<…>. «Это плоды банкрутства старого поколения, – говорит ОН, – мы ничего не передали новому в назидание и руководство, ни одной твёрдой и великой идеи. А сами всю жизнь болели жаждою великих идей»» [16; 53].
Там же находим: «ОН говорит: нигилисты – это, в сущности, были мы, вечные искатели высшей идеи. Теперь все пошли или равнодушные тупицы, или монахи. Первые – деловые, часто застреливающиеся, а вторые коммунисты <…>. Есть третий разряд – чистокровные подлецы, но этот разряд всегда и везде одинаков» [16; 53]. В окончательном варианте эта идея значительно смягчена: «Мы тогда все кипели ревностью делать добро, служить гражданским целям, высшей идее; осуждали чины, родовые права наши, деревни и даже ломбард… <…>. Нас было немного, но мы говорили хорошо и <…> даже поступали иногда хорошо. <…> Мы, то есть прекрасные люди, в противоположность народу, совсем не умели тогда действовать в свою пользу: напротив, всегда себе пакостили сколько возможно, и я подозреваю, что это-то и считалось у нас тогда какой-то «высшей и нашей же пользой», разумеется в высшем смысле. Теперешнее поколение
людей передовых несравненно нас загребистее» [13; 105–106]. Занявшись общественной деятельностью после реформ Александра II, Версилов «изо всех сил принялся изучать Россию» [13; 108]. Он стремился «не отстать от поколения и понимать современную молодёжь» [13; 148]. И отчасти это ему удалось: «Нетерпелива немного она, теперешняя молодёжь, кроме, разумеется, и малого понимания действительности, которое хоть и свойственно всякой молодёжи во всякое время, но нынешней как-то особенно…» [13; 149].
Трагичность положения Версилова усугубляется ощущением оторванности и от молодого поколения, и от российского общества в целом: «Я западник» [16; 417], «Венецию я пуще России любил» [16; 428]. Один из главнейших мировоззренческих вопросов так и остаётся для него нерешённым: «Чем быть: общечеловеком или русским? Я не знаю до сих пор. Я не могу быть ни тем, ни другим, потому что первого совсем нет, а вторым я и сам быть не хочу» [16; 420] и т. д. Версилов привык быть не только в единстве с обществом, но даже впереди него, однако «в последнее время началось что-то новое, и Крафты не уживаются, а застреливаются» [13; 171]. Действительно, появляются новые, молодые люди, не желающие мириться с углубляющейся пустотой своих душ. Они выбирают себе идею и служат ей честно и беззаветно, отдавая этому служению всю свою жизнь без остатка. Из их числа и сын Версилова, Аркадий.
В «Подростке» Достоевский реализует замысел, не осуществлённый в «Бесах» вследствие конфликта с редакцией, – использует для характеристики своего героя фрагмент Откровения св. Иоанна Богослова, рассказывающий об обращении Бога к ангелу Лаодикийской церкви[233]. В нём идёт речь об утрате веры: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих» (Откр. 3:15–16). Пламенную веру ангел заменил самоуспокоенностью, самообманом: «Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател и не в чем не имею нужды», а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (Откр. 3:17). Господь советует ангелу вернуть утраченную веру: «Будь ревностен и покайся» (Откр. 3:19), а не заставляет его верить Себе насильно. Он говорит: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь,
войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откр. 3:20). Этот мотив неоднократно звучит в подготовительных материалах к роману [16; 76 и 16; 282] и впоследствии соединяется с мотивом притчи о блудном сыне: «Он (т. е. современный человек высших классов) как блудный сын, расточивший отеческое богатство. (Двугривенный действительно получили, но сто рублей за него своих заплатили.) Воротится (к народу), и заколют и для него тельца упитанного» [16; 138–139].
Таким образом, внутренняя идея романа включает в себя мотив спасения и сына (Аркадия), и отца (Версилова). Отношения между ними определяются исторической закономерностью: «Подросток заступает ЕГО место на земле» [16; 35], и Достоевский подчёркивает непосредственное духовное родство отца и сына: «ВЕСРИЛОВ ПОДРОСТКУ: «Я то же самое, что и ты, я твой образ». (Кроме великодушия, ибо одна только гордость и бессмысленная жажда первенства.)» [16; 231]. Действительно, гордость является доминирующей чертой личности Версилова: «Весь роман Подросток мучается от ЕГО замкнутости, гордости, загадочности и бесчеловечности, нелюбовности и к людям, и к нему, главное к нему. Подросток однажды определил ЕГО чувство к себе так, что ОН, может, даже, в раскаянии, и желает любить его и для того из всех сил старается, но не может, ибо эгоист и гордец, который никого не любит» [16; 226]. Более того, ОН, «как гордец и страшный сердцевед, молча и без славы довольствующийся своей гордостью и что все мыши, проник с 1‑го шага, что Подросток влюблён в НЕГО, принял как должное и лишь свысока играл с НИМ» [16; 228].
