[106]. Обращаясь к наблюдениям Д. Сорокиной, исследователь пишет: «Произведение Ренана («Жизнь Иисуса». – О. С.) <…> стало своего рода отправной точкой для романа «Идиот»: Ренан посвящает немало места описанию прекрасной природы Галилеи, послужившей «единственным воспитателем» Иисуса и во многом сформировавшей Его кроткий, поэтичный характер, он всячески подчёркивает Его наивность, притягательную силу Его взгляда и улыбки, неосведомлённость в науках, незнание жизни высших слоёв общества, любовь к общению с детьми и женщинами, которые лучше других понимали и ценили Его, Его собственную детскость, Его слабости и сомнения…»[107]. Степанян замечает: «Кажется, действительно, что Достоевский перенёс все эти обстоятельства и качества личности в свой роман, но уже применительно не к Христу, а к человеку второй половины XIX века, приходящему не из поэтичной Галилеи в жестокий Иерусалим, а из поэтичной Швейцарии в холодный Петербург с целью… <…> Но вот с какой целью всё это написано Достоевским?»[108].
В поисках ответа на этот вопрос Степанян приходит к выводу, что во всех поступках героя виден не Христов и даже не христианский, а «гуманистический подход»: Мышкин не спасает людей, а лишь сострадает им[109]. В этой связи Т. М. Горичева замечает: «Сострадание может быть не любовью, а жалостью, безвольной, безличной и бессильной реакцией на страдание. <…> Сострадание <…>, будучи творческим и преображающим, спасает, будучи же просто реактивной жалостью, остаётся бесплодным»[110]. Степанян продолжает свою мысль: «О подмене любви жалостью у князя Мышкина писали в своё время К. Мочульский, Т. Горичева, Д. Барсотти, И. Кириллова, Т. Касаткина, М. Левина и др.»[111]. Неспособность Мышкина любить, полагает исследователь, свидетельствует об его неверии в Бога, потому что «кто любит, знает Бога, говорит апостол Иоанн»[112].
Главную идею творчества Достоевского К. А. Степанян определяет следующим образом: «Между жизнью и смертью, раем и адом, соединением с Богом, обожением, и адским распадом личности дана свобода проживать свою судьбу человеку. <…> Но каждый его роман, конечно, не похож на другой. <…> И вот уникальность романа «Идиот» заключается <…> в том, что <…> в центр романа помещена христоподобная фигура…»[113]. Степанян замечает, что «Достоевский привёл своего «положительно прекрасного человека» из Швейцарии – так называемого «естественного человека» из той страны, где и родилась теория о том, что именно такими людьми может быть построен земной рай…»[114]. И в результате «роман является как бы микромоделью того, что было бы, не явись в мир Христос – или явись кто-то другой, просто человек или самозванец»[115]. По мнению исследователя, это определяется замыслом писателя: «Показать, как вследствие той основной подмены, в результате всё большего отклонения князя и окружающих его людей от истинного пути, в романе всё явственнее воцаряется «ренановский» мир, мир, где нет Христа, а есть лишь некая «высшая идея»»[116].
Говоря о внутренней идее романа, Степанян пишет: «Как и все романы великого пятикнижия, – это роман об отношениях человека с Богом»[117]. Но Бог для Мышкина – нечто неопределённое, абстрактное, как говорит чёрт в подготовительных материалах к «Братьям Карамазовым»: «Да ведь вы и Бога принимали в виде чего-то разлитого (пролитого)…» [17; 6]. Таким образом, подводит итог исследователь, «трагические судьбы князя Мышкина и окружавших его людей, которых он искренно и всеми силами пытался спасти, – показывают, что было бы, если бы Христос был всего лишь «положительно прекрасным человеком»»[118].
Первая часть романа, начинающаяся встречей Рогожина и Мышкина в поезде и заканчивающаяся отъездом Настасьи Филипповны с Рогожиным, по существу, представляет собой самостоятельное художественное произведение. Оно характеризуется сюжетным и стилистическим единством и выстроенной системой образов, между которыми возникает конфликт, обозначающий завершение внешней идеи романа. Сцену знакомства Рогожина и Мышкина отличает явно намеренно контрастное противопоставление этих двух героев. Первым представлен образ Рогожина: «Небольшого роста, лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с серыми маленькими, но огненными глазами. Нос его был широк и сплюснут, лицо скулистое; тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица. Особенно приметна была в этом лице его мёртвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека измождённый вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом» [8; 5].
