русской идеи образован рассуждениями святителя Тихона в разговоре со Ставрогиным, выражающими православный взгляд на важнейшие онтологические вопросы, и сценой чтения Нового Завета в финале романа.
Образный уровень западной идеи представлен Петром Верховенским, всеми «бесами» и Кармазиновым. Примечательно, что именно образ Кармазинова, несмотря на отсутствие бесовского экстремизма, выражает западную идею во всей полноте. При всём его несомненном уме и таланте, этим человеком движут лишь эгоизм, тщеславие и полное безверие – черты, отличающие, по мнению Достоевского, западного человека. Теоретический уровень западной идеи образуют воззрения Петра Верховенского и его товарищей, основанные на европейских атеистических и социалистических учениях и отрицающие традиционные культурные ценности России.
ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ПАФОС РУССКОЙ ИДЕИ В РОМАНЕ «ПОДРОСТОК»
Замысел «Подростка» оформляется в творческом сознании писателя в конце зимы 1874 г., а с 28 апреля, утверждает Г. Я. Галаган, «начинается регулярная работа над романом…»[201], которая будет окончена в декабре 1875 г. В ряду всего великого пятикнижия «Подросток» – единственный роман, изданный не в «Русском вестнике». То, что он печатался в оппозиционных М. Н. Каткову «Отечественных записках» А. Н. Некрасова, было обусловлено, во-первых, личной просьбой Некрасова и предложенными им условиями, во-вторых, негативным опытом сотрудничества Достоевского с редакцией «Русского вестника», и, в-третьих, возможностью выступить в заведомо «чужой» аудитории. Последний мотив представляется нам наиболее значительным в силу постоянного стремления Достоевского к примирению и объединению всех нравственно здоровых сил русского общества: «О, всё это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое» [26;147].
Следующий после окончания «Бесов» год прошёл для Достоевского на посту редактора «Гражданина». Новая деятельность позволила несколько отдохнуть от напряжённого писательского труда последних лет, многое из прежних планов и «поэтических» идей было переосмыслено, и писатель решает приступить к осуществлению огромного замысла: «Я давно уже поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и конечно о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении. Поэма готова и создалась, прежде всего, как и всегда должно быть у романиста. Я возьму отцов и детей по возможности из всех слоёв общества и прослежу за детьми с их самого первого детства» [22; 7]. Писатель ставит своей главной задачей не бытописание различных типов семейств, а указание на ясный и возвышенный идеал, достойный русской молодёжи. Достоевский стремится предупредить её об опасностях, которые неизбежно встретятся на пути к идеалу,
и вооружить средствами их преодоления. Главное из них – вера в Бога.
Ещё через год, в январском номере «Дневника писателя» за 1877 год, Достоевский напишет: «У нас есть бесспорно жизнь разлагающаяся и семейство, стало быть, разлагающееся. Но есть, необходимо, и жизнь вновь складывающаяся, на новых уже началах. Кто их подметит, и кто их укажет? Кто хоть чуть-чуть может определить и выразить законы и этого разложения, и нового созидания?» [25; 35]. Разложение и гибель, созидание и спасение – так ясно писатель определил внешнюю и внутреннюю идеи своего нового романа. В самом начале работы он записывает: «Во всём идея разложения, ибо все врозь и никаких не остается связей не только в русском семействе, но даже просто между людьми. Даже дети врозь. <…>Разложение – главная видимая мысль (у нас – внешняя идея. – О. С.) романа» [16; 16, 17]. Её должен выразить центральный герой: ««Столпотворение вавилонское, – говорит ОН. – Ну вот мы, русская семья. Мы говорим на разных языках и совсем не понимаем друг друга. Общество химически разлагается»» [16; 16]; «В нашем обществе, с одной стороны, отчаяние и гной разложения, а с другой – жажда обновления и восторг» [16; 277]. И, как всегда у Достоевского, идея социального разложения символически выражается духовно-нравственным разложением героя: «ЕГО характер: т. е. разложение и ничего целого» [16; 56]; «ОН всё время занят своей высшей идеей (разложением) и своею потерею цели и химическим своим разложением. <…> ОН чувствует», что «надо <…> перестать мучить жену, стать честным, трудиться, исполнять долг» [16; 52].
В подготовительных материалах Достоевский указывает и причину этого явления: «В это царствование от реформ пропала общая идея и всякая общая связь. Прежде хоть какая-нибудь, да была, теперь никакой» [16; 185]; «А во всём: отсутствие и потеря общей идеи (в это царствование от реформ). Все врозь» [16; 50]. Писатель уверен, что реформы 1860‑х годов были исторически необходимы, но способ их осуществления принёс больше вреда, чем пользы. Перестройка социально-экономической и политической жизни России требовала и модернизации идеологии. Однако этого сделано не было, и произошло то, о чём предупреждает Евангелие: «Не вливают также вина молодого в мехи ветхие; а иначе прорываются мехи, и вино вытекает, и мехи пропадают, но вино молодое вливают
в новые мехи, и сберегается то и другое» (Мф. 9:17). Прежние общественные ценности были упразднены, а новые так и не появились. Это было очевидно и многим современникам писателя. Так, в 1873 г. Н. Н. Страхов замечал, как общество всё более поражает чувство того, «что люди потеряли руководящую нить своего прогресса, что в наше время происходит крушение старых начал жизни и не видно нарождения новых» [17; 260]. И в результате, пишет Достоевский, «народ предан страшному разврату, самому себе и разврату, зверскому, ужасному; предан без жалости, предан сознательно. Отдан. Ныне страшное время» [16; 245].
