сам остановиться уже не может: «Я уже тогда развратился; мне уже трудно было отказаться от обеда в семь блюд в ресторане, от Матвея (личного извозчика-лихача. – О. С.), от английского магазина, от мнения моего парфюмера, ну и от всего этого» [13; 230].
Мать и сестра пытаются остановить Аркадия и просят прекратить игру, но за него отвечает его гордыня: «Я не пристрастился; это не главное, это только мимолётное <…> Я слишком силён, чтоб не прекратить, когда хочу» [13; 198]. С каждым новым падением способность различать добро и зло становится всё слабее, и Подросток оказывается причиной страдания самых близких людей. Это происходит оттого, что страсти открыли дьяволу доступ к его душе, и постепенно он порабощает её всё более и более. Воля, которой ещё недавно так гордился Аркадий, начинает выходить из повиновения, и он совершает поступки, которых никогда не сделал бы прежде: оскорбляет сестру («точно бес меня дёрнул») и обижает мать, заговорившую с ним о «божественном» [13; 214, 215].
Остатки живой жизни в душе Подростка вопиют о спасении, и в какой-то момент он понимает, что может ему помочь: «Мне нужен лишь идеал!» [13; 209] – то есть ясная, чистая и высокая цель, стремясь к которой он мог бы начать восхождение к Свету. Аркадий бросается за помощью к отцу: «Да, я – жалкий подросток и сам не знаю поминутно, что зло, что добро. Покажи вы мне тогда хоть капельку дороги, и я бы догадался и тотчас вскочил на правый путь. <…> Если б вы мне заранее сказали!» [13; 217, 216]. Но Версилов не может помочь сыну, потому что сам не знает этой «дороги». Более того, не имея ни цели, ни идеала, отвернувшись от Бога и находясь в плену собственных страстей, он падает сам и увлекает за собой сына. Достоевский подчёркивает это символической деталью – Версилов ведёт Аркадия «в маленький трактир на канаве, внизу (курсив наш. – О. С.)» [13; 222], и отделывается ничего не значащими словами: «Все эти спасительные заранее советы – всё это есть только вторжение на чужой счёт в чужую совесть» [13; 216]. В подготовительных материалах эта мысль выражена более
открыто: «Всё это плоды банкрутства старого поколения. Мы ничего не передали новому в назидание, ни одной твёрдой мысли. А сами всю жизнь болели жаждою великих идей. Ну что бы я, например, передал? Мне и тебе передать нечего. Я сам нищий. Всю жизнь верил, что богат и не увижу горести, и вот под старость – с сумой»[229] [16; 282].
Наконец, гордыня открыла доступ к душе Аркадия и сластолюбию – он страстно влюбился в Катерину Ахмакову. Волею Провидения ему попало в руки письмо Ахмаковой, которое могло скомпрометировать её, и Подросток оказался в ситуации морального выбора: просто любым способом передать Катерине Ивановне это письмо или использовать его в своих целях. Великодушие и благородство неоднократно подсказывали правильное решение, но всякий раз гордыня пробуждала «душу паука» [13; 306] – сластолюбивое чувство власти над беззащитной жертвой, – то самое, какого он и хотел достичь с помощью своей «идеи». «Документ» стал осью весов, на которой душа Подростка склонялась то к добру, то ко злу. Не в силах сам сделать правильный шаг, он безвольно ждёт какого-нибудь внешнего толчка, и им становится предложение князя Серёжи поехать на рулетку. Аркадий немедленно соглашается, с ужасом чувствуя, что допускает непоправимую ошибку: «Никогда не казалось мне всё это так омерзительно, так мрачно, так грубо и грустно, как в этот раз!». Но он теперь уже не властен над собой: «Осмыслить не могу, что влекло меня, но влекло необоримо» [13; 265].
