<…> вскружить его, сбить с толку и насмешливо погубить гордостью» [16; 31]. Этим Версилов преступает важнейшие заповеди Христа: «Какой из вас отец, когда сын попросит у него хлеба, подаст ему камень? или, когда попросит рыбы, подаст ему змею вместо рыбы? или, если попросит яйца, подаст ему скорпиона?» (Лк. 11:11–12). И если «кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской. Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф. 18:6–7).
Другой чертой личности Версилова является «беспорядок» – отсутствие внутреннего закона, обеспечивающего единство целей
и действий. Поэтому он «мрачен, переменчив, капризен, и весел, и ипохондрик, и мелочен, и великодушен, и великая идея, и цинизм. Всё это от внутреннего неудовлетворения в убеждениях, тайного, сокрытого и для себя атеизма, сомнений в христианстве и проч., т. е. от внутреннего беспорядка» [16; 112]; «От внутреннего беспорядка и недовольства и стал капризен…» [16; 112–113] и пр. Подобный внутренний хаос преодолевается лишь верой в идеал – великую и возвышенную цель, достижению которой подчинены все мысли и поступки. Для человека наиболее полное представление об идеале обобщается в понятии «Бог», но Версилов не может допустить существования рядом с собой не только чего-либо более великого, чем он сам, но даже равного себе. Не принимая Бога, в гордом ослеплении он бросает вызов и Его врагу: «Теперь я только играл с дьяволом, но не возьмёт он меня» [16; 40].
Однако враг рода человеческого, притворяясь покорным, услужливо «подкармливает страсти» Версилова, и те, разрастаясь, постепенно вытесняют из его души добро и свет. В какой-то момент Версилов почувствовал это, заметив, что внутри него есть нечто не подвластное ни его воле, ни разуму. Но дьявол убедил его, что подобная раздвоенность – обычное свойство «необыкновенной» личности[234], и объяснил её естественной «силой уживчивости с чем бы то ни было» [13; 171].
Но на самом деле эта «сила» является лишь продолжением слабости, рождённой внутренней раздвоенностью Версилова, позволяющей ему «чувствовать преудобнейшим образом два противоположные чувства в одно и то же время – и уж конечно не по моей вине (курсив наш. – О. С.)» [13; 171]. Попытка героя допустить одновременное существование в душе и добра и зла наталкивается на сопротивление совести: «Знаю, что это бесчестно» [13; 171]. Но «ослеплённый и неверующий» Версилов не видит выхода из этого нравственного тупика: «Я дожил почти до пятидесяти лет и до сих пор не ведаю: хорошо это, что я дожил, или дурно. Конечно, я люблю жить <…>, но любить жизнь такому, как я, – подло. <…> И неужели земля только для таких, как мы, стоит? Всего вернее, что да; но идея эта уж слишком безотрадная» [13; 171].
С каждым днём Версилову становится всё труднее удерживать две половины распадающейся души. Об этом ярко говорят его слова: «Que diable! Надобно любить своего ближнего» [13; 168]. Главная христианская заповедь[235] совмещается здесь с чертыханием, произнесённым на французском языке – языке материализма, атеизма и революционного либерализма. Душа Версилова совмещает в себе и ад и Небо, что даёт ему возможность иногда смотреть на себя словно со стороны, как будто находясь в одной из половинок своей души: «Клянусь, что я именно теперь в настроении в высшей степени покаянном…» [13; 105].
Но постепенно зло подчиняет себе бóльшую часть души героя, и потому иногда «Версиловым» говорит человек, а иногда – сатана. В конце концов это начинают замечать и окружающие. Подготовительные материалы содержат слова Ахмаковой: «Я почувствовала в вас беса…» [16; 113]. А в окончательном варианте дьявол словами Версилова открыто заявляет, что борьба с ним бессмысленна: «Меня ничем не разрушишь, ничем не истребишь и ничем не удивишь. Я живуч, как дворовая собака» [13; 171]. Постепенно воля Версилова слабеет, но гордыня не даёт принять чью-либо помощь, и в конце концов он подчиняется злу, заполняющему душу: «Знаете, мне кажется, что я весь точно раздваиваюсь <…>. Право, мысленно раздваиваюсь и ужасно этого боюсь. Точно подле вас стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а тот непременно хочет сделать подле вас какую-нибудь бессмыслицу, и иногда превесёлую вещь, и вдруг вы замечаете, что это вы сами хотите сделать эту весёлую вещь, и Бог знает зачем, то есть как-то нехотя хотите, сопротивляясь из всех сил хотите» [13; 408–409].
