<…> не случаен. <…> Финал «Мёртвых душ», пророчествующий о новой, ожившей России, и финал Митиного хождения по мытарствам, также кончающийся воскресением «русского человека», одинаково устремлены в будущее. Но если Гоголь не указывает путей к грядущему и светлому обновлению <…>, то Достоевский делает это»[267]. При этом важно понимать, что образ Дмитрия Карамазова символизирует не весь русский народ, а лишь наиболее значимую, по Достоевскому, его часть: ««Непосредственная» интеллигентная Россия, стоящая за Митей, должна рано или поздно отказаться от индивидуальных, корыстных и эгоистических интересов, вобрать в свою душу чужое горе… и обратиться к трудовой жизни, той, которою всегда жил и живёт народ…»[268]. В этом и состоит, по мысли исследователя, русская идея в романе: «Осознание евангельской истины, являющейся <…> и истиной народной, затем участие в народной трудовой жизни (в сущности, слияние с народом) пророчествует «непосредственной» России конечная цель Митиных исканий»[269].
Для выражения русской идеи (и вообще своих идей), замечает Ветловская, писатель использует особый приём: «Задача автора в данном случае заключается не столько в прямом утверждении той или иной мысли, сколько в создании таких условий, при которых она не может не прийти в голову читателя…»[270]. И в результате «мысль, которая неизбежно в этих условиях должна, по Достоевскому, у читателя возникнуть», – это мысль о «возможности действительного «воскресения и обновления»: надо только отказаться от того, что несовместимо с лучшим и высшим в человеке (и в народе. – О. С.)»[271].
Известна мысль Л. П. Гроссмана о том, что «исходным пунктом в романе Достоевского является идея. <…> Пестрота интриги придаёт ходу романа ту силу движения и внешнего интереса, которая здесь особенно необходима ввиду доминирующего над всем рассказом отвлечённого положения»[272]. Однако если это так, то главной задачей исследователя должен стать поиск этой «идеи» и безошибочно точное определение её содержания. Сложность заключается в том, что таких идей у Достоевского три: идея познания воли Бога по отношению к человеку и к миру; идея ответа человека на волю Бога; идея исторического бытия России как замысла Бога о ней. Первая идея отражает смысл вселенского бытия, вторая – смысл человеческого бытия, третья – смысл бытия русского народа. Ветловская замечает по этому поводу: «Законы жизни и смерти и отдельных людей, и всего человечества – предмет постоянных размышлений Достоевского»[273].
Следуя наблюдениям исследователя над числом «три» в «Братьях…», скажем, что, подобно тому, как единая природа Божества представлена в троичном единстве неслитно, нераздельно, неразлучно, неизменно[274], так и триединая идея Достоевского постоянно живёт в художественном пространстве романа. Обращение лишь к одному её «лицу» неизбежно оставляет в стороне множество поэтических фактов, относящихся ко второму и третьему «лицу», а потому их осмысление должно происходить по тому же «халкидонскому» принципу: неразрывно, но неслитно.
Старшее поколение героев романа представлено Фёдором Павловичем Карамазовым, старцем Зосимой, капитаном Снегирёвым, госпожой Хохлаковой, помещиками Миусовым и Максимовым. Особенностью этого поколения является то, что падение каждого из них уже совершилось. Но восстать к жизни смог лишь один из них, ставший после этого схииеромонахом Зосимой. Это говорит о том, что прошлое не является безусловным злом, которое нужно как можно скорее отбросить и на его месте построить нечто принципиально новое. Достоевский верит, что даже поколение 1840‑х годов, отравленное идеями европейского либерализма, способно к обретению смысла своего бытия. Примером тому являются судьбы Зиновия (ставшего Зосимой), его брата Маркела и «таинственного посетителя», нашедших путь ко спасению и счастью. Это ясно обнаруживает цель Достоевского – показать духовные процессы в современном ему поколении, найти и описать тенденции его развития, от которых зависит будущее всей России.
По словам прокурора, Фёдор Павлович Карамазов представляет собой тип «несчастного, разнузданного и развратного старика, <…> «отца семейства», столь печально покончившего своё существование. Родовой дворянин, начавший карьеру бедненьким приживальщиком, чрез нечаянную и неожиданную женитьбу схвативший в приданое небольшой капитальчик, вначале мелкий плут и льстивый шут, с зародышем умственных способностей, довольно, впрочем, неслабых, и прежде всего ростовщик. С годами, то есть с нарастанием капитальчика, он ободряется. Приниженность и заискивание исчезают, остаётся лишь насмешливый и злой циник и сладострастник. Духовная сторона вся похерена, а жажда жизни чрезвычайная. Свелось на то, что кроме сладострастных наслаждений, он ничего в жизни и не видит, так учит и детей своих. Отеческих духовных каких-нибудь обязанностей – никаких. Он над ними смеётся, он воспитывает своих маленьких детей на заднем дворе и рад, что их от него увозят. Забывает об них даже вовсе. Все нравственные правила старика – après moi le deluge[275]. Всё, что есть обратного понятию о гражданине, полнейшее, даже враждебное отъединение от общества: «Гори хоть весь свет огнём, было бы одному мне хорошо». И ему хорошо, он вполне доволен, он жаждет прожить так ещё двадцать-тридцать лет… Вспомним, однако, что это отец, и один из современных отцов. <…> Многие из современных отцов лишь не высказываются столь цинически, как этот, ибо лучше воспитаны, лучше образованны, а в сущности – почти такой же, как и он, философии» [15; 125–126]. При этом единственным «богом» для него являются деньги [15; 132].
