н без народа так и останется на обочине и в конце концов пропадёт совсем. Степан Трофимович догоняет «народ» и какое-то время идёт рядом с ним, однако начинает слабеть и отставать, и тогда «народ» помогает ему, подсаживая к себе на телегу. За это «народ» назначает плату, потому что видит в странном попутчике хотя и не опасного, но всё же чужого себе человека.
Одновременно с этим «народ» помогает скитальцу определить и конечную цель его пути – Степан Трофимович движется к месту, именуемому «Спасов».
Он узнаёт, что достичь этой цели можно двумя путями: «Коли в Спасов, так на пароходе» [10; 484]. Путь к спасению долог и труден, в одиночку одолеть его могут очень немногие, исключительно сильные и истинно верующие люди. И потому Господь создал для людей Церковь, которая, подобно кораблю в бурном море, помогает слабым и немощным достичь берега спасения. Другой путь – «на лошадях, по берегу – вёрст тридцать (а то и сорок) крюку будет» [10; 484]. Здесь речь идёт о намерении достичь спасения, надеясь лишь на силу своих «коней» – разума, воли и чувств. Но Степан Трофимович знает, что полагаться на них ему не следует. Добравшись до ближайшего постоялого двора, он впервые в жизни оказывается в самой гуще «простого» народа, присматривается и прислушивается к нему, и вдруг его поражает мысль: «Мне кажется, что все (курсив наш. – О. С.) направляются в Спасов…» [10; 487]. Так идея личного спасения соединяется с идеей спасения всего народа. Однако если Степан Трофимович без помощи «народа» в Спасов добраться не сможет, то сам «народ» в Степане Трофимовиче особо не нуждается. И хотя он вовсе не жаждет сближения с тем, кто идёт сам не зная куда, но всё же хочет понять происходящее и скоро подмечает в облике незнакомца главное: «Одет как бы иностранец, а умом словно малый ребёнок» [10; 488]. Народ сразу улавливает явное несоответствие между внешней, чужеродной формой и внутренним душевным складом Степана Трофимовича, который более чем за полвека своей жизни сохранил душу в почти первозданной чистоте. Заметим, что уподобление ребёнку является наиболее характерной чертой этого образа [10; 13, 18, 35, 53 и пр.].
Никакое внешнее (социальное, экономическое, политическое и т. п.) сближение не способно преодолеть глубокую духовную пропасть, разделяющую народ и интеллигенцию. Единственным способом единения с народом (а следовательно, и спасения) может быть только вера. Разумеется, Степан Трофимович знал, что русский народ – православный, но сам он уже забыл, что такое православие, искренне считая, что эта «простая» вера не может быть достоянием «образованного», «культурного» человека. «Не понимаю, почему меня все здесь выставляют безбожником? – говаривал он иногда, – я в Бога верую, mais distinguons[164], я верую, как в существо, себя лишь во мне сознающее. Не могу же я веровать, как моя Настасья (служанка) или как какой-нибудь барин, верующий «на всякий случай». <…> Что же касается до христианства, то, при всём моем искреннем к нему уважении, я – не христианин. Я скорее древний язычник, как великий Гёте или как древний грек» [10; 33].
Однако теперь, когда речь идёт уже о действительном спасении, Степан Трофимович чувствует, что его «убеждения» – лишь нелепый и ненужный «иностранный наряд», и потому он даже не вспоминает о них. Напротив, он всё яснее сознаёт, что подлинной правдой обладает не он, а именно этот «простой» народ, и что правда эта заключается в его вере. Достоевский писал об этом: «Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно так, но Христа он знает и носит Его в своём сердце искони. В этом нет никакого сомнения. <…> Сердечное знание Христа и истинное представление о Нём существует вполне. Оно передаётся из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ Его по-своему, то есть до страдания. Названием же православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится более всего» [21; 38]. Для того чтобы сейчас понять это, Степан Трофимович нуждается в особом откровении истины Божией.
Евангелие гласит: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся» (Мф. 5:6), и Господь посылает духовному скитальцу благодатную помощь. Божественная Премудрость является ему в образе женщины по имени «София»[165] и с отчеством первого евангелиста – «Матвеевна». Благодаря ей разорванная, противоречивая картина мира в сознании Степана Трофимовича очищается от всего ложного и случайного и приобретает гармоничные и законченные формы. Не менее важно, что Софья Матвеевна оказывается для него и необходимым связующим звеном в отношениях с «простым» народом.
Степан Трофимович замечает в облике Софьи Матвеевны «нечто благородное и независимое и в то же время – тихое» [10; 488]. Православие учит, что рождение добра (благородство) возможно только в соединении с его источником – Богом, которое даёт вера. Она же делает человека независимым, свободным от мира. Тихость является внешним проявлением величайшей добродетели – кротости (смирения), о которой Господь сказал: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Мф. 5:5). Заметим, что этой добродетелью Достоевский наделяет всех других «Софий» великого пяти-книжия: Соню Мармеладову («Преступление и наказание») и Софью Андреевну («Подросток»).
