Впрочем, разве не очевидно, что геометр, говоря об объем ных предметах, рассматривает лишь ограничивающие их поверхности? Сфера геометра – это полая, абсолютно пустая сфера. Она не может быть полезна для нас как символ при феноменологическом исследовании весомой круглоты.
III
Эти предварительные соображения, вероятно, перегружены имплицитной философией. Однако мы не могли не поделиться ими, потому что они были нам полезны и потому что феноменолог должен говорить всё. Они помогли нам «расфилософиться», сбросить оковы культуры, выйти за рамки представлений, сформировавшихся у нас в ходе длительного философского исследования научной мысли. Философия заставляет нас слишком быстро обрести зрелость, закрепиться в определенной стадии зрелости. И если мы не «расфилософимся», как же мы сможем ощутить потрясения от новых образов, которые всегда являются феноменами юности бытия? В том возрасте, когда воображение у человека на пике активности, мы еще не умеем объяснить, как и почему мы воображаем. А к тому времени, когда мы сумели бы это объяснить, воображение уже на спаде. Значит, надо отрешиться от зрелости.
Но раз уж мы вдруг – совершенно случайно – начали выдумывать новые слова, скажем еще, в качестве преамбулы к феноменологическому исследованию образов весомой круглоты, что в данном случае, как и во многих других, нам захотелось «распсихоанализироваться».
Много лет назад, занимаясь психологическим исследованием образов круглоты и в особенности образов весомой круглоты, мы бы непременно пустились в психоаналитические экскурсы и без труда собрали бы огромное досье, ибо все круглое призывает к ласке. Подобные психоаналитические выкладки безусловно имеют широкий спектр применения. Но могут ли они объяснить нам всё, а главное, могут ли они помочь в поиске онтологических определений? Сказав нам, что бытие круглое, метафизик сразу отметает, как ненужные, все психологические определения. Он избавляет нас от прошлого, полного грез и беспокойных мыслей. Он зовет нас в реальность бытия. Но об этой реальности, заключенной в самом бытии словесной формулы, психоанализ не может рассказать почти ничего. Подобное выражение – большая редкость, и уже по одной этой причине психоанализ считает его ничтожными в плане исследования человека. Зато эта редкостность вызывает интерес у феноменолога и заставляет нас по-новому взглянуть на перспективу бытия, которую рисуют нам метафизики и поэты.
IV
Приведем пример образа, лишенного какого-либо реалистического, психологического или психоаналитического значения.
Мишле без всякой подготовки, полагаясь на абсолютную силу образа, говорит нам, что «птица почти полностью сферической формы». Уберем это «почти», которое лишь ослабляет фразу, которое – лишь уступка тем, чье суждение основано на форме, – и мы получим явное совпадение с ясперсовским принципом «круглого бытия». Для Мишле птица – это случай весомой круглоты, это круглая жизнь. Комментарий Мишле в нескольких строках наделяет птицу значением модели бытия[202]. «Птица, будучи почти полностью сферической формы, несомненно является великолепной и божественной вершиной, которой достигла концентрация живого. Невозможно ни увидеть, ни даже вообразить более высокую степень целостности. Чрезмерная концентрация наделяет птицу огромной собственной силой и в то же время обуславливает ее абсолютную уникальность, ее обособленность и социальную уязвимость».
Эти строки также оказываются в тексте книги абсолютно уникальными. Мы понимаем, что писатель был захвачен образом «концентрации» и разработал план размышлений, в ходе которых должны были обнаружиться «очаги» жизни. И разумеется, он не намерен тратить силы на описание птицы. Геометр нашел бы тут очередной повод для удивления, тем более что птица у Мишле мыслится в полете, под открытым небом, а, следовательно, воображение могло бы предложить динамичный образ для сравнения – стрелу. Но Мишле уяснил себе бытие птицы в ее местонахождении среди космоса, как концентрацию жизни, охраняемой со всех сторон, заключенной в живой шарик, максимально защищенной самой своей целостностью. На все остальные образы, вне зависимости от того, что их порождает, – формы, краски или движения – ложится тень релятивизма, если мы сравним их с тем, что можно назвать образом абсолютной птицы и символом круглоты жизни.