Этот портрет Версилова дополняют ещё две характеристики: «Рядом с католической ограниченностью, деспотизмом и нетерпимостью, рядом с презрением к своей земле есть упорство, почти энтузиазм в преследовании идеи, во взгляде на мир и проч. Рядом с высочайшею и дьявольскою гордостью («нет мне судьи») есть и чрезвычайно суровые требования к самому себе, с тем только, что «никому не даю отчёту». Наружная выработка весьма изящна: видимое простодушие, ласковость, видимая терпимость, отсутствие чисто личной амбиции. А между тем всё это из надменного взгляда на мир, из непостижимой вышины, на которую ОН сам поставил себя над миром. Сущность, например, та: «Меня не могут оскорбить, потому что они мыши. <…> Они так ничтожны, так ничтожны»» [16; 163–164]. И: «помещик, деспот, сильный ум, настолько кри-
тический, чтоб не стать ни славянофилом, ни западником. Делается глубоким эгоистом. Эгоистом от деспотизма. Деспот же до конца ногтей, настоящий деспот так высоко должен поставить себя, что относится уже елейно без злобы, ибо – мыши, кроты. Им нужно помогать и их поощрять. Влюблённость в НЕГО всех ОН должен принимать как нечто необходимое. <…> Деспот до конца ногтей. Сам признаётся, что атеист, – губит Подростка, рискует погубить его, одумывается…» [16; 181–182]. Портрет Версилова завершает следующий штрих: «ОН – самолюбивая русская середина, ото всего оторвавшаяся и помешавшаяся на том, что ОН скрытый гений, а вовсе не средина» [16; 160].
В окончательном варианте о гордости Версилова говорит Васин: «Это – очень гордый человек, <…>, а многие из очень гордых людей любят верить в Бога, особенно несколько презирающие людей. У многих сильных людей есть, кажется, натуральная какая-то потребность – найти кого-нибудь или что-нибудь, перед чем преклониться. Сильному человеку иногда очень трудно переносить свою силу. <…> Тут причина ясная: они выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед людьми, – разумеется, сами не ведая, как это в них делается: преклониться пред Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие – вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся» [13; 51–52]. Гордость – доминирующая черта личности Версилова. Подчиняясь ей, он совершает поступки даже вопреки собственным интересам. Например, полностью отказывается от наследства, по поводу чего Васин замечает, что «если не половина, то всё же несомненно некоторая часть наследства могла бы и теперь следовать Версилову. <…> Поступок остался бы не менее прекрасным, но единственно из прихоти гордости случилось иначе», и появился «некоторый как бы «пьедестал»» [13; 151].
Неверие – другая важная черта личности центрального героя. Первоначальная детская вера не нашла поддержки в его разуме и постепенно угасла. А гордыня казуистическими спекуляциями поддерживала мысль о ненужности веры и идеала: «1) Версилов убежден в утрате и глупости всякого идеала и в проклятии косности на всём нравственном мире. 2) Некоторое время ОН насильно веровал в Христа. 3) Но вся вера разбилась. Осталось одно нравственное ощущение долга самосовершенствования и добра во что бы то
ни стало (т. е. несмотря ни на какую потерю веры и ни на какое нравственное отчаяние) вследствие собственной сознательной воли, хотения во что бы то ни стало. Хоть идеал и потерян и хоть я и не знаю добра и зла, но по совести, ощупью, буду совершенствоваться – и приду к чему-нибудь. При безверии, вместо отчаяния, решил прямо начать с себя и верует, что к чему-нибудь придёт и что-нибудь ему наверно на дороге откроется (вериги)» [16; 258–259]. Некоторое время до этого, сознавая необходимость и ценность веры, Версилов пытался вернуть её: «Сам себя уверял, что верит. Самому себе доказывал, что есть вера, с чудовищем сомнений своих боролся, давил его, но тот наконец и сожрал его (чудовище)» [16; 33]; «Я и верю, изо всех сил верю, верю именно потому, что нельзя не верить» [16; 73]; «Я верил, потому что боялся, что не верю. А теперь увидел, что и впрямь ничего не верил» [16; 114]; «Я сам себя заставляю» – верить [16; 160]. Из этого стремления добыть веру насилием над самим собой и родилась фамилия центрального героя: Вер<ить>сил<ой>ов. Однако его усилия оказались тщетны, потому что в основе веры лежат покаяние и смирение перед Богом, а это невозможно для Версилова из-за величайшей гордыни.
Гордыня препятствует Версилову просто поверить в Бога, – так, как верит в Него «простой» народ. Не принимая Бога и Его мира, он надеется прожить, полагаясь исключительно на волю и разум, но они уже давно находятся в услужении у гордыни и эгоизма. Подчиняясь им, Версилов совершает преступления, главное из которых – совращение с пути спасения собственного сына. В результате «игра с дьяволом» [16; 40] превращается в служение ему: «ОН, из злостной иронии и сатанинского губления, взял за систему