га и «объявили тогда атеизм…» [13; 378]. Версилов замечает: «Я был другой культуры, и сердце моё не допускало того. Эта неблагодарность, с которою они расставались с идеей, эти свистки и комки грязи мне были невыносимы» [13; 378]. И хотя это и было неизбежно, «но всё же я был другого типа человек; я был свободен в выборе, а они нет – и я плакал, плакал по старой идее…» и «тосковал об их Боге» [13; 378]. Версилов не считает себя христианином: «Вера моя невелика, я – деист, философский деист, как вся наша тысяча…» [13; 379]. Однако, замечает он, «я не мог не представлять себе временами, как будет жить человек без Бога и возможно ли это когда-нибудь. Сердце моё решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен… Для меня даже сомнений нет, что он настанет» [13; 378]. Это произойдёт так: отвергнув Бога, люди «остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил… <…>. И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство» [13; 378]. Но они не подумали с покаянием вернуться к Тому, Кого отвергли, а стали искать источники жизни в самих себе и друг в друге. С отвращением от Бога «исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить её; и весь великий избыток прежней любви к Тому, Который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью» [13; 379].
Дьявольский обман слышится в этих словах. Сирота – это тот, кто лишился родителей по не зависящим от себя обстоятельствам, а люди сами отвергли Бога. Но даже таких людей Бог не оставляет и всегда готов помочь спасению каждого, потому что Он «есть любовь» (1 Ин. 4:16). Но Он не посягает на свободу человека, а с любовью и смирением ждёт, когда человек сам сделает к нему первый шаг (Откр. 3:20). В картине мира, развёрнутой Версиловым перед воображением Подростка, люди смогли отлично устроиться без Бога, стали «горды и смелы» и даже счастливы [13; 379]. Однако гуманисту Версилову эта картина кажется неполной: «Я не мог обойтись без Него, не мог не вообразить Его, наконец, посреди осиротевших людей. Он приходил к ним, простирал к ним руки и говорил: «Как могли вы забыть Его?». И тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался бы великий восторженный гимн нового и последнего воскресения…» [13; 379]. Это главный момент искушения, потому что здесь идёт речь вовсе не о Богочеловеке, втором лице Святой Троицы, а о некоем последнем эстетическом звене мира, основу которого составляет не Бог, а человек. Он приходит как Христос и вместо Него, и потому он – антихрист[242]. И люди принимают его с радостью, потому что он обещает им сытую, безопасную и безмятежную жизнь.
Искушая Аркадия, Версилов пытается исказить его национальное самосознание, говоря, что русские обладают неким естественным превосходством над европейцами. Право на это превосходство им дают не культурные достижения или религия, а некая «тоска по Золотому веку» – времени естественного абсолютного единства человека и мира: «Они несвободны, а мы свободны» [13; 377]; «Я был свободен в выборе, а они нет…» [13; 378]. Эта тоска является и источником огромного наслаждения: «Я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с такою тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. <…> Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья» [13; 380]. О типе «русского скитальца» и о «всепримирении идей» Достоевский говорит во всём великом пятикнижии, подчёркивая, что это «всепримирение» возможно лишь на основе истины учения Христа, хранимого православием, и только в таком виде оно является русской идеей. На примере образа Версилова он показывает её дьявольское искажение – устроение не Божьего, а человеческого царства, править в котором будет антихрист.
Уместно вспомнить слова поэта: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман»[243]. Версилов обманывает себя своей «тоской», которая на самом деле есть не что иное, как пустота в том месте души, где должен быть Бог. Он пытается заполнить её идеей Золотого века и преклониться перед ней как перед Богом, потому что, говорит старец Макар, «жить без Бога – одна лишь мука. <…>. Да и что толку: невозможно и быть человеку, чтобы не преклониться; не снесёт себя такой человек, да и никакой человек. И Бога отвергнет, так идолу поклонится – деревянному, али златому, аль мысленному» [13; 302]. Действительно, гордость препятствует Версилову принять Бога как личность, потому что это неизбежно потребует признать Его превосходство и преклониться перед Ним. Зато она позволяет признать высшим заведомо несуществующее: «Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век – мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть!» [13; 375]. Пытаясь подменить этой яркой фантазией «скучный» образ миротворения, представленный Священным Писанием, Версилов развёртывает перед сыном прельстительную картину никогда не существовавшего мира: «Тут запомнило свою колыбель европейское человечество <…>. Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми…» [13; 375].
