не услышит. Поэтому, замечает Достоевский, даже в те мгновения, когда слова Шатова касались самых тайных струн души Ставрогина и заставляли его тяжко страдать, он «очень бы мог встать и уйти, но не вставал и не уходил» [10; 201], а словно ждал, что тот наконец скажет ему нечто самое главное.
Впустив в свою душу зло, Ставрогин в конце концов начал понимать, что с ним происходит что-то необычное, что внутри него есть нечто, не подвластное его воле, и что оно живёт по каким-то своим собственным законам. Ставрогин не верит в Бога, и законы духовного мира ему неизвестны, а потому он бессознательно тянется к людям, которые могли бы объяснить ему происходящее в душе. И хотя Шатов сам ещё недавно вступил на этот путь и многого не знает, он всё же догадывается о главном: «Я тоже не знаю, почему зло скверно, а добро прекрасно, но я знаю, почему ощущение этого различия стирается и теряется у таких господ, как Ставрогины» [10; 201]. Шатов на своём личном опыте постиг, что любые попытки понять сущность добра без обращения к его источнику – Богу – бессмысленны. Но он знает, что Ставрогин в Бога не верит: «Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать» [10; 202].
Безусловно, в этих словах звучит мысль самого Достоевского, неоднократно утверждавшего, что русская интеллигенция, оторвавшись от своих духовных корней, перестала понимать народ, а затем – и саму себя. Однако, даже отрекшись от Бога и Родины, она всё же не может полюбить чужую землю и поверить в чужих богов. И потому, словно зависнув в некоем пространстве между добром и злом, она начинает искать спасения от бессмысленности своего бытия не столько в идеальных метафизических смыслах, сколько в реальных гедонистических утехах. При этом масштаб личности и дарований заставляет каждого человека делать это по-своему. И в какой-то момент своих исканий Ставрогин почувствовал, что наибольшее наслаждение он испытывает в минуты величайшего стыда, когда голос совести звучит наиболее громко.
Шатов вдруг догадывается об этом: «Знаете ли, почему вы тогда женились, так позорно и подло? Именно потому, что тут позор и бессмыслица доходили до гениальности! О, вы не бродите с краю, а смело летите вниз головой. Вы женились по страсти к мучительству, по страсти к угрызениям совести, по сладострастию нравственному. <…> Вызов здравому смыслу был уж слишком прельстителен!
Ставрогин и плюгавая, скудоумная, нищая хромоножка! Когда вы прикусили ухо губернатору, чувствовали вы сладострастие? Чувствовали? Праздный, шатающийся барчонок, чувствовали?» [10; 201–202]. То, что Шатов угадал правильно, стало ясно из реакции Ставрогина на его слова: «Вы психолог, – бледнел <он> всё больше и больше <…>, – хотя в причинах моего брака вы отчасти (курсив наш. – О. С.) ошиблись…» [10; 202].
Православная аскетика называет духовное состояние, в котором находится Ставрогин, апостасией[194] и поясняет его образом собаки, лижущей лезвие пилы: боль причиняет ей страдание, но вкус крови пьянит и заставляет лизать пилу до тех пор, пока смерть не прекратит её сладострастную муку. Причина происходящего в том, что человек позволяет какой-то страсти захватить свою душу настолько, что для удовлетворения её он становится способен на любое преступление. В этом состоянии он сам побороть страсть уже не может, а потому лишь наблюдает за ней словно со стороны.
Первый шаг к этому человек всегда делает сам. Он впускает в свою душу зло, которое постепенно разрастается, крепнет и проникает во все части его существа, затемняя и разрушая в нём богоданный образ и превращая в духа зла. «Я думаю, люди становятся бесами или ангелами», – записывает Достоевский в черновиках к роману [11; 184]. Ставрогин – ещё человек, он ещё обладает некой свободой и может попытаться очиститься от разрушающего его зла, но он не чувствует в этом потребности, а лишь прислушивается к тому, что происходит в его душе. Попытку очищения герой должен был, по замыслу Достоевского, предпринять чуть позже, последовав совету Шатова сходить к старцу Тихону. Сейчас же Ставрогин тяжко страдает от чувства неизбежности приближающейся гибели и неосознанно ищет путь к спасению: «Прошу вас, отворите мне ворота» [10; 202]. И Шатов указывает Ставрогину первый и главный шаг к новой жизни – покаяние: «Целуйте землю, облейте слезами, просите прощения!»[195] [10; 202]. Но демоническая гордость Ставрогина препятствует ему сделать этот шаг. Тогда Шатов даёт другой совет, непосредственно связанный с предыдущим: «Слушайте, добудьте Бога трудом; вся суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте» [10; 203]. Действительно, только своим трудом человек может очистить душу и открыть её навстречу Богу: «Царствие Небес
ное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11:12). И речь идёт не столько о физическом труде, сколько о возделывании человеком его собственной души по заповеди Божией: «И взял Господь Бог человека, которого создал, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его» (Быт 2:15). Фактически Шатов говорит о необходимости труда по очищению души от греховной скверны, после которого она сможет получить от Господа благодатную помощь. Теперь уже он руководит разговором и призывает Ставрогина сделать решительный шаг: «Идите, бросьте ваши богатства…» [10; 203]. Речь идёт о тех ложных ценностях, которые Ставрогин накопил за свою жизнь: гордости, сластолюбии, эгоизме. Держа в руке свечу и указывая Ставрогину путь, Шатов делает ещё одну попытку спасти его от гибели: «Слушайте, сходите к Тихону. <…> Бывший архиерей, по болезни живёт на покое <…> в нашем Ефимьевском Богородском монастыре» [10; 203].