Грехопадение Фёдора Павловича происходит в дороманном времени. Автор сообщает лишь о самом тяжком его преступлении – насилии над юродивой Лизаветой Смердящей, ставшем причиной появления на свет Павла Смердякова. Заметим, что насилие над беспомощным человеком, обладающим к тому же специфической религиозной стигмой, порицается особо.
Характеризуя своего героя, Достоевский говорит, что Фёдор Павлович «был далеко не из религиозных людей» [14; 22], однако некоторые рудименты религиозного сознания ему удалось сохранить. Так, однажды он вздумал дать Алексею «своё родительское благословение», но «успел одуматься», осознав, что в пьяном виде делать это неприлично [14; 114]. И только после того, как Алексей защитил его от Дмитрия, он искренне благословляет его и вручает древнюю икону, принадлежавшую некогда матери Алексея [14; 130].
Прощаясь с Иваном, он благословляет и его: «Ну, с Богом, с Богом! <…> Ну, Христос с тобою!» [14; 254]. Более того, в те редкие моменты, когда он утрачивал власть над собой и поддавался первому искреннему движению сердца, старик «вдруг ощущал в себе иной раз <…> духовный страх и нравственное сотрясение, почти <…> физически отзывавшееся в душе его. ««Душа у меня точно в горле трепещется в эти разы»», – говаривал он иногда» [14; 86].
Фёдор Павлович знает, что есть Бог, и верует в Него, но так, как веруют бесы – трепеща от сознания того, что рано или поздно придётся отвечать за всё зло, принесённое в мир (Иак. 2:19). Этот страх – от чувства постоянного присутствия в мире «кого-то неизвестного, но страшного и опасного» [14; 87], некоего всевидящего и всеведующего Судии. Этот страх мешает Фёдору Павловичу жить так, как он хочет – непрерывно удовлетворяя своё сладострастие. Поэтому он хочет освободиться от него и задаёт Ивану и Алексею вопрос, являющийся краеугольным камнем в сюжетах великого пятикнижия и главной идеей всего творчества Достоевского: «Иван, говори: есть Бог или нет? <…> А бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое? <…> Может быть, нечто какое-нибудь есть? Всё же ведь не ничто!» [14; 123]. Иван на все вопросы отца отвечает категорическим «нет», Алексей – столь же категорическим «да». Внутренне Фёдор Павлович признаёт правоту Алексея, но признание бытия Бога неизбежно влечёт идею Суда и воздаяния, и потому ему удобнее отрицать бытие Бога, даже зная о нем: «Вероятнее, что прав Иван» [14; 124].
Бог «мучит» Фёдора Павловича, как будет мучить Дмитрия после преступления. И он старается избавиться от этих мук: жертвует значительную сумму на монастырь и пытается помириться с детьми. Он даже предпринимает попытку остановить своё падение: «У нас ведь как? У нас что падает, то уж и лежит. У нас что раз упало, то уж и вовеки лежи. <…> Я встать желаю» [14; 82]. По его просьбе старец Зосима указывает ему необходимые шаги: «Не предавайтесь пьянству и словесному невоздержанию, не предавайтесь сладострастию, а особенно обожанию денег <…>. А главное, самое главное – не лгите. <…> Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим. Не уважая же никого, перестаёт любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предаётся страстям и грубым сладостям и доходит совсем до скотства в пороках своих, а всё от беспрерывной лжи и людям и себе самому» [14; 41]. Слова Зосимы указывают на духовную природу лжи: «Дьявол <…> – лжец и отец лжи» (Ин. 8:44). Но ложь настолько срослась с естеством старика Карамазова, что освободиться от неё своими силами он уже не может: «Дьявол <…> подхватил и нёс Фёдора Павловича на его собственных нервах куда-то всё дальше и дальше в позорную глубину…» [14; 82].
Подобно тем грешникам, которые отвергли призыв Спасителя восстать из ада и идти к Свету, Фёдор Павлович сознательно отказывается от спасения и бессмертия: «По-моему, заснул и не проснулся, и нет ничего, поминайте меня, коли хотите, а не хотите, так и чёрт вас дери» [14; 157–158]. Он решает взять от жизни всё возможное: «Я хочу и ещё лет двадцать на линии мужчины состоять…» [14; 157], и объявляет свой личный бунт: «Я в скверне моей до конца хочу прожить