Это была та же сила, что расчистила Раскольникову путь к дому старухи и вложила в его руки топор. Под её властью Аркадий проигрался дотла, был обвинён в краже и с позором изгнан с рулетки. Он очутился на улице и вдруг почувствовал себя точно так же, как Раскольников после преступления: «Мне всё казалось, что всё кругом, даже воздух, которым я дышу, был как будто с иной планеты, точно я вдруг очутился на Луне. Всё это – город, прохожие, тротуар, по которому я бежал, – всё это было уже не моё. «Вот это – Дворцовая площадь, вот это – Исаакий, – мерещилось мне, – но теперь мне до них никакого дела»; всё как-то отчудилось, всё это стало вдруг не моё. «У меня мама, Лиза – ну что ж, что мне теперь Лиза и мать? Всё кончилось, всё разом кончилось, кроме одного: того,
что я – вор навечно»» [13; 267][230]. И, чтобы разом покончить со всем, он решает поджечь город: «Несомненно, начинался уже бред, но я очень вспоминаю, что действовал сознательно. <…> Мало того, я очень хорошо помню, что я мог в иные минуты вполне сознавать нелепость иного решения и в то же время с полным сознанием тут же приступить к его исполнению. Да, преступление навёртывалось в ту ночь и только случайно не совершилось» [13; 268]. Господь остановил большее зло меньшим и дал «великому грешнику» ещё одну возможность начать новую жизнь: упав с забора дровяного склада, который он собирался поджечь, Аркадий потерял сознание. В таком состоянии его и нашёл Ламберт. Спустя год, вспоминая об этом, Подросток замечает, что «до сих пор наклонен смотреть на эту встречу <…> с Ламбертом как на нечто даже пророческое… судя по крайней мере по обстоятельствам и последствиям встречи» [13; 275]. Аркадий рассказал Ламберту о своей «идее» и «документе», об обиде и желании отомстить. И сразу же события «пустились с такою быстротой, что мне <…> даже самому удивительно, как мог я устоять перед ними, как не задавила меня судьба. Они обессилили мой ум и даже чувства, и если б я под конец, не устояв, совершил преступление (а преступление чуть-чуть не совершилось), то присяжные, весьма может быть, оправдали бы меня. <…> События налегли, как ветер, и мысли мои закрутились в уме, как осенние сухие листья. Так как я весь состоял из чужих мыслей, то где мне было взять своих, когда они потребовались для самостоятельного решения? Руководителя же совсем не было» [13; 240–241]. Ужаснувшись происшедшего, Аркадий убегает от Ламберта, и Господь удерживает его от дальнейшего падения последним средством – болезнью. Аркадий пролежал четыре дня в беспамятстве, а потом ещё пять – обдумывая всё случившееся. Наконец он почувствовал себя «возрождённым, но не исправленным» [13; 281]. Возрождение состояло в том, что, осознав всю глубину своего падения, Аркадий вернулся в некую первоначальную точку, из которой ему предстояло найти путь к исправлению и спасению. Но эти попытки оказались безрезультатными, и Аркадий решает вновь спрятаться
от людей в «идею», «уйти от них совсем, но уже непременно уйти, а не так, как прежде… <…>. Уходить я собирался без отвращения, без проклятий, но я хотел собственной силы, и уже настоящей, не зависимой ни от кого из них и в целом мире…» [13; 281].
Возвращение к «идее» означало лишь продолжение падения, суть которого состояла в том, что человек, столкнувшись со злом, наполняющим мир, рано или поздно понимает свою неспособность победить его. А так как он всё же не может примириться с его существованием, то начинает отвергать весь мир, не понимая того, что тем самым становится на сторону зла. Поэтому Аркадий вновь вспоминает о Ламберте, «как бы предчувствуя тут что-то новое и выходное, соответствующее зарождающимся во мне новым чувствам и планам» [13; 283]. И когда до падения остался один шаг, Господь посылает Аркадию вестника спасения. Подобно «четверодневному Лазарю»[231] и Раскольникову, на четвёртый день после возвращения сознания Аркадий вдруг слышит слова сильнейшей христианской молитвы: «Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас» [13; 283–284]. Он идёт на голос и впервые в жизни видит своего «юридического» родителя, которому предстоит стать его духовным отцом, – Макара Ивановича Долгорукого. Подросток вспоминает, что Макар взглянул на него и «вдруг улыбнулся и даже тихо и неслышно засмеялся… <…>. Этот смех его всего более на меня подействовал» [13; 284–285]. С этого момента начинается борьба за душу Аркадия, о которой в последнем романе великого пятикнижия Дмитрий Карамазов скажет: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей» [14; 100].
Эта борьба осложняется тем, что в ней участвуют три стороны: «идея» Подростка и «идеи» его двух отцов – Версилова и Макара. Даже догадываясь о несостоятельности собственной «идеи», Аркадий не готов отказаться от неё, потому что тогда ему придётся заменить ее новой «идеей». А для этого необходимо твёрдо убедиться в её истинности и величии. Поэтому он хочет понять, чем живут его «отцы», а пока продолжает жить своей привычной жизнью, о которой Достоевский писал в черновике: «После выздоровления: тоска по идеалу, идея мести и ревности и борьба с идеями Макара и Версилова» [16; 341].
Долгое время центральный герой романа обозначался в подготовительных материалах лишь заглавным местоимением третьего лица «ОН», и только в конце сентября – начале октября 1874 года рядом с «ОН» появляется «Версилов», а затем – Андрей Петрович Версилов. Подготовительные материалы упоминают этот образ более пятидесяти раз. Он представляет собой обобщённый символ русского дворянства – «ОДИН ИЗ ПРЕЖНЕГО ПОКОЛЕНИЯ, Я ОДИН ИЗ СТАРЫХ ЛЮДЕЙ» [16; 53]. Г. Я. Галаган замечает: «В родословную духовных исканий ЕГО входят 40‑е годы. Личность ЕГО получает определённые социально-философские корни»[232]. И в этом смысле он – ровесник и товарищ Степана Трофимовича («Бесы»). Однако в отличие от него Версилов сознаёт свою ответственность перед молодым поколением и не отделён от него миром собственных эстетических переживаний. Он «видит и новое в новых людях, т. е. бесправильность, отрицание долга или просто незнание долга без отрицания, а потому бесстрашие перед преступлением, эгоизм, одноидейность, материальная жажда наслаждений, с другой – отвлечённый идеализм