истреблю! – проговорил он вдруг странным, искажённым, не своим (курсив здесь наш. – О. С.) каким-то голосом» [13; 417].
Господь усилиями Аркадия удержал Версилова от пролития крови и освободил его душу от оков поражённого страстями разума. Тяжкие страдания помогли ему очиститься от мёртвой части души: «О, это только половина прежнего Версилова» [13; 446]. Аркадий замечает, что отец стал «теперь совсем простодушен и искренен, как дитя, не теряя, впрочем, ни меры, ни сдержанности и не говоря лишнего. Весь ум его и весь нравственный склад его остались при нём, хотя всё, что было в нём идеального, ещё сильнее выступило вперёд» [13; 446]. Незадолго перед смертью Макар сказал своему бывшему барину: «Бог и без меня ваше сердце найдёт» [13; 330], и теперь Достоевский использует особое слово-маркер, указывающий на обусловленность спасения Версилова, – «дитя». Это значит, что не сразу, но постепенно Версилов найдёт истинную веру и будет спасён, ибо «если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3). Более того, он «даже получил «дар слёзный»» [13; 446], что тоже является важнейшим залогом его будущего спасения, так как «блаженны плачущие, ибо они утешатся» (Мф. 5:4).
Душа Версилова, очищенная от скверны, нуждается в духовном врачевании, потому что из-за своей слабости и повреждённости она легко может вновь стать добычей сатаны[244]. Версилов сердцем ищет путь к свету, и Аркадий вспоминает, как Великим постом он даже начал говеть, «в понедельник и во вторник напевал про себя: «Се жених грядет» – и восторгался и напевом и стихом. В эти два дня он несколько раз прекрасно говорил о религии; но в среду говенье вдруг прекратилось. Что-то его вдруг раздражило, какой-то «забавный контраст», как он выразился смеясь. Что-то не понравилось ему в наружности священника, в обстановке; но только он воротился и вдруг сказал с тихою улыбкою: «Друзья мои, я очень люблю Бога, но – я к этому не способен»» [13; 447]. Он ещё не готов принять земное несовершенство Церкви кротко и смиренно, и потому сейчас ему нужно другое лекарство и другой доктор. Теперь «он уже не отходит и уж никогда не отойдёт более» от Софьи Андреевны [13; 446]. А она «часто и теперь садится подле него и тихим голосом, с тихой улыбкой, начинает с ним заговаривать иногда о самых отвлечённых вещах <…>. Она садится около него и говорит ему, всего чаще шёпотом. Он слушает с улыбкою, гладит её волосы, целует её руки, и самое полное счастье светится на лице его» [13; 447].
Заметим, что путь к спасению был для Версилова более трудным и мучительным, чем у Аркадия, и то, что он всё же смог пройти им, говорит о возможности спасения для каждого человека. Пусть он не помог сыну, как должен был это сделать, но его тяжкий духовный опыт послужил Аркадию во благо. Теперь он постарается не повторить ошибок Версилова и наполнит его «идею» живым содержанием, которое уже увидел в словах своего другого отца – Макара Долгорукого.
В личности Макара Аркадию открылся огромный новый мир, но он ещё не готов шагнуть в него, удерживаемый многими нитями с прошлым. Так, случайно встретившись с Настасьей Егоровной, сообщившей ему последние новости, Аркадий «вдруг почувствовал, что не мог с моими силами отбиться от этого круговорота <…>. Непомерная жажда этой жизни, их жизни, захватила весь мой дух и… ещё какая-то другая сладостная жажда, которую я ощущал до счастья и до мучительной боли» [13; 297]. Старый мир держит Аркадия тысячами связей, из которых самая крепкая – сладострастная жажда наслаждения жизнью во что бы то ни стало.
Подросток вновь оказывается на пороге выбора. Однако, не имея ясных критериев добра и зла, он не может распоряжаться своей волей, а учителя, который мог бы ему помочь, не было. Грядущее виделось туманно: «Ясного и однозначного знания не было, но сердце билось от предчувствий, и злые духи уже овладели моими снами» [13; 327]. Речь идёт о сне, в котором Аркадий видит Катерину Ивановну, пришедшую к нему за компрометирующим её «документом». «В невыразимом презрении» он бросает ей этот «документ» и, «захлёбываясь от непомерной гордости», хочет навсегда оставить её. Но на пороге его останавливает Ламберт. И тут Аркадий видит, что «она готова на выкуп, это я вижу и… и что со мной? Я уже не чувствую ни жалости, ни омерзения; я дрожу, как никогда… Меня охватывает новое чувство, невыразимое, которого я ещё вовсе не знал никогда, и сильное, как весь мир… О, я уже не в силах уйти теперь ни за что! О, как мне нравится, что это так бесстыдно! Я схватываю её за руки, прикосновение рук её мучительно сотрясает меня, и я приближаю мои губы к ее наглым, алым, дрожащим от смеха и зовущим меня губам» [13; 306]. Аркадий поражён открывшимся ему, ведь он считал себя не способным на такую низость: «Это оттого, что во мне была душа паука! Это значит, что всё уже давно зародилось и лежало в развратном сердце моём, в желании моём лежало, но сердце ещё стыдилось наяву, и ум не смел ещё представить что-нибудь подобное сознательно» [13; 306].
