ление и наказание»). Для достижения своих целей Ракитин без раздумий использует любые средства, в том числе и человеческое горе: духовный срыв Алексея после смерти старца Зосимы и даже суд над Дмитрием: «Хочет он обо мне, о моем деле статью написать, и тем в литературе свою роль начать, с тем и ходит, сам объяснял» [15; 28]. Подчёркивая, что Ракитин – не исключительное явление, а особый тип: «Много их расплодилось!» [15; 28], Дмитрий повторяет слова Разумихина о Лужине: «К общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников, и до того исказили они всё, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно всё дело испакостили [6; 116].
Ракитин получает духовное образование по сословному принципу, как «сын попа». Соблюдая внешнее благочестие, он уже не верит в Бога: «Человечество само в себе силу найдёт, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие души! В любви к свободе, равенству, братству найдёт…» [14; 76]. Это замечает и Дмитрий: «А не любит Бога Ракитин, ух не любит! Это у них самое больное место у всех! Но скрывают. Лгут. Представляются» [15; 29]. Однако Ракитин не просто сам не верит в Бога, он распространяет безверие вокруг себя. Для этого он и собирается заняться литературной критикой, хотя понимает, что открыто пропагандировать атеизм ему не удастся. Примечательно, что в своём безбожии он очень близок Ивану. Так, на вопрос Дмитрия: «Только как же, спрашиваю, после того человек-то? Без Бога-то и без будущей жизни? Ведь это, стало быть, теперь всё позволено, всё можно делать?» – Ракитин смеётся над ним точно так же, как Иван над Алексеем: «А ты и не знал?» [15; 29].
Кроме эгоизма и тщеславия яркой чертой личности Ракитина является сладострастие, очень близкое карамазовскому: «Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за неё собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдёт и украдёт; будучи кроток – зарежет, будучи верен – изменит» [14; 74]. Дмитрий даже замечает его внешнее сходство со стариком Карамазовым: «И такая у него скверная сладострастная слюна на губах…» [15; 29]. А сам Ракитин, разговаривая с Дмитрием, почти дословно повторяет слова Смердякова, сказанные Ивану: «Умному <…> человеку всё можно, умный человек умеет раков ловить, ну а вот ты <…> убил и влопался, и в тюрьме гниёшь!» [15; 29]. И писатель ещё усиливает эту близость наблюдением Дмитрия: «Я ему сейчас вот говорил: «Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ, ты смерд». Смеётся, злобно так» [15; 28]. Подобно Смердякову, Ракитин никого, кроме себя, не любит: «Ивана не любит, ненавидит, тебя (Алексея. – О. С.) тоже не жалует. <…> Возносится очень, однако» [15; 28]. Карамазовы, как бы ни были изломаны своими страстями, в Бога верят, а Ракитин, по словам Дмитрия, – «свинья естественная!» [15; 29] – то есть существо, подчиняющееся собственному естеству, а не Божьему или человеческому закону.
Может показаться, что Достоевский использует образ Ракитина для пересказа событий и пояснения отношений между персонажами первого круга, освобождая тем самым повествование от «авторского» голоса. Но его главная функция – идейная. Будучи атеистом, Ракитин не верит не только в Бога, но и в дьявола, «естественно» беря на себя его роль в совращении праведников с пути истинного. Вместо того чтобы помочь Алексею, считающему его своим другом, в самую тяжкую минуту его жизни, Ракитин пытается всячески совратить его, чтобы увидеть «падение праведника». Однако Господь даже злобу человеческую обращает во благо тем, кто верит в Него. Алексей и Грушенька открыли друг в друге сокровища Христовой любви, и «Ракитин удивлялся на их восторженность и обидчиво злился, хотя и мог бы сообразить, что у обоих как раз сошлось всё, что могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать всё, что касалось его самого, был очень груб в понимании чувств и ощущений ближних своих – отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по великому своему эгоизму» [14; 318].
После того как ему не удалось столкнуть Алексея с праведного пути, Ракитин «не любил встречаться» и «почти не говорил с ним, даже и раскланивался с натугой» [15; 26–27]. Зато он сблизился с Дмитрием, делавшим первые шаги в новой жизни и сильно нуждавшимся в любой помощи: «Я этаких прежде вон вышвыривал, ну а теперь слушаю. Много ведь и дельного говорит. Умно тоже пишет» [15; 29]. Ракитин старается всячески уверить Дмитрия в том, что он погиб безвозвратно, что пути к воскресению нет и потому бессмысленно «петь гимн Богу». С этой целью он рисует картину некоего «нового» мира, в котором уже не будет места Богу, а будут только «новые люди», и наступит новая эпоха, в которой мир будет управляться лишь «естественными» законами. И Дмитрий почти соглашается с неизбежностью этого: «Новый человек пойдёт, это-то я понимаю… <…> Химия, брат, химия! Нечего делать, ваше преподобие, подвиньтесь немножко, химия идёт!» [15; 28–29]. Но в этот момент Господь посылает ему в помощь Алексея, который укрепляет брата и благословляет его на предстоящее страдание.
Заметим, что Ракитин не просто совращает праведников, а пытается подтолкнуть их к предательству самих себя и Бога, то есть к смерти. Предательство для него – естественное состояние, но Достоевский, подбирая этому персонажу фамилию, сознательно уходит от прямой аллюзии с евангельским деревом смерти и заменяет «осину» на «ракиту». О том, что это дерево в романе символизирует смерть, говорят слова Дмитрия, стоящего на перекрёстке дорог: «Вот ракита, платок есть, рубашка есть, верёвку сейчас можно свить, помочи в придачу и – не бременить уж более землю, не бесчестить низким своим присутствием!» [14; 142].
