<…> насчет Бога: есть ли Он или нет? Всё это вопросы совершенно несвойственные уму, созданные с понятиями лишь о трёх измерениях» [14; 214].
Когда заведомо верующему человеку предлагается не думать о бытии Божием, это означает либо сомнение в крепости его веры, либо намерение поставить его рядом с собой: я, дескать, в Бога не верю, потому что ещё неизвестно, есть Он или нет, так что и ты не верь. Заметим, что желание не укреплять веру своего брата, а расшатывать и разрушать её, есть желание дьявольское, а Иван к тому же активно использует для достижения своей цели ложь. Так, «три измерения», о которых он говорит, описывают лишь материальный, физический мир, и потому они могут быть отнесены лишь к мозгу, как материальному предмету, но никак ни к разуму, который в силу своей духовной природы обладает особым «четвёртым» измерением, способным подчинять себе все другие и управлять ими, – верой. Благодаря ей человек, сотворённый по образу и подобию Бога (Быт. 1:26), способен постигать Его сущность.
Ложь нарастает с каждым словом Ивана и приобретает характер глумления: «Если Бог есть и если Он действительно создал землю, то, как нам совершенно известно, создал Он её по эвклидовой геометрии…» [14; 214]. Получается, что хотя Бог и создал землю, но сделал Он это по человеческим законам. Иначе, как дьявольской, такую логику назвать невозможно.
Допуская существование Бога, Иван фактически отвергает Его личностное бытие. Но его цель заключается не столько в том, чтобы выразить собственное мнение, сколько в том, чтобы разрушить веру Алексея. Поэтому он не отталкивает брата категорическим отрицанием, а заявляет: «Итак, принимаю Бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость Его, и цель Его, нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольёмся, верую в Слово, к которому стремится вселенная и которое само «бе к Богу» и которое есть само Бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность» [14; 214]. Но при этом, заявляет Иван, «я мира этого Божьего – не принимаю и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, <…> я мира, Им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять» [14; 214]. Однако неприятие творения неизбежно влечёт неприятие Творца, а затем и стремление занять Его место.
С развитием сюжета самой яркой чертой образа Ивана становится расколотость, раздвоенность. Она является характерной чертой и некоторых других героев великого пятикнижия: Раскольникова, Ставрогина и Версилова. Живой, реальный человек в них всё более вытесняется злом, приобретающим личностный характер. Но если в Раскольникове «точно <…> два противоположные характера поочерёдно сменяются» [6; 165], то Ставрогин и Иван, в силу тяжести совершённых ими преступлений, оказываются на границе физического и духовного мира и начинают видеть собственное зло в образе беса (Ставрогин) и даже сатаны (Иван). Поэтому устами Ивана иногда говорит человек, а иногда – сам сатана, являющийся источником всякой лжи (Ин. 8:44). Эта разделённость человеческой личности на ещё живую и уже мёртвую половину особенно заметна в следующих словах, обращённых к Алексею: «Не тебя я хочу развратить и сдвинуть с твоего устоя, я, может быть, себя хотел бы исцелить тобою, – улыбнулся вдруг Иван совсем как маленький кроткий мальчик» [14; 215]. Последние слова указывают на то, что сам Иван действительно не лжёт, – точно так же, как не лжёт человек Ставрогин, ищущий спасения у Тихона [11; 5–31]. Но беда в том, что воля Ставрогин и Ивана уже принадлежат не им, а сатане, который и стремится во что бы то ни стало сдвинуть Алексея «с устоя». Для этого он пытается играть на самой чувствительной струне в сердце каждого человека – гордости, и поэтому Иван неожиданно умаляется, принижается перед братом, невольно вынуждая его почувствовать некое тщеславное удовлетворение.
