<…>. Я <…> нашёл сестру искреннюю, нашёл сокровище – душу любящую…» [14; 318]. Алексей увидел, узнал и навсегда поверил, что любовь, заповеданная Христом, пребывает в мире вовек.
Этой ситуацией Достоевский иллюстрирует святоотеческую мысль о том, что Бог попускает человеческое зло, претворяя его в добро. Ракитин хотел подтолкнуть праведника к гибели, но Господь повернул его злую волю во благо. Это поражает Ракитина: «Что ж, обратил грешницу? – злобно засмеялся он Алёше. – Блудницу на путь истины обратил? Семь бесов изгнал, а? Вот они где, наши чудеса-то давешние, ожидаемые, совершились!» [14; 324]. Но Ракитину не удаётся раздражить и обидеть Алексея, и это злит его ещё больше: «Это ты теперь за двадцать пять рублей меня давешних «презираешь»? Продал, дескать, истинного друга. Да ведь ты не Христос, а я не Иуда» [14; 325]. Но Ракитин лжёт, как всякий бес. Он «дружил» с Алексеем только потому, что тот был близок к старцу Зосиме, и Ракитин надеялся использовать эту близость в своих целях. Почувствовав, что проиграл сражение за душу Алексея, Ракитин скрывается в переулке, и слова Алексея проясняют символическое значение происшедшего: «Ракитин ушёл в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда уходить в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце её…» [14; 326].
Теперь ему необходимо восстановление в вере. Алексей возвращается в монастырь, где отец Паисий читает Евангелие над телом старца Зосимы, и слышит рассказ о чуде в Кане Галилейской (Ин. 2:1–12). Церковь учит, что цель этого чуда «была та, чтобы утвердить учеников в вере. Иисус Христос Сам говорил: «Аще знамений и чудес не видете, не имати веровати» (Ин. 4:48). Особенно это нужно было для новых последователей, когда они в проповеди Его ещё многого не понимали, и в некоторых случаях даже соблазнялись Его учением и оставляли Его и уже никогда не ходили с Ним (Ин. 6:66)…» (218, 127). Слушая давно знакомые слова, Алексей коленопреклоненно молится, и происходит Богоявление, ибо «где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них», – говорит Христос (Мф. 18:20). Духовные очи Алексея открываются, и он видит на брачном пиру в Кане старца Зосиму, который зовёт его на пир, поздравляя с тем, что Алексей сегодня сам вступил на путь Христов: «Начинай, милый, начинай, кроткий, дело своё!..» [14; 327]. Алексей поднялся и сделал ко гробу Зосимы «три твёрдых скорых шага» [14; 327] – встал на путь служения Святой Троице, после чего простился с усопшим и вышел в мир.
И здесь Достоевский создаёт духовный пейзаж – картину, изображающую онтологическое единство души человека и окружающего мира: «Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звёзд. С зенита до горизонта двоился ещё неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звёздною… Алёша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю» [14; 328]. Всем существом своим он почувствовал и осознал, что любит этот мир, эту землю, и обнял её: «Он не знал, для чего обнимал её, он не давал себе отчёта, почему ему так неудержимо хотелось целовать её, целовать её всю, но он целовал её плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступлённо клялся любить её, любить вовеки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои…» – прозвенело в душе его. О чём плакал он? О, он плакал в восторге своём даже и об этих звёздах, которые сияли ему из бездны, и «не стыдился исступления сего». Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным». Простить хотелось ему всех и за всё и просить прощения, о! не себе, а за всех, за всё и за вся, а «за меня и другие просят», – прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твёрдое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его – и уже на всю жизнь и навеки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твёрдым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алёша во всю жизнь свою потом этой минуты. «Кто-то посетил мою душу в тот час», – говорил он потом с твёрдою верой в слова свои…» [14; 328]. Сам Господь призвал его на служение, и Алексей встал в ряды воинов Христовых, словом и делом несущих людям истину спасения.
Полагаем, что образ Алексея Карамазова выражает вариант русской идеи, наиболее близкий самому автору. Алексей заметно легче других братьев преодолевает искушения и восстаёт после падений. На причину этого указывают слова старца Зосимы, которыми он благословляет юношу на «великое послушание в миру»: «Много тебе ещё странствовать. И ожениться должен будешь, должен. Всё должен будешь перенести, пока вновь пребудеши. А дела много будет» [14; 71]. Речь идёт о странствиях духовных, во время которых нет ничего страшнее, чем утрата веры и доверия к Богу. Алексею предстоит «много дела» – трудов по исполнению слова Христова на пути спасения себя и других людей. И Зосима (а вместе с ним и сам Достоевский) уверен, что Алексей (Россия) не свернёт с этого пути: «В тебе не сомневаюсь, потому и посылаю тебя. С тобой Христос» [14; 71–72].
