так же понимает и князь Мышкин, нет никаких оснований.
Князь выражает свои убеждения лишь после идейного синтеза, в самом конце романа, в седьмой главе четвёртой части, в сцене собрания у Лизаветы Прокофьевны. Он эмоционально заявляет о положительном отличии православия от европейских христианских конфессий. Заметим, что до этой сцены в романе нет ни одного упоминания о славянофильских воззрениях Мышкина или указания на то, откуда они могли возникнуть у него. В итоге вопрос о том, что он собирался проповедовать в России, так и остаётся открытым. Первоначально задуманная прямая проповедь так и не состоялась, но Мышкин проповедует «женевские идеи» самим собой – своим отражением мира, словами и поступками.
Напомним, что с рождения он страдал какими-то нервными припадками, со временем сделавшим из него «совсем почти идиота» [8; 25]. Следует прибавить и частые телесные наказания, которыми его пытались «лечить» в детстве: «Всё розги и розги больному ребёнку…» [8; 447]. Дожив таким образом до двадцати двух лет, Мышкин был увезён в Швейцарию, где его лечили «холодною водой» и «гимнастикой» [8; 25]. И хотя, по его же собственным словам, так и не вылечили [8; 6], всё же произошло некое сверхъестественное чудо. Несмотря на то, что Мышкин учился «так, кой-чему только <…>. Меня по болезни не находили возможным систематически учить» [8; 9], он не только получил множество разнообразных знаний, но в кратчайшее время социализировался настолько, что смог общаться с людьми (и взрослыми и детьми) за границей, практически не зная языка. Затем поехал один, без сопровождения, с крайне ограниченной суммой денег (которую надо было уметь рассчитать на весь путь) в Россию; и здесь он без особых затруднений взаимодействовал с самыми разными людьми без малейших языковых и смысловых проблем. Более того, он даже демонстрировал способность некоего априорного знания, создавая по внешности людей их подробнейшие психологические портреты, предсказывая судьбу и пр.
Из сюжета следует, что истину, которую Мышкин собирался проповедовать в России, он привёз из-за границы. Однако его рассказ о жизни в Швейцарии не содержит ни одного религиозного (не говоря уже о христианском) откровения такой истины. Все переживания Мышкина от встречи с реальностью, которые он испытал после того, как к нему вернулось сознание, имели характер не религиозно-христианский, а пантеистически-сенсуалистский. А так как об источнике своей «идеи» он ничего не сообщает, то допустимо предположить, что этим источником является он сам. Другими словами, она была имманентна его природе, коренилась где-то в глубине его души. Затем эта идея посредством внешнего толчка (крик «осла на городском рынке» [8; 48]) высвободилась из глубин подсознания: «С тем вместе вдруг в моей голове как бы всё прояснело» [8; 48]. Мир стал прост и понятен, а сам Мышкин – счастлив от непосредственного, прямого восприятия действительности. Он ощутил абсолютную внутреннюю свободу и осознал ненужность каких-либо внешних (социальных или религиозных) законов и потому легко нарушал их, живя в швейцарской деревушке. Более того, на основании своего априорного знания он попытался установить там новый порядок, разрушив исторически существовавшие традиции. И потому, что это ему отчасти удалось, можно судить о том, что нечто подобное Мышкин намеревался совершить и в России.
Полагаем, что наибольшую проблему для понимания образа Мышкина создал, не желая того, сам автор. Сохранившиеся подготовительные материалы к роману содержат три записи, давно уловившие внимание исследователей: «КНЯЗЬ ХРИСТОС», «КНЯЗЬ ХРИСТОС» и «Кн. Христос» [9; 246, 249, 253]. Все записи сделаны 9–10 апреля 1868 года, то есть на полпути к окончанию романа.
Примем без доказательства то, что их размещение в ПСС соответствует фактической последовательности их появления.
Первая запись вписана на полях страницы, содержащей мысли, касающиеся темы любовного треугольника: «Мышкин – Настасья Филипповна – Рогожин» и участия в нём Лебедева и Гани [9; 246]. Никаких иных христологических, богословских или евангельских упоминаний на этой странице нет. Периферийность записи указывает на её случайность по отношению к основному тексту, но само её появление, разумеется, неслучайно. На следующий день в самом низу листа, содержащего краткий диалог Мышкина и Лебедева, возникает вторая запись [9; 249]. Всё остальное пространство страницы занято, согласно примечанию публикаторов, «пробами пера. Среди них: Petrus, Восстание острова Крита, Смиренный игумен Зосима, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Евангелие Иоанна Богослова» [9; 249]. Достоевский перебирает в памяти имена великих христианских богословов и отцов Православной церкви, двигаясь от одного имени к другому, от идеи к идее, пока не останавливается на последнем имени – имени Иоанна Богослова.
