[186]. Это необычное свойство проявляется и у Ставрогина. Вынужденный ответить на вопрос матери о своих отношениях с Марьей Тимофеевной, он подходит к жене и, прямо глядя ей в глаза, отрекается от неё, нарушая клятву, данную Богу под венцом. Достоевский особо подчёркивает перемену в его поведении и в голосе: «Вам нельзя быть здесь, – проговорил ей Николай Всеволодович ласковым, мелодическим голосом, и в глазах его засветилась необыкновенная нежность. Он стоял перед нею в самой почтительной позе, и в каждом движении его сказывалось самое искреннее уважение» [10; 146]. Старец Иосиф Ватопедский замечает, что «прельщение и обман» являются «привычными средствами», которыми сатана пытается погубить человека[187], и действительно – Ставрогин в этот момент лжёт, а значит, ни настоящего уважения, ни почтительности, ни нежности в нём нет. Достоевский указывает на это, замечая, что Ставрогин стоял перед женой не почтительно, а лишь «в самой почтительной позе», то есть применял определённый «технический» приём. Опять-таки и движения его не были почтительны, а лишь «сказывали» почтительность. Когда же поражённая и заворожённая всем этим Марья Тимофеевна попросила у мужа позволения встать перед ним на колени, он запретил ей: «Нет, этого никак нельзя, – великолепно улыбнулся он ей. <…> Тем же мелодическим голосом и нежно уговаривая её <…>, он с важностию прибавил…» [10; 146]. Заметим, что Ставрогин не считает ложь ни злом, ни пороком и прибегает к ней всегда, когда это может привести к цели кратчайшим путём, а между тем каждый акт лжи отдаляет человека от Бога и соединяет с дьяволом, который есть «лжец и отец лжи» (Ин. 8:44). Поэтому когда Ставрогину не нужно скрывать своё настоящее лицо, он ведёт себя совершенно иначе. Разговаривая с женой наедине, он сначала не считал нужным притворяться, и скоро его взгляд стал «излишне суров, может быть, в нём выразилось отвращение, даже злорадное наслаждение её испугом». Но это привело к тому, что «ещё мгновение, и она бы закричала» [10; 215], тогда
Ставрогин спохватился и надел на себя маску точно так же, как накануне в гостиной матери: «В один миг изменилось его лицо, и он подошёл <…> с самою приветливою и ласковою улыбкой» [10; 215]. Однако как только он понял, что его уловка не удалась, а, напротив, Марья Тимофеевна увидела его настоящее лицо, Ставрогин сбрасывает маску: «Что ты сказала, несчастная, какие сны тебе снятся! – возопил он и изо всей силы оттолкнул её от себя, так что она даже больно ударилась плечами и головой о диван» [10; 219]. Он бежит от неё «в неутолимой злобе, широко шагая по грязи и лужам, не разбирая дороги. Правда, минутами ему ужасно хотелось захохотать, громко, бешено…» [10; 219].
К этому времени злоба стала наиболее яркой духовно-нравственной характеристикой личности Ставрогина. Хроникёр замечает: «В злобе, разумеется, выходил прогресс против Л-на[188], даже против Лермонтова. Злобы в Николае Всеволодовиче было, может быть, больше, чем в тех обоих вместе, но злоба эта была холодная, спокойная и, если можно так выразиться, разумная, стало быть, самая отвратительная и самая страшная, какая может быть» [10; 165]. Примечательно, что подобная оценка никак не подтверждается событиями романа, что говорит об её принадлежности самому автору, указывающему на внутреннее, духовное состояние героя, скрытое за маской его прельстительной внешности. Преподобный Иустин замечает: «Вся мнимая привлекательность, величие и прелесть зла <…> будет собрана, воплощена и олицетворена в антихристе… В антихристе зло достигнет на земле своего предельного совершенства, он будет гениально и неподражаемо зол. Всё зло, разбросанное по миру, сокрытое в ущельях человеческих душ и в безднах бесовских злоизволений, он соберёт в себе, соединит в себе и явит себя соборностью зла, вселенскостью зла, богом зла, всезлом. Он во всём будет противоположен Христу: Христос – воплощенное благо и истина, антихрист же будет стараться быть воплощённым злом и ложью…»[189].
Достоевский указывает на это и особыми эпитетами, обращёнными к Ставрогину и имеющими яркое символическое значение. Он дважды замечает: «И вдруг зверь показал свои когти», «и вот – зверь вдруг выпустил свои когти» [10; 37, 38]. А когда Ставрогин
выводит жену из гостиной, «Лиза <…> для чего-то вдруг привскочила с кресла, пока они выходили, и неподвижным взглядом проследила их до самых дверей. Потом молча села опять, но в лице её было какое-то судорожное движение, как будто она дотронулась до какого-то гада» [10; 147]. Само название главы, в которой Ставрогин появляется в романе, «Премудрый змий», восходит к книге Бытия: «Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог» (Быт. 3:1). Заметим, что словом «зверь» Священное Писание называет антихриста, которому сатана, именуемый здесь же «драконом» или «змеем» (т. е. гадом), дал власть над всем человечеством. В результате все люди «поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем, и поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца…» (Откр. 13:3–8).