Работу над романом автор описывал в январском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г.: «Когда, полтора года назад, Николай Алексеевич Некрасов приглашал меня написать роман для «Отечественных записок», я чуть было не начал тогда моих «Отцов и детей», но удержался, и слава Богу: я был не готов. А пока я написал лишь «Подростка» – эту первую пробу моей мысли» [22; 7]. В центре этого романа – «дитя», но «дитя», которое «уже вышло из детства и появилось лишь неготовым человеком, робко и дерзко желающим поскорее ступить свой первый шаг в жизни. Я взял душу безгрешную, но уже загаженную страшною возможностью разврата, раннею ненавистью за ничтожность и «случайность» свою и тою широкостью, с которою ещё целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет его в сердце своём, любуется им ещё в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтах своих, – всё это оставленное единственно на свои силы и на своё разумение, да ещё, правда, на Бога. Всё это выкидыши общества, «случайные» члены «случайных» семей» [22; 7–8]. Эти существа, оскорблённые отсутствием красоты и идеала как в своей семье, так и в обществе, терзают «не по силам задачи, раннее страдание самолюбия, краска ложного стыда за прошлое и глухая, замкнувшаяся в себе ненависть к людям, и это, может быть, во весь век. Да благословит Господь будущее этих неповинных детей, и пусть не перестают они любить во всю жизнь свою их бедную мать, без упрёка и без стыда за любовь свою» [22; 8].
Обращает на себя внимание то обстоятельство, что русская идея практически не нашла своего отражения в письмах Достоевского периода создания романа. Это объясняется стремлением писателя максимально полно выразить идею своего сочинения, чего не мог обеспечить эпистолярный жанр. С этой целью Достоевский обра-
щается к публицистике. Г. В. Степанова пишет: «Во второй главе июньского выпуска «Дневника писателя» 1876 года (главки: «Мой парадокс», «Вывод из парадокса», «Восточный вопрос», «Утопическое понимание истории») Достоевский высказал суждения по давно и остро волновавшим его проблемам: Россия и Запад, историческая миссия России [23; 38–50]. «Русское предназначение в его идеале» по Достоевскому заключено в служении всеобщему примирению. России следует возглавить всеединение славян, разрешив тем самым Восточный вопрос. В этом виделось Достоевскому начало осуществления Россией её исторической миссии»[202]. Исследователь продолжает: ««Русской идее» – утверждению исторической миссии России и её народа, которую им предназначено исполнить в жизни всего человечества и славянства в частности – были посвящены многие страницы «Дневника писателя» 1876 года. <…> Дальнейшее развитие эти идеи получили в «Дневнике писателя» 1877 г.»[203].
Подготовительные материалы отражают то обстоятельство, что весь роман, от начала и до конца, сложился в сознании автора ещё до написания текста (чего не было, например, с «Идиотом»). Можно сказать, что Достоевский переносил на бумагу то, что уже обрело конкретные формы, лишь частично подправляя и совершенствуя их. Словно осмысляя механизм собственного творчества, он записывает в тетради: «ЧТОБЫ НАПИСАТЬ РОМАН, НАДО ЗАПАСТИСЬ ПРЕЖДЕ ВСЕГО ОДНИМ ИЛИ НЕСКОЛЬКИМИ СИЛЬНЫМИ ВПЕЧАТЛЕНИЯМИ, ПЕРЕЖИТЫМИ СЕРДЦЕМ АВТОРА ДЕЙСТВИТЕЛЬНО. В ЭТОМ ДЕЛО ПОЭТА. ИЗ ЭТОГО ВПЕЧАТЛЕНИЯ РАЗВИВАЕТСЯ ТЕМА, ПЛАН, СТРОЙНОЕ ЦЕЛОЕ. ТУТ ДЕЛО УЖЕ ХУДОЖНИКА, ХОТЯ ХУДОЖНИК И ПОЭТ ПОМОГАЮТ ДРУГ ДРУГУ И В ЭТОМ И В ДРУГОМ – В ОБОИХ СЛУЧАЯХ» [16; 10].
Отметим, что впервые за долгое время писатель работал над текстом так, как хотел. Отвечая на просьбу Некрасова работать не торопясь, он пишет: «Не думайте, что я гоню и спешу; напротив, сам себя упрекаю в излишней кропотливости. Почти весь роман написан уже начерно, и я только редактирую, так сказать, уже написанное» [29, 2; 25]. Свободный темп работы позволил
осмыслить допущенные ранее просчёты. 14 октября 1874 года Достоевский записывает: «В ходе романа держать