Особую остроту ситуации придаёт то, что Иван не может осознать гибельность своего положения до тех пор, пока злая половина его души не воплотится в навязчивый кошмар. Потому его словами движет лишь эгоизм: я хочу исцелить себя тобой. Это происходит оттого, что Иван отвергает самую главную основу христианского вероучения – идею любви Бога к человеку и человека к человеку. Он даже утверждает, что все подвиги самопожертвования во имя любви есть не что иное, как «надрыв лжи из-за заказанной долгом любви» [14; 215]. На возражение Алексея о том, что «ведь есть и много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, что я сам знаю…» [14; 216], Иван отвечает: «Ну я-то пока ещё этого не знаю и понять не могу, и бесчисленное множество людей со мной тоже» [14; 216]. С одной стороны, он использует нечестный приём – апелляцию к мнению некоего «бесчисленного множества» единомышленников, построенную на основании принципиальной непроверяемости этого мнения. А с другой, эти слова говорят о том, что Иван действительно ничего не знает о такой любви, потому что у него нет такого личного духовного опыта, как у Алексея. Поэтому Иван занимает позицию защиты, позволяющую отвергать все факты, не укладывающиеся в его представление об истине: «Я давно решил не понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я решил оставаться при факте…» [14; 222]. Иван продолжает наносить удары по вере Алексея, поднимая важнейшие догматические вопросы православного вероучения. Так, говоря о невозможности людей любить друг друга, он замечает: «Вопрос ведь в том, от дурных ли качеств людей это происходит, или уж оттого, что такова их натура» [14; 216]. Сам Иван придерживается последней точки зрения: «По-моему, Христова любовь к людям есть в своём роде невозможное на земле чудо. Правда, Он был Бог. Но мы-то не боги» [14; 216]. Люди действительно не боги, но они сотворены по образу Божьему и призваны своим трудом, при благодатной помощи Божией, достичь Его подобия. Отвергать эту возможность – значит, отвергать сам замысел Бога о человеке, изначально несущем в себе in potentia все свойства Бога и среди них главное – способность любить. Но когда человек начинает использовать свои таланты не на исполнение воли Божией, а на удовлетворение собственных страстей, они рано или поздно искажаются и иссякают. Особое значение в этой связи имеет страсть гордыни, развитие которой приводит к утрате человеком способности любить, потому что гордец считает себя единственным законным объектом любви всех и не может представить себе, что кого-то можно любить так же, как и его. Поэтому Иван способен лишь «любоваться, но всё-таки не любить» других людей, ибо «они отвратительны и любви не заслуживают» [14; 216].
Подвергнув сомнению бытие Бога, он пытается доказать Алексею и отсутствие дьявола: «Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть, создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию…» [14; 217]. Алексей отвечает: «В таком случае, равно как и Бога». Иван смеётся: «Ты поймал меня на слове, пусть, я рад. Хорош же твой Бог, коль его создал человек по образу своему и подобию» [14; 218–219]. Иван радуется тому, что смог немного пошатнуть веру брата, ведь Алексей позволил себе встать на его позицию и на мгновенье предположить, что Бога создал человек. Он даже не заметил, что тем самым невольно согласился с мыслью Ивана о том, что дьявол не существует так же, как и Бог, и что его тоже «создал» человек. Между тем и Алексей и Иван не могут не знать учения Церкви о происхождении дьявола, равно как и то, что одной из его целей является стремление убедить человека в том, что его, дьявола, на самом деле не существует. Ведь если человек не верит в существование дьявола, он в полноте не верит (или не верит совсем) и в существование Бога. И ради того, чтобы человек забыл о Боге, дьявол готов согласиться с тем, чтобы человек не верил и в него. Он знает, что оставшийся в одиночестве человек, не имея помощи Бога, неизбежно начнёт преступать Его закон и рано или поздно погибнет.
Одержав эту маленькую победу, Иван прибегает к сильнейшему и неотразимому аргументу – страданиям безвинных детей. Он объясняет жестокость людей по отношению друг к другу и особенно к детям естественным происхождением человека: «Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу, спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печёнок и проч.» [14; 220]. Но, говоря своё, Иван невольно обнаруживает правду: причина появления «зверя» в душе человека – развитие духовных, душевных и телесных болезней, приобретённых им после отвращения от Бога.
Наконец духовное сознание Алексея расшатано дьявольской логикой, и тогда Иван создаёт ситуацию искушения, заставляя Алексея делать невозможное – судить другого человека и принимать решение об его праве на жизнь: ««Что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алёшка!» – «Расстрелять!» – тихо проговорил Алёша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата. – «Браво!» – завопил Иван в каком-то восторге, – «уж коли ты сказал, значит… Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесёнок в сердечке сидит, Алёшка Карамазов!» – «Я сказал нелепость, но…». – «То-то и есть, что но…» – кричал Иван. – Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит и без них, может быть, в нём совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем, что знаем!»» [14; 221]. Последние слова кричит уже не человек Карамазов, а сатана, радующийся падению праведника. Ведь Алексей не просто нарушил шестую заповедь Декалога, он в духовном смысле опустился намного ниже того, где был ёдень назад. Тогда он категорически отверг идею Ивана о праве одних людей определять судьбы других: «Неужели имеет право всякий человек решать, смотря на остальных людей, кто из них достоин жить и кто более недостоин?» [14; 131]. Но сегодня Иван силою сатаны смог сделать так, что Алексей сам ответил на свой вопрос, и ответил неправильно.