфреда де Виньи, некий молодой советник, пополняет образование, читая «Размышления» Декарта[201]. «Иногда, – говорит Виньи, – он брал сферу, стоявшую рядом на полке, и, неторопливо вертя ее в пальцах, погружался в глубокие раздумья о науке». Хотелось бы знать, в какие именно? Автор нам этого не сообщает. Неужели он думает, что читать сочинения Декарта будет легче, если при этом долго вертеть в руке шарик? Научные идеи развиваются при других условиях, а философию Декарта нельзя изучить с помощью какого-либо объекта, пусть даже сферы. Под пером Альфреда де Виньи слово «глубокий», как это часто бывает, превращается в отрицание глубины.