Подчёркнутые диссонансы внешности указывают на сложность и противоречивость внутреннего мира героя, а слова «мёртвая бледность» – на фатальную трагичность его судьбы. Об этом же говорит и доминирующий цвет его облика. Рогожин – «курчавый и почти черноволосый», даже «черномазый» – был одет в чёрный тулуп [8; 5–6]. В европейской эстетической культуре чёрный цвет символизирует смерть, гибель. Этим знаком Достоевский словно подсказывает читателю направление будущей интриги – Рогожин станет причиной чьей-то смерти или погибнет сам. И цветовой символ, помещённый писателем на первых страницах романа, «выстреливает» на последних – Рогожин убивает Настасью Филипповну. Кроме открытого символического значения образ Рогожина имеет и дополнительную символику. Эпитеты «чёрный», «черномазый» («карамазый») в русском сознании XIX века прочно связаны с землёй, почвой. В этом смысле Рогожин – плоть от плоти земли, её часть и порождение, являющееся символом природного, стихийного начала русского народа. Оно порождено почвой, укоренено в ней и почти не тронуто культурой и цивилизацией, что подчёркнуто одеждой героя – тулупом, представляющим собой шкуру, покрытую тканью.
Образу Рогожина противопоставлен образ Мышкина, в котором подчёркнута его чуждость всему окружающему: то, «что годилось и вполне удовлетворяло в Италии, то оказалось не совсем пригодным в России». Автор открыто иронизирует над своим героем, замечая, что он «принуждён был вынести на своей издрогшей спине всю сладость сырой ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был не приготовлен» [8; 6]. Это был «молодой человек, тоже лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с лёгонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжёлое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже досиня иззябшее» [8; 6]. Описание подчёркивает бесцветность, бесплотность, призрачность и, по контрасту с Рогожиным, безжизненность Мышкина. И при всём этом в нём было нечто тяжёлое, лишающее его ангельской эфирности.
Первая часть романа не даёт оснований говорить о содержании идеи образа Мышкина. Известно лишь, что он приехал в Россию из Швейцарии, ощущая в себе силу и право начать некое общественное служение, о чём он и сообщает в разговоре с Епанчиными: «Я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать… Это может быть; право, может быть» [8; 51]. Таким образом, основной сюжет первой части романа выглядит следующим образом: швейцарский философ русского происхождения приезжает в Россию, символизируемую образом Рогожина, чтобы проповедовать ей какую-то идею, «поучать» её. О содержании проповеди Мышкина ничего не сообщает ни он сам, ни автор, ни другие персонажи. Очевидно, что он может проповедовать в России только то, что усвоил за границей, в Швейцарии, где прожил и кое-как учился четыре года. Другими словами, он будет учить тому, чему его самого научили. Заметим, что словосочетание «швейцарские» или «женевские идеи» имеет в поэтике Достоевского вполне определённое значение. Его раскрывают слова Версилова («Подросток»): «Женевские идеи – это добродетель без Христа, <…>, теперешние идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации» [13; 173][119].
Попытку выяснить убеждения Мышкина предпринимает Ипполит в середине третьей части романа, ссылаясь на слова Коли Иволгина о том, что Мышкин называет себя «христианином» и утверждает о том, что «красота спасёт мир» [8; 317]. Ипполит предлагает Мышкину подтвердить или опровергнуть эти слова. Но Князь ничего не говорит о своей вере, тогда как любой христианин в подобном случае обязан прямо и ясно ответить на подобный вопрос, как это повелел сам Христос: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным» (Мф. 10:32–33)[120].
Очевидно, что невозможно в этой ситуации отвечать за молчащего Мышкина, а между тем это считают своим долгом некоторые современные исследователи. Их ответы вращаются вокруг мысли о том, что под «красотой» следует понимать красоту образа и подвига Христа. Безусловно, что именно так понимает «спасающую красоту» любой православный человек, например, Достоевский. Но говорить о том, что её