Степана Трофимовича поражает естественное сочетание в Софье Матвеевне простоты и благородства: она «говорит словоерс и опрокидывает чашку на блюдечко» [10; 491], но понимает по-французски [10; 488]. Не все его слова доходят до её разума, но сердцем она откликается на каждое движение его души[166]. Степан Трофимович чувствует, что именно этой гармонии образованности и живой веры не хватает ему самому, и потому цель спасения и вся жизнь сосредоточиваются для него в этой женщине: «Мне кажется, что я почти счастлив, и виною того вы» [10; 490]; «О, блажен тот, кому Бог посылает всегда женщину…» [10; 491]. Это счастье (блаженство) было ниспослано Степану Трофимовичу за его горячую жажду правды по слову Спасителя: «Блаженны алчущие и жаждущие правды…» (Мф. 5:6). Сцена их встречи открыто символична в силу особой деятельности Софьи Матвеевны. Она продаёт вразнос Евангелие, собирая деньги на монастырь. Это указывает на то, что мудрость «Софии» имеет не человеческую, а Божественную природу.
Эта сцена имеет и другой смысл, восходящий к Ветхому Завету. Степан Трофимович стоит на пороге новой жизни, и перед ним открывается не ведомый ему прежде мир. Творение этого мира уже состоялось, но каждый человек приходит в него в своё время. И для того, чтобы радость человека от бытия в мире была совершенной, «сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному: сотворим ему помощника, соответственного ему» (Быт. 2:18). Таким помощником и становится для героя простая русская женщина по имени София.
Заметим, что героини с этим именем обладают не только общими духовными чертами, но и единой функцией – они служат спасению и возрождению грешников. Всякий, искренно стремящийся ко спасению, видит в них свою последнюю надежду и немедленно забывает о своей гордыне и самолюбии. Поэтому Степан Трофимович просит свою спутницу не оставить его почти теми же словами, что и Раскольников: «Только не оставляйте, не оставляйте меня одного!» [10; 498]. И оба получают одинаковый ответ: «Никогда не оставлю»[167] [10; 498]. Примечательно, что уже само присутствие рядом с грешником Божественной Премудрости благотворно и преображающе воздействует на него, вызывая искреннюю потребность в покаянии[168]. Степан Трофимович просит Софью Матвеевну принять его исповедь и простить, и сам прощает всем: «О, простим, простим, прежде всего простим всем и всегда… Будем надеяться, что и нам простят. Да, потому что все и каждый один пред другими виноваты. Все виноваты!» [10; 491].
Согласно первоначальному замыслу Достоевского, мысль о все общей виновности людей за зло в мире должен был выразить святитель Тихон в беседе со Ставрогиным, прося у него прощения «за вольная и невольная (согрешения. – О. С.). Согрешив, каждый человек уже против всех согрешил, и каждый человек хоть чем-нибудь в чужом грехе виноват. Греха единичного нет. Я же грешник великий, и, может быть, более вашего» [11; 26]. Осознание собственной греховности заставляет человека обратиться с мольбой о прощении к Тому, Чей закон он преступил, и Степан Трофимович «тотчас же стал излагать всю историю, до того торопясь, что сначала даже и понять было трудно. Продолжалась она очень долго» [10; 493]. Достоевский подчёркивает, что в этом акте «было для него действительно нечто высшее и, говоря новейшим языком, почти борьба за существование» [10; 494]. Это действительно так, потому что возврат к прошлому означал бы для героя отказ от спасения и неминуемую гибель. Однако исповедь не приносит желаемого результата. Несчастный грешник чувствует, что он не сказал чего-то самого главного, и ужас от осознания того, что спасение может оказаться невозможным, разжимает ставшие привычными оковы разума – Степан Трофимович «привстал, спустил ноги с постели и, не думая ни о чём, свалился пред нею (Софьей Матвеевной. – О. С.) на пол. Это было уже не давешнее коленопреклонение; он просто упал ей в ноги и целовал поля её платья…»[169] [10; 495–496].
Он вдруг осознал главное, что до сих пор незримо разделяло их, препятствуя настоящему покаянию: «Спасительница моя, – благоговейно сложил он пред нею руки. <…> Я – я негодяй! О, я всю жизнь был бесчестен… <…> Я вам давеча всё налгал, – для славы, для роскоши, из праздности, – всё, всё до последнего слова, о негодяй, негодяй! <…> Я думал только о себе!» [10; 496]. Наконец-то Степан Трофимович нашёл главные причины всех своих бед –