Слова Лебедева обнаруживают глубочайший кризис общественного сознания, описание которого еще усиливает Лизавета Прокофьевна: «Сам защитник на суде объявлял, что ничего нет естественнее, как по бедности шесть человек укокошить, так уж и впрямь последние времена пришли. <…> Да этот косноязычный, разве он не зарежет (она указала на Бурдовского) <…>. Да побьюсь об заклад, что зарежет! Он денег твоих (Лизавета Прокофьевна обращается к Мышкину. – О. С.), десяти тысяч, пожалуй, не возьмёт, а ночью придет и зарежет, да и вынет их из шкатулки. По совести вынет! Это у него не бесчестно! Это «благородного отчаяния порыв», это «отрицание», или там чёрт знает что… Тьфу! Всё навыворот, все кверху ногами пошли» [8; 237]. Обращает на себя внимание деталь, блестяще вписанная автором в психологию сцены. Смысл нигилизма знает только чёрт, на которого Лизавета Прокофьевна и плюёт («Тьфу!»)[138]. И далее следует обличение: «Сумасшедшие! Тщеславные! В Бога не веруют, в Христа не веруют! Да ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг друга переедите, это я вам предсказываю. И не сумбур это, и не хаос, и не безобразие это?» [8; 238]. Она верно определила духовное состояние «нигилистов»: «Они все с ума спятили от гордости и тщеславия» [8; 267][139].
Сам Мышкин не вмешивается в разговор, а лишь отвечает на обращённые к нему вопросы, всеми силами стараясь избежать конфликта: «Уверяю вас, что Горские и Даниловы только случаи, а эти только… ошибаются…» [8; 214]. И действительно, пришедшие нигилисты оказались вполне безобидными, а тот, кто считался их главным идеологом, вызывал лишь жалость. Более того, выяснилось, что в этом «главном нигилисте» собственно нигилизма-то и нет. Он даже признался Лизавете Прокофьевне, что, зная её лишь по рассказам Коли Иволгина, «даже немножко любил её» [8; 239]. Эти слова поразительны, так как говорят о подлинном христианском чувстве любви, когда человек способен любить другого человека, даже не видя и не зная его.
Образ Ипполита во многом типичен для творчества Достоевского. Это – представитель молодого, нового поколения России, обладающий множеством положительных качеств, но уже отравленный духовным ядом. Идея этого типа – бунт против несправедливо устроенного мира. По сравнению с другими подобными героями великого пятикнижия этот бунт предельно обострён ситуацией скорой неотвратимой гибели Ипполита. Нигилизм становится для него средством борьбы против несовершенства мира и одновременно скрывает ещё во многом чистую душу Ипполита, сохраняющего даже черты детской чистоты и непосредственности: «Он улыбнулся какою-то детскою улыбкой» [8; 247]; «Закрыл лицо руками и заплакал, как маленькое дитя» [8; 247]. Достоевский не случайно использует слово «дитя», а не «ребёнок», что существенно приближает сказанное к Евангелию: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3). Лизавета Прокофьевна утешает его: «Ну, не плачь же, ну, довольно, ты добрый мальчик, тебя Бог простит, по невежеству твоему…» [8; 248].
Ипполит действительно не ведает, не понимает ни себя, ни окружающего мира, потому что его разум уже ослеплён безверием. Невозможность обретения смысла жизни и спасения оборачивается бунтом против видимой бессмысленности происходящего: «Да, природа насмешлива! Зачем она <…> создаёт самые лучшие существа с тем, чтобы потом насмеяться над ними?». Сейчас Ипполит имеет в виду не себя, он говорит о Христе: «Сделала же она так, что единственное существо, которое признали на земле совершенством… сделала же она так, что, показав его людям, ему же и предназначила сказать то, из-за чего пролилось столько крови, что если б пролилась она вся разом, то люди бы захлебнулись, наверно! О, хорошо, что я умираю! Я бы тоже, пожалуй, сказал какую-нибудь ужасную ложь, природа бы так подвела!..» [8; 247].
Для Ипполита Христос не Бог, а лишь «совершенный», высоконравственный человек. Поэтому он не видит разницы между собой и Им: «Я хотел жить для счастья всех людей, для открытия и возвещения истины…» [8; 247]. Искренняя жажда истины и невозможность найти её без веры в Бога приводит к отчаянию: «Стало быть, не нужен, стало быть, дурак, стало быть, пора! И никакого-то воспоминания не сумел оставить! Ни звука, ни следа, ни одного дела, не распространил ни одного убеждения!.. <…>. Знаете ли вы, что, если бы не подвернулась эта чахотка, я бы сам убил себя…» [8; 247–248]. Слова Ипполита обнаруживают глубокую трагедию человека, сознающего в себе образ Божий, гибнущий под давлением разума, отравленного ядом безбожия и рационализма. Трагедия еще усиливается тем, что порой живая часть души разжимает оковы разума, и тогда Ипполит умоляет Лизавету Прокофьевну: «У меня там <…> брат и сёстры, дети, маленькие, бедные, невинные. <…> Вы – святая, вы… сами ребёнок, – спасите их! <…> О, помогите им, помогите, вам Бог воздаст за это сторицею, ради Бога, ради Христа!» [8; 248].
