[301]. И Господь помогает Дмитрию принять его как заслуженное наказание и попросить прощения у мира за принесенное в него зло, является необходимым условием вступления в новую жизнь: «Прощаюсь с вами, с людьми прощусь!..»; «Прости, Груша, меня за любовь мою, за то, что любовью моею и тебя сгубил! <…> Прощайте, Божьи люди!» [14; 458, 460]. Теперь старый человек должен навсегда умереть в Мёртвом Доме, чтобы к жизни воскрес новый, чистый и честный.
Подобно Раскольникову, Дмитрий разрешил себе «кровь по совести» («Зачем живёт такой человек!»), но Господь уберёг его от злодеяния: «Бог <…> сторожил меня тогда» [14; 355]. И всё же падение, пусть и не столь тяжкое, состоялось и ужаснуло Дмитрия. Лишь оказавшись на самом дне социальной жизни, он понял, какой путь ему предстоит пройти, чтобы вновь вернуться к людям: «Здесь уж ты начинают говорить. Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сегодня всю ночь судил себя: не готов! Не в силах принять! Хотел «гимн» запеть, а сторожевского тыканья не могу осилить!» [15; 185]. Дмитрий ясно увидел многие ошибки своей жизни и Свет, к которому надо идти, чтобы впредь их не совершать: «Я в себе в эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек! Был заключён во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром. Страшно! И что мне в том, что в рудниках буду двадцать лет молотком руду выколачивать, не боюсь я этого вовсе, а другое мне страшно теперь: чтобы не отошёл от меня воскресший человек! Можно найти и там, в рудниках, под землёю, рядом с собой, в таком же каторжном и убийце человеческое сердце и сойтись с ним, потому что и там можно жить, и любить, и страдать! Можно возродить и воскресить в этом каторжном человеке замершее сердце, можно ухаживать за ним годы и выбить наконец из вертепа на свет уже душу высокую, страдальческое сознание, возродить ангела, воскресить героя! А их ведь много, их сотни, и все мы за них виноваты!» [15; 30–31]. Дмитрию вдруг открывается воля Божия, обращённая непосредственно к нему: «Зачем мне тогда приснилось «дитё» в такую минуту? «Отчего бедно дитё?» Это пророчество мне было в ту минуту! За «дитё» и пойду. Потому что все за всех виноваты. За всех «дитё», потому что есть малые дети и большие дети. Все – «дитё». За всех и пойду, потому что надобно же кому-нибудь и за всех пойти» [15; 31]. По вере Дмитрию открывается его судьба, о чём он говорит Алексею: «О да, мы будем в цепях, и не будет воли, но тогда, в великом горе нашем, мы вновь воскреснем в радость, без которой человеку жить невозможно, а Богу быть, ибо Бог дает радость, это Его привилегия, великая… Господи, истай человек в молитве! Как я буду там под землёй без Бога? Врёт Ракитин: если Бога с земли изгонят, мы под землёй Его сретим! Каторжному без Бога быть невозможно, невозможнее даже, чем некаторжному! И тогда мы, подземные человеки, запоём из недр земли трагический гимн Богу, у Которого радость! Да здравствует Бог и Его радость! Люблю Его! <…> Нет, жизнь полна, жизнь есть и под землёю! <…> Ты не поверишь, Алексей, как я теперь жить хочу, какая жажда существовать и сознавать именно в этих облезлых стенах во мне зародилась! <…> Да и что такое страдание? Не боюсь его, хотя бы оно было бесчисленно. Теперь не боюсь, прежде боялся. <…> И, кажется, столько во мне этой силы теперь, что я всё поборю, все страдания, только чтобы сказать и говорить себе поминутно: я есмь! В тысяче мук – я есмь, в пытке корчусь – но есмь! В столпе сижу, но и я существую, солнце вижу, а не вижу солнца, то знаю, что оно есть. А знать, что есть солнце, – это уже вся жизнь…» [15; 31].
Едва Дмитрий встал на путь спасения, как сразу все силы зла ополчились на него, пытаясь столкнуть обратно, в смерть: «Я <…> вижу иногда во сне один сон… один такой сон, и он мне часто снится, повторяется, что кто-то за мной гонится, кто-то такой, которого я ужасно боюсь, гонится в темноте, ночью, ищет меня, а я прячусь куда-нибудь от него за дверь или за шкап, прячусь унизительно, а главное, что ему отлично известно, куда я от него спрятался, но что он будто бы нарочно притворяется, что не знает, где я сижу, чтобы дольше промучить меня, чтобы страхом моим насладиться…» [14; 424]. Путём жестоких ошибок и страданий Дмитрий получил бесценный духовный опыт, радикально изменивший его жизнь. Он узнал силу молитвы, которая является единственным средством соединения человека с Богом, и теперь не просто «привычно» верит в Бога, а знает, что Бог – есть: «Ведь спас же меня ангел-хранитель мой…» [14; 428]. Духовные очи Дмитрия открылись, и теперь он видит многое из того, чего не замечал раньше: «Отца чёрт убил! <…> О, это чёрт сделал, чёрт отца и убил…» [14; 429, 431][302].