Эти слова Версилов произносит в собрании героев первого круга после похорон Макара и обращает их к жене, ставшей теперь его единственным духовным оппонентом: ««Знаешь, Соня, вот я взял опять образ (он взял его и вертел в руках), и знаешь, мне ужасно хочется теперь, вот сию секунду, ударить его об печку, об этот самый угол. Я уверен, что он разом расколется на две половины – ни больше ни меньше». Главное, он проговорил всё это без всякого вида притворства или даже какой-нибудь выходки; он совсем
просто говорил, но это было тем ужаснее; и, кажется, он действительно ужасно чего-то боялся; я вдруг заметил, что его руки слегка дрожат» [13; 409]. Чувствуя, что зло вот-вот вырвется из его души наружу, Версилов пытается избавить мир от себя: «Прощай, Соня, я отправляюсь опять странствовать, как уже несколько раз от тебя отправлялся… Ну, конечно, когда-нибудь приду к тебе опять – в этом смысле ты неминуема. К кому же мне и прийти, когда всё кончится?» [13; 409]. Но Версилов уже не властен над злом, заполнившим его душу: «Верь, Соня, что я пришёл к тебе теперь как к ангелу, а вовсе не как к врагу: какой ты мне враг, какой ты мне враг! Не подумай, что с тем, чтоб разбить этот образ, потому что, знаешь ли что, Соня, мне всё-таки ведь хочется разбить…» [13; 409]. И «вдруг он, с последним словом своим, стремительно вскочил, мгновенно выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо размахнувшись, из всех сил ударил его об угол изразцовой печки. Образ раскололся ровно на два куска..» [13; 409]. Сразу после этого изменился и сам облик Версилова: «Его бледное лицо вдруг всё покраснело, почти побагровело, и каждая чёрточка в лице его задрожала и заходила: «Не прими за аллегорию, Соня, я не наследство Макара разбил, я только так, чтоб разбить… А всё-таки к тебе вернусь, к последнему ангелу! А впрочем, прими хоть и за аллегорию; ведь это непременно было так!..». И он вдруг поспешно вышел из комнаты» [13; 408–409].
Падение Версилова объяснило, почему он не смог помочь сыну, искавшему у него ответы на важнейшие мировоззренческие вопросы [13; 171]. Аркадий пытался говорить с отцом о «всеобщей политике» и «социальных вопросах», о «том, как кончатся современные государства и мир и чем вновь обновится социальный мир» [13; 171–172] и пр. Сначала ответы Версилова больше напоминали отговорки: «Все государства <…> запутаются окончательно» в своих отношениях «и все до единого пожелают не заплатить, чтоб всем до единого обновиться во всеобщем банкрутстве. Между тем весь консервативный элемент всего мира сему воспротивится, ибо он-то и будет акционером и кредитором, и банкрутства допустить не захочет. Тогда, разумеется, начнётся, так сказать, всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнётся жидовское царство; а засим все те, которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели, то есть все нищие, естественно не захотят участвовать в окислении… Начнётся борьба, и, после семидесяти семи поражений, нищие уничтожат акционеров, отберут у них акции и сядут на их место,
акционерами же разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое, а может, и нет. Вернее, что тоже обанкрутятся [13; 172][236].
На вопрос Аркадия: «Что же делать?» Версилов отвечает: «Вообще же, ничего не делать всего лучше; по крайней мере, спокоен совестью, что ни в чём не участвовал» [13; 172]. За видимой каламбурностью ответа скрывается глубокий смысл. Если человек не способен различать добро и зло и не может принимать самостоятельных решений, находясь под властью чужой воли, то для него действительно лучше вообще ничего не делать, потому что ошибка неизбежна. Однако для Подростка это совершенно неприемлемо: «Я хочу знать, что именно мне делать и как мне жить?» [13; 172]. Но на этот главный и вечный вопрос молодёжи у Версилова нет своего ответа: «Будь честен, никогда не лги, не пожелай дому ближнего своего, одним словом, прочти десять заповедей: там всё это навеки написано. <…> Ну, уж если очень одолеет скука, постарайся полюбить кого-нибудь или что-нибудь или даже просто привязаться к чему-нибудь» [13; 172]. Примечательно, что он знает истинность этого пути: «Ты их (заповеди. – О. С.) исполни, несмотря на все твои вопросы и сомнения, и будешь человеком великим» [13; 173]. Эти слова являются аллюзией к изречению св. апостола Иакова о том, что и «бесы веруют, и трепещут» (Иак. 2:19). Поэтому, хотя Версилов указывает абсолютно правильный путь, он делает это так, что Аркадий сразу отвергает его. Между тем именем «Аркадий» Достоевский указывает на то, что ключ к счастью находится в сердце самого человека[237], и потому, если он хочет стать по-настоящему счастливым, ему просто нужно исполнить заповеди счастья (блаженства), данные Христом (Мф. 5:3–12).
Но Версилов продолжает уводить сына со спасительного пути: «Всего лучше постарайся поскорее специализироваться, займись постройками или адвокатством…» [13; 173]. Аркадий чувствует, что отец скрывает от него что-то самое главное: «Вы говорите всё это так, со злобы и от страдания, но втайне, про себя, вы-то и есть фанатик какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или стыдитесь признаться» [13; 173]. Он продолжает настаивать, и вдруг слышит: «Ну, обратить камни в хлебы – вот великая мысль» [13; 173]. Эти слова некогда произнёс сатана, искушая Христа и пытаясь