Лишь приближающаяся смерть пробудила в Ипполите живое религиозное чувство и помогла увидеть подлинную сущность того, во что он прежде верил как в непреложную истину, – природу. Теперь она «мерещится» ему «в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, – в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо – такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов её, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!» [8; 339].
Ипполит не может поверить в Бога, потому что не хочет сломить свою гордость и смириться перед Его волей. Он решает прожить сам, без Бога, но, отходя от Него, Ипполит вольно или невольно приближается к Его врагу. И скоро дьявол начинает захватывать его душу: «Может ли мерещиться в образе то, что не имеет образа? Но мне как будто казалось временами, что я вижу, в какой-то странной и невозможной форме, эту бесконечную силу, это глухое, тёмное и немое существо. Я помню, что кто-то будто бы повёл меня за руку, со свечкой в руках, показал мне какого-то огромного и отвратительного тарантула и стал уверять меня, что это то самое тёмное, глухое и всесильное существо, и смеялся над моим негодованием» [8; 340][140]. Очевидно, что Ипполит находится под властью той же силы, что заставила Раскольникова поднять топор и руководила Мышкиным в Швейцарии. Для её обозначения Достоевский использует одну и ту же цитату из Евангелия, называющего «немым и глухим» существом сатану (Мк. 9:25). Но здесь этот образ ещё усилен упоминанием «зверя», которым Священное Писание обозначает антихриста (Откр. 11:7).
Для человека, уверенного в том, что после гибели Бога «всё подчинено» Его врагу, который был «человекоубийца от начала» (Ин. 8:44), жизни и воскресения уже нет. Земная жизнь превращается для него в жестокое и бессмысленное страдание. Поэтому Ипполит жалеет лишь о том, что не успел взять от нее всё возможное, и видит главную несправедливость в том, что умирает молодым. Ведь если Бога нет, то человек может занять Его место и жить так, как хочет, не оглядываясь на закон, умерший вместе с Богом. Именно эта мысль и вызывает у Ипполита приступы жестокой мизантропии: если человек живёт, и при этом он беден, голоден, несчастен и нищ, в этом виноват лишь он сам: «Коли он живёт, стало быть, всё в его власти! Кто виноват, что он этого не понимает?»; «Зачем же он сам не Ротшильд? Кто виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда?» [8; 326–327]. Эти мысли прямо продолжают рассуждения Раскольникова, когда он, так же отвергнув Бога, попытался занять Его место: «Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся…» [6; 6]; «Тварь ли я дрожащая или право имею…» [6; 322] и т. д.
Видение Ипполита имеет и другой символический смысл. Образ человека со свечой в руке – архетипичный для христианской экзегетики символ ангела, несущего свет истины. Однако ангелы никогда не смеются над человеком, и потому существо, которое увидел Ипполит, не является посланником Бога. Скорее всего, истина была открыта Ипполиту именно в той форме, в какой он был готов её принять. Он увидел образ «просветителя», открывающего некую «тайну природы», при ближайшем рассмотрении оказавшуюся не чем иным, как смертью. Она уже вошла в душу Ипполита, и потому, как только «тарантул» исчезает, его место занимает Рогожин, ставший демоном смерти. То, что смерть (или даже сам её хозяин) явилась ему в таком странном, неприглядном виде, оскорбило Ипполита[141]. И он доводит свой бунт против всякой жизни до конца: «Нельзя оставаться в жизни, которая принимает такие странные, обижающие меня формы. Это привидение меня унизило. Я не в силах подчиняться тёмной силе, принимающей вид тарантула» [8; 341]. Но на самом деле его желание убить себя есть не что иное, как подчинение этой силе.
Для Ипполита нет спасения, потому что он не может покаяться пред Богом в совершённых грехах и принять Его волю с любовью и безо всяких условий: «Просить прощения мне не у кого и не в чём…» [8; 342]. Он горделиво, подобно Ивану Карамазову, готов допустить существование Бога как некой «высшей силы» [8; 343], но категорически отказывается принять мир таким, какой он есть, и не желает смириться перед волей Провидения, хотя и признаёт его необходимость. И потому «если бы я имел власть не родиться, то наверно не принял бы существования на таких насмешливых условиях. Но я ещё имею власть умереть, хотя отдаю уже сочтённое. Не великая власть, не великий и бунт» [8; 344].
Заметим, что из всех «нигилистов», пришедших к Мышкину, лишь племянник Лебедева, Антип Бурдовский, может действительно считаться выразителем