Шатов светит Ставрогину: ««Сюда <…> ступайте», – распахнул он калитку на улицу» [10; 203]. Ставрогин уходит, но Шатов остаётся не один, а с Истиной, сделавшей его счастливым и свободным (Ин. 8:32). Спасение Шатова состоялось – он отказался от пути самовольного переустройства мира, осознав невозможность достижения счастья одних людей за счёт страданий других. Он нашёл свой путь к спасению в любви ко Христу, России и её народу и смог освободиться от власти кумира, преграждавшему ему этот путь. Теперь, отринув мертвечину прежних заблуждений, Шатов стремится к новой, прекрасной жизни.
Другим представителем молодого поколения героев романа является Кириллов. Он не был питомцем Степана Трофимовича, но попал под влияние его самого способного ученика – Ставрогина. Это влияние было колоссальным по силе («Вспомните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин» [10; 189]) и губительным по сути, что даёт Шатову право предъявить Ставрогину обвинение в нравственном преступлении: «Вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нём ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание» [10; 197]. Ставрогину действительно удалось так исковеркать мировоззрение Кириллова, что он стал воспринимать окружающий мир как негативное изображение. Трагедия заключается в том, что при этом он сохранил многие прекрасные душевные качества, но все они стали служить его новой вере в небытие Бога.
Кириллов – первый атеист великого пятикнижия – то есть человек, религиозно утверждающий отсутствие Бога. Принимая тезис Вольтера о социальной обусловленности идеи Бога: «Бог необходим, а потому должен быть» [10; 469], – Кириллов идёт дальше и заявляет, «что Его нет и не может быть. <…> Для меня нет выше идеи, что Бога нет» [10; 469, 471]. На место Бога он помещает человека по имени Иисус Христос: «Этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека – одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда» [10; 471]. Кириллов отрицает Божество во Христе так же, как Руссо, Ренан и Толстой, оставляя Ему лишь совершенную человеческую природу – порождение единой земной природы: «В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда. А если так, если законы природы не пожалели и Этого, даже чудо своё же не пожалели, а заставили и Его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке» [10; 471].
Честность и цельность натуры Кириллова заставляет его от констатации идти дальше: «Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет Бога, и не убить себя тотчас же? Сознать, что нет Бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьёшь себя сам. Если сознаешь – ты царь и уже не убьёшь себя сам, а будешь жить в самой главной славе» [10; 471]. Чтобы доказать истинность этого «открытия», Кириллов решается на самоубийство: «Всё спасение для всех – всем доказать эту мысль. <…> Я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать» [10; 471–472].
Заметим, что Бог есть источник жизни и сама Жизнь (Ин. 14:6), и потому всякое посягновение на жизнь есть посягновение на самого Бога. Этот бунт закономерно приводит Кириллова к мысли о том, что вместо Богочеловека Христа придет Человеко-бог [10; 189], в появление которого он верует религиозно. Какое-то время Кириллову казалось, что он угадал его приход в Ставрогине, но затем он убедился, что Ставрогин – не «сильный человек» [10; 228]. Однако это разочарование лишь подтолкнуло его к действию: «Я ещё только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. <…> Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека… Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не верую. Я начну, и кончу, и дверь отворю. И спасу.
Только это одно спасёт всех людей и в следующем же поколении переродит физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего Бога никак» [10; 472].
Кириллов не просто повторяет слова Бога: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь…» (Откр. 1:8); «Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется…» (Ин. 10:9), а присваивает себе Его миссию («Я спасу»). Он делает это сознательно, следуя дьявольской логике: «Если нет Бога, то я бог» [10; 470], и если я не вижу человекобога, то только потому, что я – это он. Тем самым Кириллов пытается занять место Христа в мире, становясь