Однако подлинные духовные причины происшедшего более глубокие. Последовательностью событий сна Достоевский показывает, что как бы ни были благородны намерения Аркадия, его душа поражена тяжёлой болезнью, выражающейся в «презрении к людям» и «непомерной гордости». Именно гордыня открыла доступ к душе Аркадия другим страстям, ослепляющим ум и оглушающим сердце и лишающим их способности различать добро и зло. Поэтому первое стремление Аркадия бросить Ахмаковой «документ» и уйти, подсказанное гордостью, является лишь движением к страсти сластолюбия. И хотя во сне он увидел, что его ждёт на этом пути, остановиться Аркадий уже не может. Он лишь поражается впоследствии, как могла жажда благообразия в нём «сочетаться с другими, уж Бог знает, какими жаждами» [13; 307]. В духе Версилова он решает, что это – типичная черта русского национального характера: «Лелеять в душе своей высочайший идеал рядом с величайшей подлостью, и всё совершенно искренно. Широкость ли это особенная в русском человеке, которая его далеко поведёт, или просто подлость – вот вопрос!» [13; 307].
На самом деле (как скажет впоследствии сам Достоевский) эта способность вытекает из невозможности русского человека довольствоваться в главных жизненных вопросах простым и малым. Он не может успокоиться на сытости и комфорте и до поры сохраняет в своей душе открытыми обе бездны – и добра, и зла. Он хочет сделать выбор, но раз и навсегда, а для этого старается проникнуть в самую суть и того и другого как можно дальше. Это состояние не является естественным, потому что возникло лишь после утраты в обществе «единящей идеи» и установившегося вместо неё «беспорядка». Подобной раздвоенности не может быть, когда у человека и общества есть ясная цель и ясный идеал, неразрывно связанный с истиной.
Указанием на эту истину, «пророчеством» о ней [13; 305], и был сон Аркадия. Как и Раскольникову[245], ему было зримо показано, что произойдёт, если он сделает хотя бы ещё один шаг на этом пути. Но внять этому предупреждению, остановиться и задуматься Аркадий не хочет, потому что уверен, что не «идея» была причиной всего происшедшего с ним, а, напротив, благодаря ей он смог преодолеть все трудности. Поэтому он стремится скорее выздороветь, «уже не трепеща перед будущим, как ещё недавно, но как богач, уверенный в своих средствах и силах. Надменности и вызова ожидавшей меня судьбе прибывало всё больше и больше…» [13; 307]. Надменность – та же гордость, а вызов судьбе, являющийся её закономерным порождением, – это вызов самому Богу. История человечества неоднократно показывала, чем заканчиваются подобные вызовы, но разум Аркадия «ослеплён», а его воля подчинена страстям.
И всё же прежней уверенности в своей правоте у него уже нет. Внутреннее чувство настойчиво предупреждает Аркадия о неизбежности выбора одного из путей его «отцов». Чем закончится путь Версилова, он только что видел во сне. Но путь Макара страшит своей абсолютной новизной и неизвестностью: «Разве он возможен?» [16; 396]. Чтобы встать на него, Аркадий должен сам сделать первый шаг, но сил у него нет: «А разве нельзя только пойти к ним, разузнать от них обо всём и вдруг уйти от них навсегда, пройдя безвредно мимо чудес и чудовищ» [13; 338]. Но такого пути (ни с Богом и ни с дьяволом) просто нет, как нет и случайного выбора. Выбор всегда обусловлен тем духовным состоянием, в котором находится человек. В свою очередь, духовное состояние человека определяется его идеалом – высшей целью деятельности. Такой цели у Аркадия нет, поэтому его поступки обусловлены внешними обстоятельствами и внутренними побуждениями. Он понимает, что путь к «чудесам» ему закрыт неким «почти животным чувством», «плотоядностью» [13; 333], страхом и ещё каким-то тёмным и неясным чувством, которое он сам сознаёт как «недоброе» [13; 338]. Но противостоять ему Аркадий не может: «Тёмное предчувствие, что я добровольно иду на какие-то гадости и несомненно кончу дурным делом, – всё это как бы вдруг пронзило меня» [13; 349].
К падению Аркадия подталкивает сатана, завладевший душами Ламберта и Версилова. Ламберт принял его власть давно и легко.
Аркадий вспоминает, как ещё в пансионе он очень любил «разговоры на известную гадкую тему, и хотя я и дивился про себя, но очень любил слушать» [13; 273]. Сладострастие уже тогда жило в душе Подростка, и Ламберт инстинктом хищного животного почувствовал это: «Если б ты знал, каких чуланов они не побоятся…» [13; 357]. И тот узнаёт в его словах собственные мысли: «Я это думал… Я об этом думал» [13; 357]. Сладострастие, соединённое с гордыней и властолюбием, уже во многом развратило душу Аркадия, и потому он не прерывает разговор, чувствуя, как «какая-то сладостная жажда тянула вести его» [13; 359].
Однако ещё большее давление Аркадий испытывает со стороны отца. Седьмая глава романа содержит их диалог, являющийся прообразом диалога Ивана и Алексея Карамазовых. Версилов, будучи безусловным авторитетом для сына, развращает его сознание противоречивыми силлогизмами, в основе которых – пустота безверия. Но Аркадию, в отличие от Алексея, нечего противопоставить этим красивым фразам, и он попадает под их обаяние, хотя и испытывает «сатанинское отчаяние, что отец развращает его