<…> полюбив его искренно и глубоко и так, как никогда, конечно, не удавалось такому, как он, никого любить…» [14; 18–19].
Христос учит: «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф. 7:1–2). И что-то было в Алексее, «что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьёй людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит. Казалось даже, что он всё допускал, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя. Мало того, в этом смысле он до того дошёл, что его никто не мог ни удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней своей молодости. Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни было» [14; 18].
Алексей содержит в себе множество черт, о которых Евангелие говорит как о необходимых условиях достижения счастья и спасения. Так, сказано Христом: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены Сынами Божьими» (Мф. 5:9), и Алексей защищает отца от Дмитрия [14; 128–129], а Грушеньку – от Катерины Ивановны [14; 140], встаёт между враждующими мальчиками и т. д.» [14; 163]. Он испытывает «действительно серьёзное горе», когда ему не удается примирить Ивана с Катериной Ивановной: «Беда в том, что несомненно теперь я буду причиною новых несчастий… А старец посылал меня, чтобы примирить и соединить» [14; 178].
Спаситель учит: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3). И Лиза Хохлакова замечает Алексею: «Да вы сами после того мальчик, самый маленький мальчик, какой только может быть!» [14; 166]. Христос говорит ученикам: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело – одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» (Мф. 6:25–26). И Алексей, по словам Миусова, «может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие» [14; 20]. Евангельскую параллель усиливают слова Фёдора Павловича: «Ты денег, что канарейка, тратишь, по два зёрнышка в недельку…» [14; 23].
Эти и другие христианские свойства личности Алексея дают право считать его еще одним (после старца Макара в «Подростке») воплощением давнего намерения Достоевского «изобразить положительно прекрасного человека» [28, 2; 250–251]. Напомним, что первоначально эти слова относились к образу главного героя романа «Идиот», но, в отличие от князя Мышкина, христоподобность образа Алексея достаточно мотивирована – он воспринял духовную природу своей матери-«кликуши» в той же мере, в которой его брат Иван воспринял духовную природу отца. Обоих братьев роднит карамазовская черта – неутолимая, сладострастная жажда жизни. Но если у Ивана она в конце концов полностью вырождается в страсть, то у Алексея – в стремление к преображению мира по закону Христову.
Достоевский показывает, что напряжённая духовная работа ни на миг не прекращалась в Алексее: «В детстве и юности он был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но не от недоверия, не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то другого, от какой-то как бы внутренней заботы, собственно личной, до других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за неё как бы забывал других» [14; 18]. Автор раскрывает причину этой «заботы» – Алексей был «деятель, но деятель неопределённый, невыяснившийся» [14; 5]. Он видит несовершенство мира, «лежащего во зле» (1 Ин. 5:19), и ищет ясный и предметный идеал для приложения своих сил [14; 17]. В поисках его он оставляет учёбу, возвращается в родительский дом, а затем поступает в монастырь послушником.
Автор замечает, что «вступил он на эту дорогу потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его. Прибавьте, что был он юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий её и верующий в неё, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью. <…>. Едва только он, задумавшись серьёзно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю». <…> Алёше казалось даже странным и невозможным жить по-прежнему. Сказано: «Раздай всё и иди за Мной, если хочешь быть совершен». Алёша и сказал себе: «Не могу я отдать вместо «всего» два рубля, а вместо «иди за Мной» ходить лишь к обедне»» [14; 25]. Полагаем, что одной из важнейших целей писателя при создании этого образа было намерение показать настоящего, подлинного христианина.
Сущность грехопадения Алексея состоит в нарушении им второй заповеди Декалога: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим. Не делай себе кумира…» (Исх. 20:3–4). Достоевский говорит, что «вся любовь, таившаяся в молодом и чистом сердце его ко «всем и вся», в то время <…> как бы вся временами сосредоточивалась <…> лишь на одном существе преимущественно, по крайней мере в сильнейших порывах сердца его, – на возлюбленном старце его, теперь почившем. Правда, это существо столь долго стояло пред ним как идеал бесспорный, что все юные силы его и всё стремление их и не могли уже не направиться к этому идеалу исключительно, а минутами так даже и до забвения «всех и вся». <…> Тот, который должен <…> быть вознесён превыше всех в целом мире <…>, праведнейший из праведных… <…> лицо, возлюбленное им более всего в мире» [14; 306]. Этими словами Достоевский показывает искажение любви Алексея, ибо так можно относиться лишь к Богу, но не к человеку. Это чувствует и сам Зосима, и для того, чтобы освободить юношу от этой страсти и предупредить искажение его духовного развития, он благословляет Алексея на великое послушание в миру.
