– символ притаившейся злобы и смертельной опасности.
Заметим, что и в Ставрогине и в Верховенском есть черты, соединение которых в одном человеке могло бы явить того совершенного антихриста, о котором говорит Священное Писание. Антихрист в романе словно раздвоился между ними, а в этом случае, говорит Господь, «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12:25). Достоевский предупреждает, что если сейчас, в случае, описанном в романе, этим двум половинкам не удалось соединиться в одном человеке, то это вполне может случиться в будущем. Тем более что Ставрогин в своих злодеяниях уже дошёл до предела духовно-нравственного разложения, возможного человеку. Стремясь угодить поработившей его страсти, он разрушил свою богоданную природу, грехом исказил и затемнил в ней образ Божий настолько, что зачатый им в этом состоянии ребёнок мог бы стать антихристом. Однако женщина, о связи с которой Ставрогин говорит в своей «Исповеди», и Матрёша покончили жизнь самоубийством, а Лиза Тушина погибла от рук взбесившейся толпы. Эти женщины не успели родить ребёнка, но он всё же рождается у Марии Шатовой, однако почти сразу гибнет. Сюжет его смерти отражает догматически безупречную веру Достоевского в действие Промысла Божия, разрушающего человеческое зло самим же злом: от рук «бесов» принимает мученическую смерть Шатов, оставшаяся без его попечения Мария гибнет и обрекает на смерть новорождённого ребёнка. Так сбывается слово Божие, обращенное к рабу зла – сатане: «Вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову,
а ты будешь жалить его в пяту» (Быт. 3:15). Ещё не все предзнаменования сбылись, не оскудела ещё праведниками земля. Пока попытка зла завладеть миром не удалась, но, по словам священномученика Ипполита, епископа Римского, «мы не ускоряем пришествия антихриста лишь тогда, когда не участвуем в грехах и беззакониях своего времени делом или сочувственным помыслом»1. В ряду молодых героев романа Иван Шатов – главный. Достоевский создавал его как типичного представителя русской молодёжи конца 1860‑х – начала 1870‑х годов. Писатель неоднократно подчёркивал особое значение этого этапа русской истории: «Время теперь по перелому и реформам чуть ли не важнее петровского» [28, 2; 206]. Необходимость социальных изменений назрела объективно, но важно было понять, что и как следует менять. Основным объектом и субъектом этих изменений являлась молодёжь, от выбора которой зависело будущее всей России. Это обусловило предельную открытость символики образа Шатова: весь «Иван» (русский народ) стоит на пороге неизбежного выбора, колеблясь (шатаясь) между «идеалом Содомским и идеалом Мадонским». Для героя этот выбор неочевиден, потому что «по шатости в понятиях» [28, 2; 136] он не может уверенно принять правильное решение. Это даёт основание считать Шатова прямым «наследником» Раскольникова, первоначально носившего фамилию «Шатов» [7; 93]. И, подобно Раскольникову, образ Шатова символизирует не весь русский народ, а лишь наиболее «пассионарную» его часть – образованную молодёжь. В великом пятикнижии писатель показывает различных представителей этого поколения, на индивидуальном примере каждого исследуя причины грехопадения и условия возрождения к новой жизни. Этот личный духовный опыт своих героев Достоевский переносит на жизнь всей России, стремясь не столько предвидеть, сколько указать правильный путь её развития. Заметим, что настоящее имя Шатова должно звучать как «Иван Павлович Фёдоров», потому что он является сыном ставрогинского крепостного Павла Фёдорова [10; 27]. Отчество «Павлович» восходит к имени апостола Павла, чья духовная судьба может служить прямым примером того, что спасение возможно для любого чело
века, если он честно и открыто обращается к Богу. По рождению Павел был иудеем по имени Савл, а по вере – фарисеем (Флп. 3:5). Савл искренне считал, что христианство – это искажение учения Моисея, опасная ересь. Поэтому он активно, проявляя инициативу, боролся с христианами и даже был свидетелем их казней. Это продолжалось до тех пор, пока Христос воочию не явился ему: «Савл, Савл! Что ты гонишь Меня?» (Деян. 9:4). Предельная честность перед самим собой дала возможность Савлу принять Богоявление как факт. Обращение Савла от иудея – ревнителя Ветхого закона – к Павлу – апостолу Христа – произошло почти мгновенно. Так же быстро происходит и обращение к вере Шатова, главной чертой которого была честность [10; 434].