Сам он настолько верил в эту фантазию, что даже покинул Родину: «Я эмигрировал, <…> и мне ничего было не жаль назади. Всё, что было в силах моих, я отслужил тогда России, пока в ней был; выехав, я тоже продолжал ей служить, но лишь расширив идею. Но, служа так, я служил ей гораздо больше, чем если б я был всего только русским…» [13; 376–377]. Однако космополит не может служить Родине (потому что у него её нет), равно как и всякой другой стране (потому что не считает ее Родиной): «Пусть бы я и ничего не сделал в Европе, пусть я ехал только скитаться (да я и знал, что еду только скитаться), но довольно и того, что я ехал с моею мыслью и с моим сознанием. Я повёз туда мою русскую тоску» [13; 377]. То есть всё тот же фантом, порождённый ложью и рождающий ложь: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. О, более! Нельзя более любить Россию, чем люблю её я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их – мне милей, чем Россия. О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! У них теперь другие мысли и другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями…» [13; 377].
Такая любовь больше похожа на предательство и, как всякая измена, является путём к гибели, потому и сама Европа, скажет идейный воспреемник Версилова, Иван Карамазов, – давно уже лишь кладбище [14; 210]. Настоящая любовь, по словам апостола Павла, «не ищет своего» (1 Кор. 13:5) и готова пожертвовать собой, не требуя ничего взамен (Ин. 15:13). А «тоска» Версилова вырастает из гордыни и эгоизма, потому что ради неё он оставил без средств жену и ребёнка. Чуть позже та же гордыня подсказала, что «служение идее вовсе не освобождает меня, как нравственно-разумное существо, от обязанности сделать в продолжение моей жизни хоть одного человека счастливым практически» [13; 381]. Эта мысль «понравилась и освежила» Версилова: «Я начал развивать эту идею о новой заповеди…» [13; 381].
Последние слова не могут быть случайной оговоркой. Версилов повторяет слова Христа: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин. 13:34). Гордый человек, отвергнувший Бога, рано или поздно, вольно или невольно попытается занять Его место. И это станет причиной его окончательного падения. Оторвавшись от родной почвы и не пристав к «другому берегу», Версилов оказался в нравственной пустоте, словно раскачиваясь между добром и злом. Гордость препятствует ему вернуться назад, а живая часть души страшится неминуемой гибели впереди. Но жизнь продолжается и толкает его то к одной, то к другой крайности, заставляя больно страдать. Это страдание усугубляется тем, что Версилов утратил способность различать добро и зло, и потому, даже искренне желая добра, становится источником своих и чужих страданий (отказ от наследства, попытка помощи Оле и др.).
Это состояние разрушительно для разума и души человека и в конце концов должно быть преодолено. Возвращение к жене спасло Версилова от окончательного падения. В черновике Достоевский записывает его слова: «Женился ОН по тихой любви к «прекрасному Божьему ангелу» <…>. «Я стал беспокоен, – говорит ОН, – потому что почувствовал при этом ангеле (жене моей) всю мою нравственную несостоятельность и в убеждениях, а главное, в внутренней выработке. <…> От внутреннего беспорядка и недовольства и стал капризен…»» [16; 112–113]. И «с тех пор мысль о необузданности и неподчиняемости своей природы каким-либо убеждениям истерзала ЕГО. ОН женился, единственно чтоб под крылом этого ангела смирить свою природу чистотой и подчинить её добру» [16; 114].
Однако принять правду Софии он не смог. А с появлением Макара эта правда словно удвоилась и усилилась, и Версилову открылся ясный и простой путь: «Я и сам-то понял себя самого – лишь сегодня, в пять часов пополудни, ровно за два часа до смерти Макара Ивановича. <…> Вся жизнь в странствиях и недоумениях, и вдруг – разрешение их…» [13; 372]. Но для того чтобы идти этим путём, необходимо освободиться от власти гордыни и управляемых ею страстей эгоизма, тщеславия, самолюбия и презрения к людям. Однако сил на это у Версилова нет. Он разбивает икону, завещанную ему Макаром, и бросается в стихию страсти, ясно сознавая её гибельность, о чём говорят его слова Катерине Николаевне: «Это в самом деле, должно быть, то, что называют страстью… Я одно знаю, что я при вас кончен; без вас тоже. Всё равно без вас или при вас, где бы вы ни были, вы всё при мне. Знаю тоже, что я могу вас очень ненавидеть, больше, чем любить…» [13; 416]. Демон Версилова требует от Ахмаковой полного и немедленного подчинения, а когда получает отказ, грозит гибелью: «Я вас