Образ Ивана Карамазова является прямым продолжением и максимальным развитием идеи «сильного» человека, попавшего под власть какой-либо страсти (Раскольников, Ставрогин, Версилова). Подобно им, Иван находится в рабстве гордыни и порождённой ею идеи, с «математической точностью» доказывающей право сильного, необыкновенного человека жить исключительно по своим законам, без оглядки на людей и Бога. Как и его предшественники, Иван объективно выделяется среди других людей, которые считают его необыкновенным: «Иван – могила», «Иван – загадка», «Иван – сфинкс» [15; 32] и пр. Окружающие уверены, что Иван обладает неким особым знанием о мире и стоит на пороге великих свершений. Они ждут их, подобно тому, как Соня ждёт их от Раскольникова, Шатов – от Ставрогина, а Подросток – от Версилова. «Необыкновенность» придаёт герою ореол таинственности, и окружающие пытаются разгадать её, строя различные предположения. Дмитрий говорит об Иване: «Я думаю, он масон» [15; 32], – а ещё раньше это предположение высказал Алексей [14; 239]. Однако первым тему масонства затронул сам Иван: «Мне мерещится, что даже у масонов есть что-нибудь в роде этой же тайны в основе их и что потому католики так и ненавидят масонов, что видят в них конкурентов, раздробление единства идеи, тогда как должно быть едино стадо и един пастырь…» [14; 239]. Действительно, политической целью мистического антихристианского ордена является построение «всемирного масонского государства», что прямо противоречит мечтам Римского престола о мировом господстве.
Братья лишь предполагают причастность Ивана к «вольным каменщикам», строя свои догадки на основе сопоставления различных высказываний Ивана с собственными представлениями о масонстве. Но Иван почерпнул свои идеи не из котла масонской «премудрости», а лишь использовал те же ингредиенты, что и масоны: богоотрицание, утверждение всесилия человеческого разума и воли. Формой для «идеи» Ивана послужили фрагменты европейских философских учений, действительно в той или иной степени связанных с масонством, что и заметили Дмитрий и Алексей.
Создав свою «теорию», Иван так же, как и Раскольников, логикой убедил себя в её непогрешимости. И хотя разум героя верует в свою безупречность, сердце подсказывает ему его неправоту, и поэтому он медлит в практическом осуществлении своей «теории», словно ожидая некоего дополнительного толчка, «колеблясь над бездной» [30, 1; 23]. Это почувствовал старец Зосима: «Идея эта ещё не решена в вашем сердце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь – и журнальными статьями, и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя… В вас этот вопрос не решён, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения…» [14; 65]. Зосима указывает на смертельную опасность неправильного решения: «Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас ещё на земле» [14; 66], напоминая тем самым, что покаяние за гробом невозможно. Он благословляет Ивана на правильное решение, и тот искренне принимает благословение [14; 66].
Заметим, что из всех окружающих только Зосима увидел всю глубину той бездны, на краю которой оказался Иван. К этому моменту им уже были созданы две «поэмы»: «Великий инквизитор» и «Геологический переворот», содержание которых состоит в сознательном отвержении Бога и присвоении «необыкновенным» человеком права самому определять свою судьбу и судьбу тех, кто слабее его. В кратком и практическом варианте «теория» Ивана звучит так: «Злодейство не только должно быть дозволено, но даже признано самым необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника!» [14; 65]. Эту идею Дмитрий и Смердяков принимают как руководство к действию без всяких «теоретических» отягощений: «Всё, дескать, <…> позволено, что ни есть в мире, и ничего впредь не должно быть запрещено…» [15; 126].
В конце концов Иван делает роковой шаг. Его грехопадение произошло, как только он пожелал смерти отцу и брату: «Один гад съест другую гадину» [14; 129][285]. Заметим, что Иван действительно ненавидит их и желает их смерти. Точнее, он хочет, чтобы ни такого отца, ни такого брата у него не было вовсе. В их образе он видит недопустимое искажение собственного представления о человеке – оба бездарно и бесполезно растрачивают данное им (и вовсе не по заслугам!) богатство. Примечательно, что и Дмитрий и Фёдор Павлович инстинктивно чувствуют опасность, исходящую от Ивана. Дмитрий просто старается держаться подальше («Иван – могила»), а Фёдор Павлович прямо говорит Алексею: «Алёша, милый,