Вера в Бога даёт Дмитрию силы для борьбы со злом внутри себя, но всё же их пока недостаточно для полной победы. Поэтому он обращается за помощью к брату: «Алёша, херувим ты мой, меня убивают разные философии, чёрт их дери!..» [15; 31]. Дмитрий имеет в виду усилия Ивана и Ракитина, направленные против его решения «принять страдание». Они оба, каждый по-своему, стараются вернуть грешника к тому, от чего он с таким трудом отрёкся: «Видишь, я прежде этих всех сомнений никаких не имел, но всё во мне это таилось. Именно, может, оттого, что идеи бушевали во мне неизвестные, я и пьянствовал, и дрался, и бесился. Чтоб утолить в себе их, дрался, чтоб их усмирить, сдавить» [15; 31]. И бесы достигают своей цели – рождают сомнения в душе несчастного: «А меня Бог мучит. Одно только это и мучит. А что, как Его нет? Что, если прав Ракитин, что это идея искусственная в человечестве? Тогда, если Его нет, то человек шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен без Бога-то? Вопрос! Я всё про это. Ибо кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-то воспоёт?» [15; 32].
Заметим, что зло использует разные средства: Ракитин пытается столкнуть Дмитрия с его пути логикой примитивного бытового позитивизма и эгоизма, а Иван создаёт впечатление некой великой тайны: «У Ивана Бога нет. У него идея. Не в моих размерах. Но он молчит. Я думаю, он масон. Я его спрашивал – молчит. В роднике у него хотел водицы испить – молчит» [15; 32]. Дмитрий не знает, что у Ивана и Великого инквизитора – одна тайна на двоих. Но как бы ни выглядела эта тайна внешне, её практическое воплощение ничем не отличается от того, к чему ведёт Ракитин. Иван однажды сказал: «Фёдор Павлович <…>, папенька наш, был поросёнок, но мыслил он правильно», и Дмитрий поражён: «Это уж почище Ракитина» [15; 32].
Наибольшее давление Дмитрий испытывает со стороны Ивана, который искушает его так же, как до этого – Алексея. Иван предлагает Дмитрию побег, стоимость которого открыто символична – тридцать тысяч рублей. В его «поэме» Христос предаёт Себя и уходит из мира, и Ивану очень хотелось бы, чтобы так произошло и в жизни. Побег Дмитрия означал бы не только его признание в убийстве отца, но и отказ от спасения. И Дмитрий это понимает: с деньгами, Грушенькой, на свободе, но без Родины и без мира в душе, потому что «а <…> совесть-то? От страдания ведь убежал! Было указание – отверг указание, был путь очищения – поворотил налево кругом. <…> От распятья убежал!» [15; 34]. Ярким символом гибельности этого пути выступает его конечная цель – Америка. Напомним, что в поэтике Достоевского этот топоним означает конец жизненного пути, смерть[303].
Дмитрий говорит, что весь план побега «выдумал» сам Иван и теперь «настаивает!» на нём, «страшно настаивает. Не просит, а велит», и даже «в послушании не сомневается… <…> До истерики хочет» [15; 35]. Побег Дмитрия необходим Ивану как последняя возможность доказать собственную невиновность. Он снова заставил себя поверить в ложь, но она постоянно нуждается хоть в каком-нибудь правдоподобии, которое и мог придать ей побег Дмитрия. Поэтому Иван запрещает брату говорить кому-либо о плане побега и особенно Алексею: «Никому, а главное, тебе: тебе ни за что! Боится, верно, что ты как совесть предо мной станешь» [15; 35]. И действительно, «новый человек», родившийся в Дмитрии, нуждается в помощи: «Обними меня поскорей, поцелуй, перекрести меня, голубчик, перекрести на завтрашний крест…» [15; 35]. Усилия бесов не прошли даром, вера Дмитрия в избранный путь пошатнулась – он остановил уходившего Алексея и потребовал сказать, считает ли тот его убийцей. Алексей ответил отрицательно, и «блаженство озарило мгновенно всё лицо Мити. – «Спасибо тебе! <…> Теперь ты меня возродил… <…> Укрепил ты меня на завтра, благослови тебя Бог!»» [15; 36].
День суда стал третьим этапом духовного перерождения Дмитрия. Автор замечает, что «он как будто что-то пережил в этот день на всю жизнь, научившее и вразумившее его чему-то очень важному, чего он прежде не понимал» [15; 175]. Об этом говорит «последнее слово» Дмитрия на суде: «Суд мой пришёл, слышу десницу Божию на себе. Конец беспутному человеку! Но как Богу исповедуясь, и вам говорю: «В крови отца моего – нет, не виновен!» В последний раз повторяю: «Не я убил!» Беспутен был, но добро любил. Каждый миг стремился исправиться, а жил дикому зверю подобен» [15; 175]. Теперь Дмитрий не просто уверовал в Бога, а смирился перед Ним («слышу десницу…»), признав свою прошлую жизнь неправильной. Имея в себе образ Божий («добро любил»), он жил безо всякой цели и смысла («был беспутен»). Осознав это, Дмитрий просит всех людей о милосердии и прощении: «Коли пощадите, коль отпустите – помолюсь за вас. Лучшим стану, слово даю, перед Богом его даю. А коль осудите – сам сломаю над головой моей шпагу, а сломав, поцелую обломки! Но пощадите, не лишите меня Бога моего, знаю себя: возропщу! Тяжело душе моей… пощадите!» [15; 178]. В ожидании решения присяжных публика обсуждает происшедшее и находит истинного виновника: «Эх ведь чёрт! – Да чёрт-то чёрт, без чёрта не обошлось, где ж ему и быть, как не тут» [15; 177].