[123], два миллиона голов!» По делам их вы узнаете их – это сказано! И не думайте, чтоб это было всё так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали!» [8; 451].
В этих словах Мышкин неожиданно предстаёт как «воин Христов», готовый встать в ряды Его апостолов и, если надо, то и на крест взойти. Этот «Мышкин» принципиально отличается от того, какой показан в первой части романа. Произошедшие мировоззренческие изменения очень слабо мотивированы автором, лишь намекнувшим о путешествии князя по «внутренним губерниям» и его философских разговорах с Рогожиным. Вероятнее всего, что идеи, которые князь собирался проповедовать в первой части романа, значительно отличались от тех, которые он выражал во второй. Первоначально Мышкин лишь упоминает христианство в связи с какими-то собственными убеждениями, частично открывшимися в разговоре с Рогожиным, но ни его поступки, ни слова не дают достаточных оснований считать его православным христианином. Князь не нарушает закон Божий, но и не исполняет его, а следует каким-то собственным мотивам, в силу чего иногда выглядит как идиот, иногда – как смешной, а иногда – как хороший сам по себе человек.
Это даёт основание Д. Барсотти утверждать: «Если князь Мышкин и походит на Христа, то не на Христа Евангелия и не на Христа Церкви, а, скорее, на такого, каким Его знал и проповедовал Руссо» – «ни Бога, ни человека»[124]. Об этом же говорит и К. А. Степанян: в сознании Достоевского «неизбежно возникала <…> формула одного из самых известных женевцев, писателя и философа, оказавшего огромное влияние на Европу и, даже, может, ещё большее на Россию – Жан-Жака Руссо: <…> «человек природный и истинный», то есть естественный, чья добрая природа не искажена несправедливым социальным устройством, возврат к этой природе должен обеспечить справедливое и счастливое состояние общества… Исследователями уже давно была замечена прямая связь образа Мышкина с этой идеей Руссо. Как справедливо замечает Л. Лотман, «с идеалом Руссо Мышкина объединяли черты «естественного человека»», цельность которого противостоит изломанности искаженных цивилизацией человеческих характеров. <…> Мышкин не случайно является из Швейцарии. Само представление о Швейцарии было для русских читателей как бы неотделимо от мысли о Руссо. Новые знакомые князя замечают в нём влияние женевских идей. Вера в добрую природу человека, в возможность полной искренности <…> воспринимается как результат влияния идей Руссо и его творчества, и все эти ассоциации в романе кратко обозначаются выражением: «По-швейцарски понимаете человека»[125]. Этот упрек Келлера Мышкину сопрягается со словами Достоевского, являющимися ключом к роману[126], который писатель протягивает читателю: «Я перевёл французский характер в русские буквы…» [8; 29]. Мышкин говорит не только о французском, но и об английском характере, упоминается и Швейцария, – словом, вся Европа. Следовательно, речь идёт о том, что Достоевский «перевёл» западную идею, европейский взгляд на человека в «форму» русского человека. Поэтому и Мышкин – русский только по происхождению, но его «характер», равно как и его одежда, – западные.
Идею образа Мышкина раскрывает сам Достоевский в письме Н. Н. Страхову: «Неужели фантастичный мой «Идиот» не есть действительность, да ещё самая обыденная! Да именно теперь-то и должны быть такие характеры в наших оторванных от земли слоях общества, – слоях, которые в действительности становятся фантастичными» [29, 1; 19]. Наиболее ярким среди таких «характеров» в русском обществе был в это время Л. Н. Толстой, ещё в 1862 году сказавший: «Чувства правды, красоты и добра независимы от степени развития. Красота, правда и добро суть понятия, выражающие только гармонию отношений в смысле правды, красоты и добра. Ложь есть только несоответственность отношений в смысле истины; абсолютной же правды нет. <…> Человек родится совершенным, – есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, останется твёрдым и истинным. Родившись, человек представляет собой первообраз гармонии правды, красоты и добра»[127]. Достоевский замечает, что «идеи Руссо, носившиеся тогда в воздухе» [22; 117], стали особо модными в России в конце 1860‑х годов. К этому времени он уже был знаком с сочинениями Толстого, а во время работы над «Идиотом» внимательно прочитывал главы эпопеи «Война и мир», публикация которой закончилась в 1869 г. В дальнейшем Достоевский неизменно высоко оценивал художественный талант Толстого и даже посвятил «Анне Карениной» отдельную главу «Дневника писателя» за 1877 год.
