к их жизни. Но то, что бы он мог сделать и предпринять, то всё умерло с ним. <…> Но где только он ни прикоснулся – везде он оставил неисследимую черту. И потому бесконечность историй в романе <…> рядом с течением главного сюжета. (NB.NB.NB! Главный-то сюжет и надо обделать, создать)» [9; 242].
В конце марта 1868 года начинается идейный синтез: «СИНТЕЗ РОМАНА. РАЗРЕШЕНИЕ ЗАТРУДНЕНИЯ» [9; 239]. Писателю наконец удаётся найти главную черту личности Мышкина: «Он! невинен!» [9; 239]. Однако основная задача так и остается нерешённой: «Главная задача: характер Идиота. Его развить. Вот мысль романа. Как отражается Россия. <…> Для этого нужна фабула романа. <…> Он восстановляет Н<астасью> Ф<илипповну> и действует влиянием на Рогожина. Доводит Аглаю до человечности… <…>. Сильное действие на Рогожина и на перевоспитание его» [9; 252]. Как известно из окончательного текста, ни одна из этих линий не осуществилась. Наконец, 15 апреля Достоевский записывает новую черту в характере Князя: «Главное то, что всем нужен» [9; 257].
Заметим, что на всём протяжении работы над романом автор обозначает своего героя словом «идиот». Вероятно, в силу определённой симпатичности образа Мышкина кажется невозможным подразумевать здесь именно то значение, которое во времена Достоевского было основным: «Малоумный, несмысленный от рождения, тупой, убогий, юродивый»[122]. Между тем и сам Мышкин называет себя «почти идиотом» именно в этом смысле [8; 75], и автор, уже работая над последней частью романа, когда ему всё было ясно «как в стекло» [28, 2; 321], записывает в рабочей тетради, определяя идею своего героя: «В Князе – идиотизм!» [9; 280].
Эта идея возникла задолго до окончательного воплощения внешности и характера Мышкина, претерпевших значительные изменения. Первоначально это был совсем другой человек, чем в окончательном тексте романа: «И, наконец, идиот. Прослыл идиотом от Матери, ненавидевшей его» [9; 141]; «Страсти у Идиота сильные, потребность любви жгучая, гордость непомерная, из гордости хочет совладать с собой и победить себя. В унижениях находит наслаждение. Кто не знает его – смеётся над ним, кто знает – начинает бояться» [9; 241]. Он даже совершает преступление – насилует главную героиню, после чего «говорит, смотрит и чувствует как властелин» [9; 143]. Затем эволюция образа движется в русле христианской традиции: «NB. Главный характер Идиота. Самовладение от гордости (а не от нравственности) и бешеное саморазрешение всего. Но саморазрешение ещё мечта, а покамест ещё только судорожные попытки. Таким образом он бы мог дойти до чудовищности, но любовь спасает его. Он проникается глубочайшим состраданием и прощает ошибки. <…> Взамен получает высокое нравственное чувство в развитии и делает подвиг» [9; 146]. Однако затем писатель возвращается к первоначальной идее: «Идиот влюблён в Геро. Эта любовь – и любовь и высочайшее удовлетворение гордости, тщеславия.
Это последняя степень Я, это царство его» [9; 150]. Тема гордости как доминирующей черты Идиота, ведущей его к гибели, разрабатывалась и позже [9; 156–157, 180, 182 и т. д.]. И наконец, 27 октября 1867 г. Достоевский записывает: «NB. NB. Главная мысль романа: Столько силы, столько страсти в современном поколении, и ни во что не веруют. Беспредельный идеализм с беспредельным сенсуализмом. <…> Надо было с детства более красоты, более прекрасных ощущений, более окружающей любви, более воспитания. А теперь: жажда красоты и идеала и в то же время 40 % неверие в него, или вера, но нет любви к нему. «И беси веруют и трепещут»» [9; 166, 167].
В новой редакции романа почти всегда вместо «Идиота» – «Князь». И характер героя значительно отличается от первоначального. В начале марта 1868 г. Достоевский записывает: «Главная черта в характере Князя: забитость, испуганность, приниженность, смирение. Полное убеждение про себя, что он ИДИОТ. <…> NB) Взгляд его на мир: он всё прощает, видит везде причины, не видит греха непростительного и всё извиняет. <…> Он же считает себя ниже и хуже всех. Мысли окружающих видит насквозь. Вполне видит и убеждён, что его считают за идиота» [9; 218]. В это же время Достоевский начинает разрабатывать идею трансформации мировоззрения Мышкина после погружения его в российскую действительность: «Действие России на Князя. Насколько и чём он изменился»; «Россия действовала на него постепенно. Прозрения его» [9; 237, 242]. Следствием этого становится то, что Мышкин «до страсти начинает любить русский народ» [9; 219].
