нравственное наслаждение от страданий жертвы: «Видел, как следили за мной из угла залы <…> её глазки, видел, как горели огоньком – огоньком кроткого негодования. Забавляла эта игра только мое сладострастие насекомого, которое я в себе кормил» [14;101]. Искажённый грехом разум помогает искать оправдания сделанной подлости, опираясь на ту самую «автономную мораль»: «Я хоть и низок желаниями и низость люблю, но я не бесчестен» [14; 101]. Однако преступления продолжались, и Дмитрий с ужасом чувствовал, как «жестокое насекомое уже росло, уже разрасталось в душе» [14; 101].
В конце концов наступает момент, когда Дмитрий уже не хочет остановить своё падение, потому что оно становится источником нового, особого наслаждения: «Я духом пьян <…>, духом пьян…» [14; 362]. Но и это состояние духовного помрачения скоро приедается, и сладострастие требует новой, более острой и горячей пищи. Поэтому даже чувствуя приближающуюся гибель, Дмитрий не может остановиться: «Завтра лечу с облаков, потому что завтра жизнь кончится и начнётся. Испытывал ты, видал ты во сне, как в яму с горы падают? Ну, так я теперь не во сне лечу» [14; 97][293].
Если бы Дмитрий действительно верил в Бога, то на какое-то время, даже поддавшись страсти, он мог бы с Его помощью удержаться на краю бездны. Но в своём религиозном чувстве герой ищет лишь душевного успокоения, а вовсе не желает понести труда духовного преображения. Поэтому он, подобно Раскольникову, Ставрогину и Версилову, подменяет волю Бога собственной и даже пытается ставить Ему условия: «Я чуду верю. <…> Чуду промысла Божьего. Богу известно моё сердце, он видит всё моё отчаяние. Он всю эту картину видит. Неужели он попустит совершиться ужасу?» [14; 112]. Бог действительно промышляет (т. е. предусматривает и создаёт) путь человека ко спасению в каждый миг его жизни, и для того, чтобы узнать его, человеку необходимо с верой и покаянием обратиться к Богу. Но Дмитрий ждёт лишь «чуда» – исполнения своего желания, и готов, если оно не произойдёт, поступить по собственному усмотрению. Поэтому он угрожает Богу не только ослушанием (даже не сознавая, что уже давно нарушил Его закон), но и совершением страшного преступления – отцеубийства: «Если не свершится, то…» [14; 112]. Так открывается подлинная глубина падения героя – он настолько подчинился своей страсти, что для удовлетворения её готов восстать не только на родного отца, но и на Бога.
Поражённый грехом разум слеп, и Дмитрию лишь кажется, что он ещё может управлять собой: «Я полный хозяин остановить, могу остановить или совершить!..» [14; 144][294]. Если бы он действительно мог удержаться от последнего шага в бездну, то непременно сделал бы это, однако он уже не властен над собой: «Ну так знай же, что я его совершу, а не остановлю» [14; 144]. Приняв это решение, Дмитрий разрывает последние связи с миром: «Не молись обо мне, не стою, да и не нужно совсем, совсем не нужно… не нуждаюсь вовсе! Прочь!..» [14; 144]. Дмитрию кажется, что этим бунтом он «борется со своей судьбой и спасает себя» [14; 329]. Как всякий гордый и сильный человек, он надеется лишь на свои силы, не понимая того, что бороться с судьбой, то есть противопоставлять себя воле Божией, губительно для человека. Не случайно Достоевский словами Зосимы напоминает событие библейской истории, повествующее о том, «как Иаков <…> боролся во сне с Господом» [14; 266]. Борьба с Богом бессмысленна и опасна, потому что человек не может повредить Богу, и всякое его зло неизбежно обращается на него. В итоге борьба с судьбой превращается в борьбу с образом Божиим в самом себе.
Многие герои великого пятикнижия оказываются в положении Дмитрия, и писатель подчёркивает, что причиной этого является сам человек: «Гнусный омут, в котором он завяз сам своей волей (курсив наш. – О. С.), слишком тяготил его…» [14; 330]. Теперь, чтобы выбраться из него, необходимо приложить немалые усилия, потому что Бог не спасает человека без воли самого человека и не принуждает его ко спасению, а ждёт первого шага: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему…» (Откр. 3:20). Дмитрий же надеется лишь на свои силы и мечтает, как увезёт Грушеньку «как можно дальше, если не на край света, то куда-нибудь на край России, женится там на ней и поселится с ней incognito[295], так чтоб уж никто не знал об них вовсе, ни здесь, ни там и нигде. Тогда <…> начнётся тотчас же совсем новая жизнь! Об этой другой, обновлённой и уже «добродетельной» жизни («непременно, непременно добродетельной») он мечтал поминутно и исступлённо. Он жаждал этого воскресения и обновления», потому что, «как и очень многие в таких случаях, всего более верил в перемену места: только бы не эти люди, только бы не эти обстоятельства, только бы улететь из этого проклятого места и – всё возродится, пойдёт по-новому! Вот во что он верил и по чём томился» [14; 330].