Вследствие того, что вся любовь Алексея обратилась исключительно на старца Зосиму, его смерть особым образом повлияла «на душу и сердце <…> Алёши, составив в душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже окончательно, на всю жизнь и к известной цели» [14; 297]. Он почувствовал жестокую несправедливость в том, что после смерти Зосима получил от людей не славу, а поругание. Ослеплённый любовью к старцу, Алексей забыл, что так же закончил свой земной путь и Христос, он забыл о Промысле Божием и восстал против видимой земной несправедливости: «За что? Кто судил? Кто мог так рассудить? <…> Где же Провидение и перст Его? К чему сокрыло Оно свой перст «в самую нужную минуту» (думал Алёша) и как бы само захотело подчинить себя слепым, немым, безжалостным законам естественным?» [14; 307]. Но вдруг Алексея поражает мысль, что он задаёт себе те же вопросы, которые совсем недавно ставил перед ним Иван, пытаясь разрушить его веру: «О, не то чтобы что-нибудь было поколеблено в душе его из основных, стихийных, так сказать, её верований. Бога своего он любил и веровал в Него незыблемо, хотя и возроптал было на Него внезапно. Но всё же какое-то смутное, но мучительное и злое впечатление от припоминания вчерашнего разговора с братом Иваном вдруг теперь снова зашевелилось в душе его и всё более и более просилось выйти на верх её» [14; 307–308].
Алексею предстоит борьба с искушениями, главные из которых придут со стороны самых близких людей, как это было с Иовом, образ которого в Ветхом Завете прообразует Христа. Как и в случае с ветхозаветным праведником, близкие действуют не самостоятельно, а лишь выступают орудием в руках сатаны. Поэтому наиболее сильные искушения Алексей испытывает со стороны брата Ивана и единственного друга – семинариста Ракитина.
Первое искушение произошло, когда отец потребовал от Ивана и Алексея ответа о бытии Бога и бессмертия. Иван ответил категорическим «нет», Алексей – столь же категорическим «да». Скоро обнаруживается, что эта категоричность была вызвана намерением Ивана «раздразнить» брата и привлечь к себе [14; 213]. На следующий день он продолжит разговор: «Что же до меня, то я давно уже положил не думать о том: человек ли создал Бога или Бог человека? <…> А потому и объявляю, что принимаю Бога прямо и просто» [14; 214]. В этих словах заметно лукавство, потому что от ответа на вопрос о природе Бога и человека зависят все дальнейшие вопросы и ответы. Если Бог создал человека, то Он является для человека источником всякой жизни, истины, добра и красоты – всей полноты мира, без которого жизнь человеческая бессмысленна и невозможна. А если человек придумал Бога для какой-то своей надобности, то он вполне может в любой момент отказаться от Него. О неискренности Ивана свидетельствует и его оговорка, показывающая, что для себя он этот вопрос давно решил: «И действительно, человек выдумал Бога» [14; 214]. Поэтому когда Иван говорит, что «принимает Бога», он словно разрешает Ему быть, оставляя за собой право в любой момент перестать Его принимать.
Внезапно выясняется, что Иван уже беседовал на подобные темы с верующими людьми: «Ужасно я люблю такие profession de foi[280] от таких… послушников» [14; 210]. И становится ясно, что разговор с братом – лишь одна из многих попыток пошатнуть веру праведника и столкнуть его с пути к Богу. Иван продолжает испытывать прочность убеждения брата: «Ведь ты твёрдо веришь, да? Я таких твёрдых люблю, на чём бы там они не стояли…» [14; 209]. Скоро он находит ответ на свой вопрос: «Твёрдый ты человек, Алексей» [14; 210]. Может показаться, что в разговоре с братом Иван ищет надёжного основания для собственной жизни, но на самом деле он лишь хочет расшатать убеждения Алексея, советуя ему «никогда не думать