Грушенька искренне считает себя виновницей того, что произошло в семействе Карамазовых: «Это я, я окаянная, я виновата! – прокричала она раздирающим душу воплем, вся в слезах, простирая ко всем руки, – это из-за меня он убил!.. Это я его измучила и до того довела! Я и того старичка-покойничка бедного измучила, со злобы моей, и до того довела! Я виноватая, я первая, я главная, я виноватая!» [14; 412]. Её чистосердечие и искренность не могут оставить равнодушным даже строгого исправника, который говорит Дмитрию: «Она, брат, умница, она добрая…» – и даже выступает защитником Грушеньки перед лицом общественного мнения: «Я перед ней виноват, она хорошая душа, господа, это кроткая душа и ни в чём не повинная» [14; 418].
Арест Дмитрия заставил Грушеньку многое переосмыслить и в самой себе, и в своей жизни. В ней сказывался некоторый переворот духовный, являлась «какая-то неизменная, смиренная, но благая и бесповоротная решимость. Между бровями на лбу появилась небольшая вертикальная морщинка, придававшая милому лицу её вид сосредоточенной в себе задумчивости, почти даже суровой на первый взгляд. Прежней, например, ветрености не осталось и следа. Странно было для Алёши и то, что, несмотря на всё несчастие, постигшее бедную женщину, невесту жениха, арестованного по страшному преступлению, почти в тот самый миг, когда она стала его невестой, несмотря потом на болезнь и на угрожающее впереди почти неминуемое решение суда, Грушенька всё-таки не потеряла прежней своей молодой весёлости. В гордых прежде глазах её засияла теперь какая-то тихость…» [15; 5]. Она изменилась даже внешне, что сразу словами Хохлаковой злобно-завистливо заметило «общество»: «Говорят, она стала святая, хотя и поздно. Лучше бы прежде, когда надо было, а теперь что ж, какая же польза?» [15; 14].
Но всё же сразу освободиться от всего прошлого невозможно. Одиннадцатая книга романа открывается диалогом Грушеньки и Алексея, во время которого он замечает, что её глаза «изредка опять-таки пламенели некоторым зловещим огоньком, когда её посещала одна прежняя забота, не только не заглохнувшая, но даже и увеличившаяся в её сердце» и в какой-то момент «вдруг из кроткого и тихо-весёлого лицо её стало угрюмым и злым» [15; 5–6, 9]. Причиной тому была ревность Грушеньки к Катерине Ивановне и обида на неё за то, что она «погубила» Дмитрия. Поэтому на просьбу Катерины Ивановны о прощении Грушенька «посмотрела на неё в упор и, переждав мгновение, ядовитым, отравленным злобой голосом ответила: «Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить, тебе да мне? Вот спаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду»» [15; 188]. Этими словами она обнаружила не только подлинный мотив просьбы Катерины Ивановны, но и собственную ожесточенность [15; 9]. Однако в ее сердце живут и любовь, и милосердие, в силу которого она взяла к себе в приживальщики помещика-бомжа Максимова: «Эх, всякий нужен <…>, и по чему узнать, кто кого нужней» [15; 8].
Заметим, что настоящего духовного единства, «срастания» между Грушенькой и Дмитрием ещё нет. Причина этого в том, что внутреннее перерождение Дмитрия оказалось намного глубже, чем у Грушеньки, и она не может понять этого нового человека в нём: «Заговорит, заговорит – ничего понимать не могу, думаю, это он об чём умном, ну я глупая, не понять мне, думаю; только стал он мне вдруг говорить про дитё, то есть про дитятю какого-то, «зачем, дескать, бедно дитё?». «За дитё-то это я теперь и в Сибирь пойду, я не убил, но мне надо в Сибирь пойти!» Что это такое, какое такое дитё – ничегошеньки не поняла. Только расплакалась, как он говорил, потому очень уж он хорошо это говорил, сам плачет, и я заплакала, он меня вдруг и поцеловал и рукой перекрестил» [15; 10–11]. Повторяется сцена, когда Соня не понимает «учёной» аргументации Раскольникова и просит его объяснить причину происшедшего просто: «Говори, говори! Я пойму, я про себя всё пойму!» [6; 318].
Образ Катерины Ивановны Верховцевой – женский вариант типа человека, целиком полагающегося лишь на собственные силы и готового бросить вызов всем внешним обстоятельствам. Нравственную основу этого типа образуют гордыня и порождённый ею бунт с целью утверждения собственной воли.