Текст Евангелия от Иоанна не столько описывает исторические события, связанные с личностью Христа, сколько раскрывает внутренние, идейно-духовные основы Его учения. Именно на это направлены и усилия упомянутых богословов. Обращение Достоевского к христологическому учению Церкви свидетельствует о стремлении писателя к глубокому проникновению в тайну бого-человеческой личности Спасителя, образ которого с детских лет находился перед его внутренним взором. Как и всякий христианин, Достоевский старается ответить на вопрос о том, что и как должен делать человек, чтобы быть достойным называться сыном Божиим, как этого был достоин Христос. Он сравнивает первоначальный замысел («Изобразить положительно прекрасного человека») с результатом его воплощения и графически, на бумаге сводит образ своего персонажа с образом Христа, словно отвечая самому себе на вопрос: насколько человек по имени «Лев Николаевич Мышкин» соответствует Ему. Итог этого сравнения неутешительный, хотя и закономерный. Об этом свидетельствует графика третьей записи: «Кн. Христос» [9; 253]. Если две предыдущие записи выполнены полностью заглавными буквами, то сейчас заглавные буквы лишь начинают слова. При этом первое слово сокращено до двух первых букв, что свидетельствует об утрате к нему интереса и внимания пишущего, потому что для него степень соответствия образа Мышкина Христу не является загадкой – герой подобен Ему не больше, чем все остальные люди.
Характер рабочих записей не говорит о том, что автор оценивает подобный результат как творческую неудачу. Скорее, он говорит об обратном – Достоевский писал роман не о Христе, а о человеке, идущим Его путём, то есть о христианине. Именно так писатель определял идею будущего романа еще в 1867 г.: «Роман. Христианин» [9; 115]. Множеством черт писатель указывает на земную, человеческую природу Мышкина. Так, Князь говорит о себе, что иногда бывает «не добрым» [8; 49], тогда как православие учит, что одним из атрибутивных свойств Бога является «всеблагость», то есть Бог является добром всегда, везде и во всём. Его природа неизменна и неизменяема, и ничто не может сделать Бога недобрым. Христос пришёл в мир, чтобы научить людей тому, как спастись от смерти и стать счастливым, и поэтому апостолы называют его «учителем». Мышкин же отказывается быть для людей учителем [8; 257], то есть принимать на себя ответственность за их жизнь, а хочет лишь «поучать» их. Когда Христос пришёл в мир, люди сразу узнали в нем Спасителя, оставили свои дома, близких и пошли за Ним. Мышкина никто не только не считает способным спасти кого-либо, но напротив, «ему самому ещё няньку надо» [8; 144]. И он действительно не может никого спасти, так как не может никого любить, а лишь поддаётся энергии чужой страсти, словно притягиваясь к её источнику.
Его любовь подобна лунному свету – она лишь отражает собой чужой свет и поэтому коротка и слаба. Это ярко показывают слова Князя о его чувстве к Настасье Филипповне: «О, я любил её; о, очень любил… но потом… <…> потом она <…> угадала, что мне только жаль её, а что я… уже не люблю её» [8; 362]. Любовь князя иссякла за короткое время, между тем, говорит апостол, настоящая «любовь никогда не перестанет…» (1 Кор. 13:8). Высшим критерием любви Евангелие называет самопожертвование[121], а Князь не способен на него: «Я не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один раз… может быть, и теперь хочу» [8; 363]. Между тем Настасья Филипповна нуждается именно в спасительной, возрождающей любви, а Мышкин не знает, чем ей помочь [8; 361], но зато знает «наверно, что она <…> погибнет…» с ним [8; 363]. Таково же и его чувство к Аглае, о чём Князь случайно проговорился, сказав, что «в самом деле очень любил (а не любит! – О. С.) её» [8; 361] и т. д.
Наконец, Достоевский помещает деталь, которая, казалось бы, должна сразу разрушить все фантазии о христоподобности Мышкина, – он курит и не может отказаться от этой привычки: «Я привык, а вот уже три часа не курил…» [8; 17]. При этом если в начале романа он курит трубку, то в конце переходит на дорогие сигары [8; 488]. И наконец, сочетание «Князь Христос» на фоне евангельского повествования выглядит оксюмороном, потому что Евангелие «князем мира сего» называет сатану (Ин. 12:31, 14:30, 16:11).
Иногда для доказательства христоподобности Мышкина приводят сцены защиты им Вари Иволгиной [8;99] и Настасьи Филипповны [8; 291], а также сцену усмирения жаждущей скандала толпы [8; 494]. Но если оставить предвзятость, то первые два поступка вполне могут быть объяснены обыкновенным «мужским» поведением. По причине тонкой душевной организации князь оказался более чуток к происходящему и поступил психологически правильно в ситуации назревавшего скандала. Однако тонкость душевной организации (т. е. способность чувствовать и сочувствовать) может сочетаться как с силой, так и со слабостью её обладателя. Именно об этом говорят записи в подготовительных материалах к роману. Достоевский записывает в тетради: «ИДИОТ ВИДИТ ВСЕ БЕДСТВИЯ. БЕССИЛИЕ ПОМОЧЬ» [9; 241]. И на следующей странице: «NB. Князь только прикоснулся