Совмещение в личности Ставрогина двух инфернальных имён, хотя и близких, но всё же разных, говорит о том, что он не является в полноте ни тем, ни другим. Он не является сатаной, потому что сатана есть дух, не способный произвольно воплощаться в человеческое тело, а принимающий какое-либо видимое обличье лишь по Промыслу или попущению Божию[190], а указаний на это в романе нет.
Но Ставрогин не является и антихристом. Несмотря на то что он развращает и губит людей, он не ставит перед собой такой цели сознательно, а лишь заражает окружающих смертью. Не менее важно и то, что он не сознаёт себя слугой или орудием сатаны и не только не желает мирового господства, но даже отказывается от предложения стать во главе местных «бесов». Это происходит потому, что воля Ставрогина почти полностью разрушена страстями гордыни и сластолюбия и порождёнными ими злодеяниями. Схиигумен Савва по этому поводу замечает: «По мере порабощения человека греху ослабляется воля человека…»[191]. К тому же основную
черту характера Ставрогина, наряду с «безмерной», «бесконечной» и «злобной» гордостью [11; 117, 136, 149 и др.], образует эгоизм: «Оставьте меня, я сам по себе. Я эгоист и хочу жить в эгоизме» [11; 134]. Ко времени основных событий романа разложение духовной природы Ставрогина дошло уже до того, что он практически утратил способность любить кого-либо: «Мне жаль, что я не могу вас любить, Шатов» [10; 202], – или хотя бы ответить на чувство бесконечно преданной ему женщины: «Мне вы милы, и мне, в тоске, было хорошо подле вас: при вас при одной я мог вслух говорить о себе. Из этого ничего не следует. <…> Вникните тоже, что я вас не жалею, коли зову, и не уважаю, коли жду» [10; 513].
Но Ставрогин уже не может ни любить, ни даже ненавидеть. Всё окружающее ему только в большей или меньшей степени неприятно, и он лишь ищет, где этого «неприятного» поменьше. Предлагая Даше навсегда уехать в Швейцарию, он пишет: «В России я ничем не связан – в ней мне всё так же чужое, как и везде. Правда, я в ней более, чем в другом месте, не любил жить; но даже и в ней ничего не мог возненавидеть!» [10; 513–514]. Об этом духовном состоянии говорит то место Откровения Иоанна Богослова, которое святитель Тихон по памяти читает Ставрогину: «Ангелу Лаодикийской церкви напиши: сие глаголет Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твоя дела; ни холоден, ни горяч; о, есть ли б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты жалок и беден, и нищ, и слеп, и наг…» [11; 11]. Страсти разрушили душу Ставрогина, лишили её всякой жизненной силы, и теперь он медленно умирает. Достоевский так говорит об это процессе: «Я думаю, люди становятся бесами или ангелами. <…> Земная жизнь есть процесс перерождения. Кто виноват, что вы переродились в чёрта» [11; 184]. И когда иссякает любовь даже к самому себе, Ставрогин убивает своё тело и превращается в полноценного беса.
Но если Ставрогин какое-то время пытался сопротивляться злой силе, поработившей его душу, то Пётр Верховенский отдаётся ей свободно, сознательно и целиком. На его принадлежность к инфернальному пространству Достоевский указывает змееподобными чертами внешности: «Лицо его никому не нравится. Голова его удлинена к затылку и как бы сплюснута с боков, так что лицо его кажется вострым. Лоб его высок и узок, но черты
лица мелки; глаз вострый, носик маленький и востренький, губы длинные и тонкие» [10; 143]. Он «ходит и движется очень торопливо, но никуда не торопится» и при этом не движется, а «очень вертится» [10; 143, 147], что создаёт впечатление, будто он находится во всех местах сразу. И наконец, главная черта, не оставляющая двусмысленности: «Вам как-то начинает представляться, что язык у него во рту, должно быть, какой-нибудь особенной формы, какой-нибудь необыкновенно длинный и тонкий, ужасно красный и с чрезвычайно вострым, беспрерывно и невольно вертящимся кончиком» [10; 144]. Но, несмотря на столь явные указания, Верховенский пока ещё слишком мелок, чтобы претендовать на роль антихриста, хотя и стремится к этому. Поэтому он не змей, а змея