Но образ Шатова имеет и ещё один дополнительный смысл, связанный с личностью самого Достоевского. Фамилией «Фёдоров» писатель напоминает о своём собственном падении и спасении. В молодости он, подобно Шатову, вступил в политическую организацию и скоро стал членом особой тайной группы внутри неё. Эта группа не только располагала типографией для пропагандистской работы, но была готова и к насильственному изменению политического строя в России. После ареста и каторги прежний человек, уверенный в том, что ему дано право распоряжаться чужими жизнями и делать счастливыми одних людей за счёт несчастья других, навсегда умер. А к жизни воскрес новый человек – апостол Христа и пламенный патриот. Писатель становится главным действующим лицом своих романов, передавая свою судьбу героям и превращая её в эмпирическое доказательство реальности спасения для всех, кто сомневается в его возможности.
Как это ни парадоксально, преступление Раскольникова стало благом для него, удержав от возможно бóльших, судя по масштабу личности, злодеяний. Об этом прямо говорит Порфирий Петрович: «Ещё хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, ещё в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали! Ещё Бога, может, надо благодарить; почём вы знаете: может, вас Бог для чего и бережёт» [6; 351]. Обстоятельства жизни Шатова были таковы, что ему не нужно было никого убивать и он сразу шагнул дальше – вступил в тайную политическую организацию. Уже сам этот шаг говорит о том, что человек преступил некую черту, разрешив себе проливать кровь немногих ради счастья большинства. Как и Раскольников, Шатов думает
не о собственном, а о всеобщем счастье и избирает для достижения его средства, которые кажутся ему наиболее эффективными. Заметим, что на этом пути Шатов весьма преуспел, так как ему были доверены пароли для связи с «товарищами» и даже тайная типография, для работы на которой он был специально обучен.
Тем не менее падение состоялось, но так как оно уже было детально исследовано на примере Раскольникова, Достоевский образом Шатова начинает ту «историю», о которой сказал в эпилоге «Преступления и наказания»: «Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительно стью» [6; 422]. История Шатова началась тогда, когда он сделал пер вый шаг ко спасению – официально заявил о своём выходе из «организации» и даже несколько демонстративно обратился к пра вославно-славянофильским идеям [10; 27]. Он открыто провозгласил, что верит в православие, в Россию и русский народ, и, принимая во внимание идеологию самого Достоевского, можно было бы предположить, что подобная перемена убеждений является для Шатова безусловным благом. Однако его душевное состояние во многом на поминает состояние Раскольникова после совершённого им убийства. Шатов угрюм, иногда груб и часто погружён в глубокую задумчивость, он словно стремится найти ответ на какой-то самый главный вопрос[192], без которого не может двигаться дальше по пути спасения.
Дело в том, что, поверив в Россию и её народ, Шатов ещё не смог поверить в Бога. Это понимает Степан Трофимович, говоря, что Шатов «верует насильно, как московский славянофил» [10; 33]. Шатов, так же как и Мышкин, сначала должен узнать народ и лишь потом принять его веру как свою. А пока он испытывает состояние, подобное тому, которое испытывал Раскольников на каторге, когда он, внешне став таким же, как все остальные каторжники, внутренне остался для них совершенно чужим. О причине этого он узнал от самих каторжников: «Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! <…> Убить тебя надо» [6; 419]. Раскольников смог преодолеть свое безверие любовью к Соне: «Разве могут её убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Её чувства, её стремления, по крайней мере…» [6; 422]. А Шатов, несмотря на все усилия, не может обрести веру.
Ситуация несколько проясняется после того, как он безо всяких видимых причин публично бьёт Ставрогина по лицу. Через некоторое время Шатов и Ставрогин встречаются, и между ними происходит разговор, обнаруживающий некую необъяснимую зависимость Шатова от Ставрогина, доходящую до полного сервилизма. Ставрогин оказывается для Шатова кумиром, «солнцем» [10; 193], объектом поклонения: «Ставрогин, для чего я осуждён верить в вас вовеки веков? Разве мог бы я так говорить с другим? Я целомудрие имею, но я не побоялся моего нагиша, потому что со Ставрогиным говорил. Я не боялся окарикатурить великую мысль прикосновением моим, потому что Ставрогин слушал меня… Разве я не буду целовать следов ваших ног, когда вы уйдёте? Я не могу вырвать вас из моего сердца, Николай Ставрогин!» [10; 202].
Власть Ставрогина настолько велика, что Шатов подчиняется ей по первому требованию, без всяких условий и рассуждений. Так, Ставрогин легко останавливает Шатова, когда тот хочет выбросить в форточку револьвер: «Не выкидывайте, зачем? <…> Положите опять, вот так, садитесь» [10; 190]. И впоследствии он управляет ходом разговора, позволяя Шатову не только кричать, грубить и задавать бестактные вопросы, но и вообще вести себя вне всяких условностей. Постепенно выясняется, что природа этой власти не имеет каких-либо социальных, экономических или политических причин.