Говоря об образе Константина Лёвина, Достоевский обращается к личности его создателя, подчёркивая, что Лев Толстой – «огромный талант, значительный ум и весьма уважаемый интеллигентною Россиею человек, – этот романист изображает в этом идеальном, то есть придуманном, лице частью и собственный взгляд свой на современную нашу русскую действительность, что ясно каждому, прочитавшему его замечательное произведение» [25; 193]. Достоевский оценивает этот взгляд с резко критических позиций, он не приемлет идеи Лёвина, выражающего взгляды самого Толстого. Писатель заканчивает свой анализ риторическим вопросом: «Такие люди, как автор «Анны Карениной», – суть учители общества, наши учители, а мы лишь ученики их. Чему ж они нас учат?» [25; 223]. В конце концов Достоевский находит причину глубокой ошибочности основных идей Толстого: «До чего человек возобожал себя (Лев Толстой)» [27; 43].
Вспомним, что ещё в 1855 году Толстой записал в своём дневнике: «Вчера разговор о божественном и вере навёл меня на великую и громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле»[128]. Впоследствии мысль о необходимости модернизации православного вероучения будет выражена им в «Критике догматического богословия» (1881), «Исповеди» (1882), в трактате «В чём моя вера?» (1884) и других богословских трудах. Религиозные идеи, составлявшие основу мировоззрения Толстого, воплотились и в его художественном творчестве, что и было замечено Достоевским.
В письме А. Н. Майкову от 18 февраля 1868 г. он сообщал: «Прочёл разбор «Войны и мира». Как бы желал всё прочесть. Половину я читал» [28, 2; 258]. Впечатление от прочитанного особым образом отразилось в работе над романом: «ИДИОТ ВИДИТ ВСЕ БЕДСТВИЯ. БЕССИЛИЕ ПОМОЧЬ. ЦЕПЬ И НАДЕЖДА. СДЕЛАТЬ НЕМНОГО» [9; 241], «ЦЕПЬ, говорит о ЦЕПИ» [9; 269] и «Цепь. <…> Звучать звеном. Сделать немного» [9; 270]. В романе Толстого Пьер уговаривает князя Андрея вступить в масонство: «Вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал, частью этой огромной, невидимой цепи (курсив здесь и далее наш. – О. С.), которой начало скрывается в небесах. <…> Разве я не чувствую <…> что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим? <…> Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня, надо мной живут духи и что в этом мире есть правда»[129].
Масонская философия содержит учение о значимости единичных добрых дел («сделать немного»). При этом декларируемый масонами отказ от вмешательства в социальные и политические процессы только прикрывает многие незаметные для профанного взгляда «муравьиные» дела. Размышляя ро этому поводу, Достоевский записывает в дневнике: «Чудо, тайна. Масоны. <…> Где примирение. <…> Было в вере, но вера утрачена, в чём же, где этот муравейник? Не у масонов ли? Право, мне мерещилось всегда, что у них какая-то тайна, адово разумение, тайна муравья. Но такая тайна равносильна обращению человека в муравья, коли дан разум. Да и человек не захочет муравьиного гнезда. Предположится наукой найденный муравейник. Потребуются лишения, условия, ограничения личности. Для чего я стану её ограничивать. Для хлеба. Не хочу хлеба, и взбунтуется. И ещё долго пройдёт, когда встанет человек» [24; 159–162].
Нет никаких оснований видеть в Мышкине масона – он не мог быть принят в братство вольных каменщиков в силу как своей болезни, так и неопределённого социального статуса; да и вряд ли в его швейцарском захолустье могла быть хоть одна ложа. Однако до идейного синтеза характер его верований и эстетических переживаний во многом близок мистической ветви европейского масонства, к которому принадлежал кумир Толстого – Ж.-Ж. Руссо[130]. М. М. Дунаев замечает: «По собственному признанию Толстого, он в пятнадцать лет носил на шее медальон с портретом Руссо – вместо нательного креста. И: боготворил женевского мыслителя»[131]. Заметим, что Мышкин также не носит нательного креста, иначе он не мог бы надеть на себя крест, купленный у солдата.
Казалось бы, Князю вполне знакомо «религиозное чувство». Размышляя о тех ощущениях, которые ему приходится испытывать во время припадков болезни, он вспоминает о минуте, которая «оказывается в высшей степени гармонией, красотой, даёт неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни» [8; 188]. Говорить о том, что какое-то мгновение жизни подобно «восторженному молитвенному слитию», может лишь тот, кто имеет духовный опыт такого слития. Однако Достоевский указывает на подлинную природу этого состояния и на то, под властью какой силы Мышкин находился в Швейцарии: «Это было