западной идеи. В своем стремлении обогатиться, устроиться в жизни он не гнушается никакими средствами, прикрывая их, при необходимости, «прогрессивной» фразеологией. И в этом он наиболее близок Лужину («Преступление и наказание») и Гане, каким тот был в первой части романа до идейного синтеза.
Наиболее полно русская идея в романе выражается в сцене собрания в салоне Лизаветы Прокофьевны. Ему предшествовала своеобразная «репетиция», на которой Мышкин говорил много, и «всё это были такие серьёзные, такие даже мудреные иногда мысли. Князь изложил даже несколько своих взглядов, своих собственных затаённых наблюдений…» о «смертной казни, <…> об экономическом состоянии России, или о том, что мир спасёт красота» [8; 429, 436]. На собрание съехался тот самый «свет», в который князь «давно уже вследствие некоторых особенных намерений, соображений и влечений своих жаждал проникнуть…» [8; 442]. Полагаем, что эти «намерения» связаны с тем же самым желанием проповедовать и «поучать», которое Мышкин обнаружил на первом собрании у Епанчиных. Скоро обнаружилось, что бывший опекун Князя, Николай Андреевич Павлищев, «человек родовой, с состоянием, камергер <…>, бросает вдруг службу и всё, чтобы перейти в католицизм и стать иезуитом, да ещё чуть не открыто, с восторгом каким-то» [8; 449]. Сам по себе факт перехода образованных русских людей в католичество был хоть и редким, но всё же не уникальным явлением[142]. Оказалось, что Павлищев стал жертвой прозелитической деятельности иезуита аббата Гуро. Сообщивший эту новость Иван Петрович припоминает, что и «графиня К. тоже, говорят, пошла в какой-то католический монастырь за границей» [8; 450]. Он замечает, что «наши (т. е. русские люди. – О. С.) как-то не выдерживают, если раз поддадутся этим… пронырам… особенно за границей» [8;450]. Князь поражён этим известием. Он помнил, что Павлищев был «светлый ум и христианин, истинный христианин <…>, как же мог он подчиниться вере… нехристианской?.. Католичество – всё равно что вера нехристианская!» [8; 450]. Далее следуют значительные по объёму и публицистические по характеру высказывания, явно отражающие убеждения самого Достоевского, который лишь несколько обрабатывает их стилистически, придавая эмоциональную яркость: «Нехристианская вера <…>, это во-первых, а во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма, таково моё мнение! Да! таково моё мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идёт дальше: он искажённого Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! Это моё личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило… Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти Церковь не устоит на земле, и кричит: «Non possumus!»[143]. По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи, и в нём всё подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор всё так и идёт, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, всё, всё променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму? Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! Атеизм прежде всего с них самих начался… <…>. Он порождение их лжи и бессилия духовного! Атеизм! У нас не веруют ещё только сословия исключительные <…>, корень потерявшие; а там, в Европе, уже страшные массы самого народа начинают не веровать, – прежде от тьмы и от лжи, а теперь уже из фанатизма, из ненависти к Церкви и ко христианству!» [8; 450–451]. Таким образом, в словах Мышкина западная идея предстаёт как идея мирового господства автократичной религиозной организации, имеющей вид христианской Церкви.
Развивая свою идею, князь утверждает: «Ведь и социализм – порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! «Не смей веровать в Бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности, fraternité ou la mort, два миллиона голов!». По делам их вы узнаете их – это сказано!» [8; 451][144].
От обличения западной идеи Князь переходит к проповеди русской идеи: «И не думайте, чтоб это было всё так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали! Не рабски попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся, мы должны теперь стать пред ними» [8; 451–452].
Словами Князя Достоевский обнаруживает причину появления нигилизма в России: «Наши как доберутся до берега, как уверуют, что это берег, то уж так обрадуются ему, что немедленно доходят до последних столпов; отчего это? <…>. И не нас одних, а всю Европу дивит в таких случаях русская страстность наша: у нас коль в католичество перейдёт, то уж непременно иезуитом станет, да ещё из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно начнёт требовать искоренения веры в Бога насилием, то есть, стало быть, и мечом! Отчего это, отчего разом такое исступление? <…> Оттого, что он отечество нашёл, которое здесь просмотрел, и обрадовался; берег, землю нашёл и бросился её целовать! Не из одного ведь тщеславия, не всё ведь от одних скверных тщеславных чувств происходят русские атеисты и русские иезуиты, а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда её и не знали! Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче чем всем остальным во всём мире! И наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда! «Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет. <…> Кто от родной земли отказался, тот и от Бога своего отказался»» [8; 451–452].
В этих словах, без сомнения, слышны «почвеннические» убеждения самого Достоевского. Князь продолжает: «Ведь подумать только, что у нас образованнейшие люди в хлыстовщину даже пускались… Да и чем, впрочем, в таком случае хлыстовщина хуже, чем нигилизм, иезуитизм, атеизм? Даже, может, и поглубже ещё! Но вот до чего доходила тоска!.. Откройте жаждущим и воспалённым Колумбовым спутникам берег Нового Света, откройте русскому человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским Богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет пред изумлённым миром, изумлённым и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства. И это до сих пор, и это чем дальше, тем больше!» [8; 453].
Наконец Мышкин обнаруживает свою главную цель: «Вы думаете, я утопист? Идеолог? <…> Что в том, что на одного передового такая бездна отсталых и недобрых? В том-то и радость моя, что я теперь убеждён, что вовсе не бездна, а всё живой материал!» [8; 458]. В Мышкине заговорил тот проповедник, которого Достоевский показал в начале романа. Он заявляет собравшимся: «Я боюсь за вас, за вас всех и за всех нас вместе. <…> Я, чтобы спасти всех нас, говорю, чтобы не исчезло сословие даром, в потёмках, ни о чём не догадавшись, за всё бранясь и всё проиграв. Зачем исчезать и уступать другим место, когда можно остаться передовыми и старшими? Будем передовыми, так будем и старшими. Станем слугами, чтоб быть старшинами» [8; 458]. Мышкин искажённо цитирует Евангелие: «Больший из вас да будет вам слуга» (Мф. 23:11), – и призывает к смирению: «По-моему, быть смешным даже иногда хорошо, да и лучше: скорее простить можно друг другу, скорее и смириться; не всё же понимать сразу, не прямо же начинать с совершенства! Чтобы достичь совершенства, надо прежде многого не понимать!» [8; 458]. Эти слова восходят к Нагорной проповеди Христа: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5:3), – то есть только сознающие собственное несовершенство люди могут обрести счастье и бессмертие, если приложат к этому необходимые усилия, исполняя заповедь: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48) и «Царствие Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11:12).
Однако Мышкин проповедует евангельские идеи, ни разу не упомянув ни о Христе, ни о Святой Троице. Очевидно, что он не нуждается в этом, потому что заканчивает свою речь пантеистическим призывом в духе Руссо и Толстого: «Я не понимаю, как можно проходить мимо дерева[145] и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! О, я только не умею высказать… а сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными? Посмотрите на ребёнка, посмотрите на Божию зарю, посмотрите на травку, как она растёт, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят…» [8; 459]. Мышкин не указывает путь к спасению от смерти и обретению бессмертия, а говорит о земном человеческом рае, наследуя эвдемонистическую традицию европейского Просвещения.
Ещё в Швейцарии князь мечтал о том, как сможет спасти Россию. Поэтому он сразу узнаёт ее в образе Настасьи Филипповны: «Я вас тоже будто видел где-то.