[296]. Однако, уже приняв окончательное решение, Дмитрий чувствует, что не может уйти из жизни просто так: «Несмотря на всю принятую решимость, было смутно в душе его, смутно до страдания: не дала и решимость спокойствия. Слишком многое стояло сзади его и мучило. И странно было ему это мгновениями: ведь уж написан был им самим себе приговор пером на бумаге: «Казню себя и наказую»; и бумажка лежала тут, в кармане его, приготовленная; ведь уж заряжен пистолет, ведь уж решил же он, как встретит он завтра первый горячий луч «Феба златокудрого», а между тем с прежним, со всем стоявшим сзади и мучившим его, всё-таки нельзя было рассчитаться, чувствовал он это до мучения, и мысль о том впивалась в его душу отчаянием» [14; 370].
Дмитрий ищет причину происходящего: «Не любил я никогда всего этого беспорядка. <…> Порядку во мне нет, высшего порядка… <…>. Вся жизнь моя была беспорядок, и надо положить порядок» [14; 366]. Этот приговор самому себе высвобождает душу героя из тисков тщеславия и самолюбия, и впервые в жизни он чувствует потребность в прощении и покаянии. Дмитрий с раскаянием вспоминает об обиде, причинённой им Снегирёву [14; 366], а затем «вдруг <…> тихо и кротко, как тихий и ласковый ребёнок, заговорил с Феней… «Обидел я тебя давеча, так прости меня и помилуй, прости подлеца…»» [14; 357, 368]. Прощаясь с прежней жизнью и отправляясь в последний путь, Дмитрий хочет примириться со всем миром и самим собой и обращается к ямщику с самым главным вопросом: «Говори, попадёт Дмитрий Фёдорович Карамазов во ад али нет, как по-твоему?» [14; 372]. Дмитрий знает, что по делам своим достоин высшей кары. Но ему важно услышать, что есть кто-то, кто его пожалеет и простит: «А ты, ты простишь меня, Андрей? <…> За всех, за всех ты один, вот теперь, сейчас, здесь, на дороге, простишь меня за всех?» [14; 372].
В образе ямщика с именем первоверховного апостола для Дмитрия воплотился весь русский народ. И Андрей отвечает ему: «Не знаю, голубчик, от вас зависит, потому вы у нас (курсив здесь и далее наш. – О. С.)… Вы у нас, сударь, всё одно как малый ребёнок… так мы вас почитаем… И хоть гневливы вы, сударь, это есть, но за простодушие ваше простит Господь» [14; 372]. Дмитрий принял это прощение и «исступлённо молился и дико шептал про себя: «Господи, прими меня во всём моём беззаконии, но не суди меня. Пропусти мимо без суда Твоего… Не суди, потому что я сам осудил себя; не суди, потому что люблю Тебя, Господи! Мерзок сам, а люблю Тебя: во ад пошлёшь, и там любить буду и оттуда буду кричать, что люблю Тебя во веки веков…»» [14; 372]. В своём сердце Дмитрий нашёл необходимые средства ко спасению: любовь к Богу и к человеку. Теперь ему нужно лишь преодолеть свой главный недостаток, на который указал Андрей, – страстность, застилающую глаза, ослепляющую разум и толкающую на преступление.
Новое мучение овладело Дмитрием, когда он понял, что Грушенька отвечает на его любовь. Самоубийство утратило смысл, потому что впереди открылась новая, светлая дорога. Но память о лежащем в отцовском саду Григории не даёт вступить на неё. Тогда Дмитрий обращается с молитвой к Тому, в чьих руках находится жизнь и счастье человека: «Боже, оживи поверженного у забора! Пронеси эту страшную чашу мимо меня! Ведь делал же ты чудеса, Господи, для таких же грешников, как и я! Ну что, ну что, если старик жив? О, тогда срам остального позора я уничтожу, я ворочу украденные деньги, я отдам их, достану из-под земли…» [14; 394].
Вторым этапом духовного перерождения становится допрос Дмитрия по обвинению в убийстве отца. Писатель делит сцену допроса на главы с характерными названиями: «Хождение души по мытарствам. Мытарство первое», «Мытарство второе» и «Мытарство третье». Под мытарством христианство понимает «обличение грехов, истязание душ в загробном мире, после оставления ими тела, ещё до суда Божия»[297]. При этом каждое из мытарств «соответствует одному из грехов: за каждый совершённый грех человек должен дать ответ демонам-истязателям, и пока он не докажет свою невиновность, он не допускается к следующему мытарству»[298].
Известие о том, что Григорий жив, подействовало на Дмитрия преображающе: ««Жив? Так он жив! <…> Господи, благодарю Тебя за величайшее чудо, содеянное Тобою мне, грешному и злодею, по молитве моей!..» <…>, – и он три раза перекрестился» [4; 413]. Дмитрий сознаёт свою вину: «Про себя внутри, в глубине сердца своего виновен…» [14; 415], но теперь он знает главное – Бог есть. И потому «взгляд его был бодр, он весь как бы изменился в одно мгновение. Изменился и весь тон его: это сидел уже опять равный всем этим людям человек <…>, как если бы <…> ещё ничего не случилось…» [14; 414][299].