В начале марта 1868 г. Достоевский окончательно определяет роль Мышкина: «Идиот не считает себя способным на высокое, но и тоскует по высокой деятельности. Спасением же Н<астасьи> Ф<илипповны> и хождением за ней он не то что утешает себя по высокой деятельности, а действует по чувству непосредственной христианской любви» [9; 220]. На эти слова следует обратить особое внимание. Ни один человек не родится сразу с любовью, а тем более с христианской – то есть с готовностью отдать всё своё и себя самого ради жизни других людей. В человеке лишь заложена возможность такой любви (как и других свойств образа Божия), а обрести её во всей полноте он может только путём исполнения заповеди Христа: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48). Это совершенство достигается неустанным подвигом, то есть понуждением себя к исполнению воли Бога, явленной в Его Откровении. Мышкин же сразу, без усилия, непосредственно поступает правильно, демонстрируя некое априорное совершенство. По существу, он представляет собой то самое первоначальное, чистое и невинное существо, которое Ж.-Ж. Руссо выдавал за «естественного» человека.
Пониманию этой мысли Достоевского способствуют слова князя о картине в доме Рогожина: «От такой картины у иного ещё вера может пропасть!» [8; 182]. Он говорит именно об ином, а не о себе самом, потому что у него веры нет. Достоевский записывает в тетради: «Христианин и в то же время не верит. Двойственность глубокой натуры» [9; 185]. Как и в «Преступлении и наказании», вопрос о вере является онтологической осью романа. Согласно первоначальному замыслу, его должен был задать Лебедев: «Лебедев вдруг спрашивает: «Князь, как вы думаете, а есть ли Бог?»» [9; 224]. Но впоследствии Достоевский передаёт этот вопрос от Лебедева Рогожину: «А что, Лев Николаевич, давно я хотел тебя спросить, веруешь ты в Бога иль нет? <…> Многие ведь ноне не веруют. А что, правда (ты за границей-то жил) <…>, что у нас, по России, больше, чем во всех землях, таких, что в Бога не веруют?» [8; 182]. Мышкин уклоняется от прямого ответа и отвечает на вопрос Рогожина четырьмя притчами.
Первая рассказывает о встрече Князя с человеком, считавшим себя атеистом и пытавшимся выразить свои убеждения, но получалось как-то так, что говорил «он вовсе как будто не про то» – не о том, почему он верит, что Бога нет, а о чём-то совсем ином [8; 182].
Вторая притча повествует о том, как один крестьянин зарезал своего спящего товарища, чтобы завладеть его часами. Был он при этом трезв и в сознании, «но ему до того понравились эти часы и до того соблазнили его, что он наконец не выдержал…» [8; 183]. Уже занеся над жертвой нож, он «возвёл глаза к небу, перекрестился и, проговорив про себя с горькою молитвой: «Господи, прости ради Христа!»», зарезал товарища [8; 183]. Здесь поражает изуверство, то есть сохранение внешнего благочестия при полном разрушении внутренней духовной основы личности. Ясно слышен новозаветный акцент: «Бог не искушается злом и Сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть» (Иак. 1:13–15). Эта притча является ключом к пониманию многих коллизий в творчестве Достоевского, потому что кратко, но полно и точно показывает весь процесс грехопадения человека.
Третья притча рассказывает о том, как Мышкин случайно встретил пьяного солдата, продававшего свой нательный крест: «Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел» [8; 183]. Через некоторое время именно этим крестом он и обменяется с Рогожиным.
Четвёртая притча изображает встречу Князя с молодой бабой, державшей на руках ребёнка. Когда ребенок улыбнулся ей, она «так набожно-набожно вдруг перекрестилась» [8; 183]. На вопрос Князя она ответила, что как мать радуется первой улыбке своего ребёнка, «точно так же бывает и у Бога радость всякий раз, когда Он с неба завидит, что грешник пред Ним от всего своего сердца на молитву становится» [8; 184]. Князь считает, что в этих словах «вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о Боге как о нашем родном отце и о радости Бога на человека, как отца на свое родное дитя – главнейшая мысль Христова!» [8; 184].
Этими притчами Князь хочет показать Рогожину, что «сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить. Но главное то, что всего яснее и скорее на русском сердце это заметишь <…>. Это одно из самых первых моих убеждений, которые я из нашей России выношу» [8; 184].
Вернемся к началу сцены. Полагаем, что Мышкин не случайно так почувствовал картину Гольбейна – она очень близка его внутреннему духовному строю. Он знает христианство как религиозно-философское учение, но проповедует не его, а собственное представление о нём, созданное на основе идей Э. Ренана, которые он изучал в Швейцарии вместе со своим доктором [9; 183]. Онтологическим ядром этих идей является представление о том, что Христос был не Бог, а человек, достигший наивысшего нравственного совершенства. Мышкин упоминает имя Христа трижды: первый раз это происходит в самом начале романа в разговоре с камердинером Епанчиных, когда Князь просто ссылается на Евангелие: «Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил» [8; 21]. Два других относятся к самому концу романа, когда Мышкин начинает проповедовать славянофильские идеи в салоне Лизаветы Прокофьевны: «Ведь и социализм – порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! «Не смей веровать в Бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности, fraternité ou la mort