Образ Грушеньки Светловой является выражением русской идеи в её женском варианте. Достоевский подчёркивает это портретом своей героини: «Хороша она была очень, очень даже, – русская красота, так многими до страсти любимая» [14; 136]. Передвигалась она мягко и неслышно, а лицо имело «детское, простодушное выражение. Она глядела как дитя, радовалась чему-то как дитя, <…> и как бы сейчас чего-то ожидая с самым детским нетерпеливым и доверчивым любопытством. Взгляд её веселил душу…
И однако ж это было мощное и обильное тело» [14; 137]. Писатель отмечает не исключительность, а именно типичность этой красоты: «Добрая, милая женщина, положим красивая, но так похожая на всех других красивых, но «обыкновенных» женщин! <…>. Одним словом, красота на мгновение, красота летучая, которая так часто встречается именно у русской женщины» [14; 136, 137]. И, однако же, было в её глазах нечто, что непременно заставило бы «самого равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь в толпе, на гуляньи, в давке, вдруг остановиться пред этим лицом и надолго запомнить его» [14; 137].
Достоевский наделяет Грушеньку типичными, на его взгляд, чертами русского национального характера: верующая, милосердная, способная на любовь и верность до самоотвержения и вместе с тем умеющая обеспечить свою материальную независимость. Писатель особо подчёркивает, что предприимчивость Грушеньки не порождена страстью сребролюбия, деньги нужны ей лишь для того, чтобы чувствовать себя независимой, сама же она нисколько не зависит от них: «Захочу, и не пойду я теперь никуда и ни к кому, захочу – завтра же отошлю Кузьме всё, что он мне подарил, и все деньги его, а сама на всю жизнь работницей поденной пойду!» [14; 323]. Заметим, что Грушенька является единственной героиней романа, не только открыто выражающей своё национальное самосознание, но и отстаивающей его (встреча с «прежним» в Мокром).
Писатель неоднократно отмечает религиозность Грушеньки: она крестится, молитвенно обращается к Богу. Так, узнав о смерти Зосимы, «она набожно (курсив наш. – О. С.) перекрестилась. – Господи, да что же я…» [14; 318], а услышав от Дмитрия об его невиновности в смерти отца, «привстала и набожно перекрестилась на икону. «Слава тебе, Господи!» – проговорила она горячим, проникновенным голосом…» [14; 455]. Грушенька и происходила «как-то из духовного звания, была дочь какого-то заштатного дьякона или что-то в этом роде» [14; 311] и даже жила вблизи Соборной площади. В Мокром она благословляет подходящих к ней девушек крестным знамением и даже говорит Дмитрию, что пойдёт в монастырь. Это желание рождается из покаянного чувства, ставшего следствием понимания того, что полной и чистой радости в новой жизни не бу дет, если внести в неё весь груз старых грехов: «Надо, чтоб это честно… впредь будет честно… и чтоб и мы были честные, чтоб и мы были добрые, не звери, а добрые… <…> Кабы Богом была, всех бы людей простила: «Милые мои грешнички, с этого дня прощаю всех». А я пойду прощения просить: «Простите, добрые люди, бабу глупую, вот что». Зверь я, вот что. А молиться хочу. <…> Злодейке такой, как я, молиться хочется! <…> Все люди на свете хороши, все до единого. Хорошо на свете. Хоть и скверные мы, а хорошо на свете. Скверные мы и хорошие, и скверные и хорошие…» [14; 398, 397]. И она действительно просит прощения у всех собравшихся: «Виновата… простите…» [14; 398].
Достоевский подчёркивает особое духовное родство Грушеньки и Алексея, наиболее ярко проявляющееся в их отношении к Дмитрию: Алексей удерживает брата от падения, а Грушенька указывает ему правильный путь: «А мы пойдём с тобою лучше землю пахать. Я землю вот этими руками скрести хочу. Трудиться надо, слышишь?» [14; 399]. Этот призыв является скрытой аллюзией к заповеди Бога «возделывать и хранить» сад своей души (Быт. 2:15). Именно отсутствие труда над собственной душой является главной причиной всех бед Дмитрия, да и самой Грушеньки. Понимая это, она ищет идеал, способный определить предметную цель этого труда, и потому с особым вниманием присматривается к Алексею: «Ты, Алёша, и не знал ничего, от меня отворачивался, пройдёшь – глаза опустишь, а я на тебя сто раз до сего глядела, всех спрашивать об тебе начала. Лицо твоё у меня в сердце осталось: «Презирает он меня, думаю, посмотреть даже на меня не захочет». И такое меня чувство взяло под конец, что сама себе удивляюсь: чего я такого мальчика боюсь?» [14; 320]. На самом деле она боится не Алексея, а того, что его внешнее благочестие – лишь лицемерная маска. Но Грушенька ещё сохраняет веру в человека и потому встречает Алексея «добродушно, весело смеясь», в ней «всё было просто, простодушно: движения её были скорые, прямые, доверчивые…» [14; 314, 315]. И, найдя в Алексее реальный пример того, что в мире действительно можно жить по заповедям Христовым, она полюбила его как надежду на спасение.