Образ бытия – ибо это образ бытия, – появившийся на странице Мишле, представляет собой нечто необыкновенное. Но именно по этой причине он будет считаться маловажным. Литературный критик, так же, как и психоаналитик, не придал ему особого значения. И однако эта страница была написана и вошла в замечательную книгу. Она начала бы вызывать интерес и обрела бы значение, если бы у нас появилась философия космического воображения, которая занялась бы поисками центров космизма.
Какой завершенностью, точностью и сжатостью отличается уже само определение круглоты! Даже незнакомые друг с другом поэты, упоминая о ней, словно перекликаются. Так, Рильке, скорее всего не думавший в этот момент о словах Мишле, пишет[203]:
…Этот круглый крик птицы
Отдыхает в мгновении, которое порождает его,
Громадный, как небо над увядшим лесом,
Всё покорно укладывается в этот крик,
Весь пейзаж словно отдыхает в нем.
Для того, кто готов воспринимать космизм образов, очевидно, что образ птицы, центральный образ в стихотворении Рильке, – тот же самый образ, который мы встречаем на странице Мишле. Только он выражен в другом регистре. Круглый крик круглого существа превращает небо в купол. И в округлившемся пейзаже всё словно бы отдыхает. Круглое существо распространяет круглоту, оно распространяет покой, свойственный всякой круглоте.
А какой дивный покой нисходит на мечтателя, завороженного звучанием слов, при слове «круглый»! Как безмятежно оно округляет наш рот, губы, само бытие нашего дыхания! Философ, верящий в поэтическую сущность слова, обязан сказать и об этом. А какая это радость для профессора – начать лекцию по метафизике, отказавшись от всех прежних ипостасей бытия, и произнести громко и звучно: «Das Dasein ist rund». Бытие – круглое. Произнести – и ждать, когда раскаты этого догматического грома утихнут над головами восхищенных студентов.
Однако давайте вернемся к более скромным, менее незыблемым проявлениям круглоты.
V
Иногда существует некая форма, которая отмечает своим знаком первые грезы и направляет их. Для художника дерево мыслится как нечто круглое. Но поэт продолжает эту грезу, глядя с более высокой точки. Он знает: всё, что обособлено, принимает круглую форму. Во «Французских стихотворениях» Рильке именно так живет, именно таким являет себя орешник. Здесь, над одиноким деревом, средоточием мира, небо, как и в предыдущем стихотворении, округляется куполом по закону космической поэзии.
Дерево всегда посредине
Всего, что его окружает,
Дерево, которое вкушает
Весь свод небес целиком.
Разумеется, поэт видит всего лишь одинокое дерево на равнине; сейчас ему не приходит на память мифический мировой ясень Иггдрасиль, который сам по себе целый космос, поскольку он соединяет небо и землю. Но воображение круглого бытия следует собственному закону: поскольку орешник, по словам поэта, «круглится горделиво», он может вкушать «весь свод небес целиком». Мир, объемлющий круглое существо, сам становится круглым.
И от строки к строке стихотворение вырастает, его бытие ширится. Орешник – живой, он мыслит, он устремлен к Богу:
Скоро ему явится Бог
И, чтобы быть уверенным в этом,
Оно разрастается, круглясь всем своим существом,
И устремляет к Нему свои созревшие руки.
Дерево, что, возможно,
Мыслит там, внутри,
Дерево, властвующее собой,
Медленно придающее себе
Форму, которая защитит
От прихотей ветра!
Смогу ли я когда-нибудь найти более убедительный документ по феноменологии бытия, которое утверждает себя и одновременно развивается, обретая круглую форму? Дерево Рильке, простирая все дальше свои зеленые ветви, распространяет круглоту, отвоеванную у случайностей формы и опасных капризов движения. Здесь у становления тысячи форм, тысячи листьев, но бытие не распыляется: если бы я смог собрать в одной огромной коллекции все образы бытия, все эти разноликие, переменчивые образы, которые, однако, наглядно показывают нам неизменность бытия, то дерево Рильке открыло бы решающую главу в моем альбоме конкретной метафизики.