В ходе мытарств обнаруживается духовная основа жизни Дмитрия: «С вами говорит <…> человек, наделавший бездну подлостей, но всегда бывший и остававшийся благороднейшим существом <…> внутри, в глубине… Именно тем-то и мучился всю жизнь, что жаждал благородства, был <…> страдальцем благородства и искателем его <…>, а между тем всю жизнь делал одни только пакости…» [14; 416]. Это произошло потому, что он искал источник блага не у Творца всего сущего, а в человеческом мире и собственной душе, захваченной страстями. И в итоге оказался в тупике, который создал собственными руками. Ад начался для Дмитрия уже на земле и задолго до того, как он разрешил себе пролить кровь отца. Чувствуя глубокую неправду своей жизни и истязаясь невозможностью изменить её, герой решает просто освободиться от жизни: «Ведь всё равно, подумал, умирать, подлецом или благородным» [14; 444]. Но «много я узнал в эту ночь! Узнал я, что не только жить подлецом невозможно, но и умирать подлецом невозможно… Нет, господа, умирать надо честно!..» [14; 445].
В душе Дмитрия происходят болезненные, но животворные изменения. В том, что они происходят в течение краткого времени, нет ничего удивительного. Достоевский писал об этом процессе: «Иные перерождаются слишком скоро и заметно, другие незаметно» [11; 168]. Дмитрий уже давно жаждал Высшего духовного порядка, но ему не хватало лишь последнего толчка, которым и стал арест: «Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех – пусть уж так будет решено теперь – из всех я самый подлый гад! Пусть! Каждый день моей жизни я, бия себя в грудь, обещал исправиться и каждый день творил всё те же пакости. Понимаю теперь, что на таких, как я, нужен удар, удар судьбы, чтоб захватить его как в аркан и скрутить внешнею силой. Никогда, никогда не поднялся бы я сам собой! Но гром грянул. Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь!» [14; 458].
Дмитрий жаждал чуда, и Господь явил ему его – послал страдания (мытарства) именно в тот момент, когда он смог принять их как заслуженное наказание. Лишённый свободы, впервые в жизни Дмитрий испытывал настолько жестокое страдание от чувства бессилия и невозможности жить по собственному произволению, что скоро приобрёл «какой-то удивительно измученный вид» [14; 449]. В это время в его душе идёт интенсивная работа по духовному преображению: старые убеждения и представления рушатся и отваливаются, как куски ветхой штукатурки. Символом очистительного страдания здесь (так же, как в «Преступлении и наказании» и «Бесах») является дождь, который «лил как из ведра, <…>, так и сёк в маленькие зеленоватые стёкла окошек» [14; 449][300].
Это омовение очистило душу Дмитрия от остатков прежней жизни, уврачевало тяжкие раны, нанесенные совершёнными прежде грехами, и впервые за долгое время дало ей мир. Напряжение последних дней исчезло, и он «чувствовал, что едва сидит, а по временам так все предметы начинали как бы ходить и вертеться у него пред глазами» и даже внешне «имел какой-то даже удивительно измученный вид» [14; 449]. Достоевский подчёркивает, что эта усталость имеет не совсем обычную природу: «Всё какое-то странное (курсив наш. – О. С.) физическое бессилие одолевало его чем дальше, тем больше. Глаза его закрывались от усталости» [14; 456]. Так Господь даёт страдальцу отдохновение и посылает сон, открывающий ему смысл жизни.
Дмитрий оказывается в мире, где перед ним уже прошёл некто, купивший себе вечное блаженство ценой страданий невинного ребёнка. И теперь ему предстоит «сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала бы и чёрная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слёз от сей минуты ни у кого и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем безудержем карамазовским» [14; 457]. Но этот безудерж не принесёт теперь страдания другим людям, как это было прежде, потому что из сердца Дмитрия ушла жестокость и злоба, уступив место всепобеждающей любви: «Чувствует он ещё, что подымается в сердце его какое-то никогда ещё небывалое в нём умиление, что плакать ему хочется…» [14; 456–457]. Он понимает, что прощён теми, кому причинил страдание, но сам себе он его простить не может, и потому готов встать на борьбу за всех униженных и оскорблённых, движимый любовью к ним: «И вот загорелось всё сердце его и устремилось к какому-то свету, и хочется ему жить и жить, идти и идти в какой-то путь, к новому зовущему свету, и скорее, скорее, теперь же, сейчас!» [14; 457]. Он пробудился ото сна «светло улыбаясь, с каким-то новым, словно радостью озарённым лицом» [14; 457].
Первое и главное усилие, которое должен сделать человек, стремящийся жить живой жизнью, – осознать собственную греховность, второе – искренне раскаяться в ней, и третье – постараться исправиться к лучшему. Когда человек встаёт на этот путь, Господь шагает к нему навстречу и подаёт все необходимые к спасению средства. Нарушение любого закона (в том числе и духовного) неизбежно влечет страдание