Очень скоро этот путь откроется Дмитрию в плане побега, подготовленного Иваном. Однако Достоевский на примере «таинственного посетителя» старца Зосимы показывает, что само по себе изменение внешних обстоятельств и даже добродетельная жизнь без покаянного очищения души лишь отягощает груз прежних грехов и приводит в очередной тупик. Любая попытка выбраться из него своими силами, без помощи Божией, будет безрезультатна. Поэтому, когда Дмитрий наконец осознал тщетность своих попыток раздобыть денег, «глубокая тоска облегла, как тяжёлый туман, его душу. Глубокая, страшная тоска! Он сидел, думал, но обдумать ничего не мог» [14; 340]. Для иллюстрации духовного состояния своего героя писатель создаёт духовный пейзаж: после бессмысленно потраченной ночи рядом с невменяемым Лягавым Дмитрий вышел из избы, чтобы идти домой, и «увидал, что кругом только лес и ничего больше. Он пошёл наугад, даже не помня, куда поворотить из избы – направо или налево <…>. Он шагал по узенькой лесной дорожке бессмысленно, потерянно, с «потерянною идеей» и совсем не заботясь о том, куда идёт. Его мог побороть встречный ребёнок, до того он вдруг обессилел душой и телом» [14; 342]. Наконец «кое-как он, однако, из лесу выбрался: предстали вдруг сжатые обнажённые поля на необозримом пространстве. «Какое отчаяние, какая смерть кругом!» – повторял он, всё шагая вперёд и вперёд» [14; 342]. Как и в случае со Степаном Трофимовичем («Бесы»), «его спасли проезжие: извозчик вёз по просёлку какого-то старичка купца. Когда поровнялись, Митя спросил про дорогу…» [14; 342].
Однако герой «Бесов» сознательно отрекается от прошлой жизни в поисках новой, а Дмитрий ещё не готов к этому. Господь дает ему возможность вернуться в исходную точку и найти верный путь. Для этого Дмитрию необходимо разумом осветить свой путь и усилием воли подвигнуть себя на него. Но сделать это Дмитрий не может, потому что его разум и воля находятся во власти страстей гордыни и сластолюбия. Его духовное состояние Достоевский подчёркивает названием главы, рассказывающей о преступлении Дмитрия, – «В темноте». По-прежнему единственным, что удерживало его в жизни и придавало ей какой-то смысл, была мысль о Грушеньке, уже переросшая из пламенной страсти в мучительную idee fxe, отказаться от которой он и не мог и не хотел. Страсть лишила его свободы, поработила разум и чувства, высвободив «естественное», природное начало. И Достоевский показывает, что оно вовсе не так прекрасно и невинно, как полагали европейские просветители: окружающие обозначают природу Дмитрия эпитетами «дикий человек» [14; 369] и даже «зверь» [14; 398].
Важно, что и сам он понимает своё духовное состояние: «Низкий сладострастник и с неудержимыми чувствами подлое существо <…>. Удержаться не мог, как животное» [14; 110], «зверь и до зверства не умеющий сдержать себя человек» [14; 443]. Именно этот «зверь» заставил его броситься на поиски Грушеньки, вложил в руку пестик и подвёл к окну отца, но лишь воля Господа остановила его на последней черте. Правда, осознание этого придёт много позже: «Слёзы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение – не знаю, но чёрт был побеждён» [14; 425–426]. Однако Дмитрий уже совершил преступление против Бога в тот миг, когда присвоил себе право распоряжаться чужой жизнью: «Зачем живёт такой человек!» [14; 69]. И потому удар, предназначавшийся родному отцу, обрушился на голову старика Григория. Дмитрий был уверен, что убил его, и потому сам выносит себе смертный приговор, чтобы остановить дальнейшее падение: «Тут один забор <…>, один высокий забор и страшный на вид, но… завтра на рассвете, когда «взлетит солнце», Митенька через этот забор перескочит… <…>. Не помешаю и устранюсь, сумею устраниться» [14; 358]. Он лишь хочет проститься с единственным человеком, которого любит, чувствуя, что «в любви его к этой женщине заключалось нечто гораздо высшее, чем он сам предполагал, а не одна лишь страстность, не один лишь «изгиб тела»…» [14; 344]. В духовном мраке, в который погрузился Дмитрий, совершив преступление, лишь образ Грушеньки представлялся ему каким-то светом. Но он понимал, что, став убийцей, никогда не сможет быть рядом с ней. И, пожалуй, впервые в Дмитрий испытывает не просто страстное влечение: «И никогда ещё не подымалось из груди его столько любви к этой роковой в судьбе его женщине, столько нового, не испытанного им ещё никогда чувства, чувства неожиданного даже для него самого, чувства нежного до моления, до исчезновения пред ней» [14; 370].
Этот момент становится первым этапом возрождения героя к новой жизни. Он начинается с осознания собственной греховности и продолжается искренним покаянием: «Жизнь люблю, слишком уж жизнь полюбил, так слишком, что и мерзко. <…> Я подл, но доволен собой. И, однако ж, я мучусь тем, что я подл, но доволен собой. Благословляю творение, сейчас готов Бога благословить и Его творение, но… надо истребить одно смрадное насекомое, чтобы не ползало, другим жизни не портило…» [14; 366]