Достоевский неоднократно подчёркивает гордость как доминирующую черту личности Катерины Ивановны, которая «подчинялась лишь своей благодетельнице, генеральше…» [14; 133], тогда как все остальные безоговорочно и без сопротивления подчинялись ей. Уже при первой встрече Алексея «поразила властность, гордая развязность, самоуверенность надменной девушки» [14; 133]. А Дмитрий заметил: «Такие такими и остаются, они не смиряются перед судьбой» [14; 134]. Судьба означает «судилище», «суд Божий»[305], и то, что Катерина Ивановна не может смириться перед Богом, действительно говорит об её непомерной гордыне. Гордость настолько переполняет её, что она даже чувствует «потребность гордиться» [14; 172]. Это восхищает Дмитрия: «Но гордость наша, но потребность риска, но вызов судьбе, вызов в беспредельность!» [14; 143]. Однако поскольку «беспредельность» – одно из свойств Бога, то последние слова можно воспринимать и как указание на богоборческий характер Катерины Ивановны.
Она всегда уверена как в собственной правоте, так и в праве распоряжаться чужими судьбами. Так, она решила, что должна спасти Дмитрия: «Он ещё не погиб! Он только в отчаянии, но я ещё могу спасти его» [14; 135]. Но Дмитрий бежит от такого «спасения», а Катерина Ивановна в тщеславном ослеплении даже не понимает нелепости своего упрёка Алексею в том, что Дмитрий доверился брату, а не ей: «Отчего я до сих пор не заслужила того же?». Более того, она совершенно искренне ставит себя наравне с Богом, требуя, чтобы Дмитрий не стыдился перед ней своего падения: «Ведь Богу он говорит же всё, не стыдясь» [14; 135].
Причиной сближения Катерины Ивановны и Дмитрия стала гордость, выражающаяся в стремлении жить по собственным правилам, не связанным непосредственно ни с Божьим, ни с человеческим законом. Но гордость Дмитрия скрыта под его страстностью и сладострастной витальностью, а гордость Катерины Ивановны закована в броню рационализма. Ослеплённая гордостью, Катерина Ивановна уверена, что способна подчинить себе любого человека, в том числе и Дмитрия, которого она искренне считала намного ниже себя. Но гордость Дмитрия («Бурбон я был ужаснейший» [14; 103]) противилась давлению гордой воли Катерины Ивановны тем сильнее, чем более оно возрастало.
В конце концов Дмитрий уходит к Грушеньке, а после «катастрофы» начинается его духовное перерождение. Он обретает веру и встаёт на путь очистительного страдания. Пусть Грушенька не всё поняла в этом «новом» Митеньке, она поддерживает его и готова идти вместе с ним до конца, а Катерина Ивановна в духовном смысле осталась там же, где и была. Она не делает зла намеренно, потому что в ней есть и искренность, и благородство, но сердечные порывы настолько глубоко скрыты под рационально усвоенными правилами и принципами, на которых зиждется гордость, что прорываются крайне редко и всегда болезненно[306].
Заметим, что нравственная исковерканность Катерины Ивановны намного страшнее, чем у Фёдора Павловича. Он просто (подобно героям «Бобка») сокрушает все приличия, она же разумом лжёт себе и волей заставляет себя поверить этой лжи. В результате возникает некое метабытийное пространство лжи, фантастический мир, которым человек заменяет подлинную реальность.
После того как Дмитрий отдалился от Катерины Ивановны, та же самая гордость стала причиной её сближения с Иваном. И здесь она нашла равного себе. Как «Иван не мог бы перед нею смириться, да и смирение это не дало бы ему счастия» [14; 170], так и Катерина Ивановна «не может ни с кем примириться» [14; 171]. Иван прямо говорит Катерине Ивановне: «И всё это от вашей гордости. О, тут много принижения и унижения, но всё это от гордости…» [14; 175]. Речь идёт о той трагической ситуации, в которой Катерина Ивановна оказалась, желая во что бы то ни стало «приручить» Дмитрия: «Я буду богом его, которому он будет молиться, – и это по меньшей мере он должен мне за измену свою и за то, что я перенесла через него…» [14; 172].
Иван отлично это понимает: «Что для других лишь обещание, то для неё вековечный, тяжёлый, угрюмый может быть, но неустанный долг. И она будет питаться чувством этого исполненного долга!». А вся жизнь её теперь «будет проходить <…> в страдальческом созерцании собственных чувств, собственного подвига и собственного горя <…>, в сладком созерцании раз навсегда исполненного твёрдого и гордого замысла…» [14; 173]. Иван прав – Катерина Ивановна действительно чувствует потребность в страдании, от которого испытывает особое удовольствие: «Она задыхалась. Она, может быть, гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнажённо» [14; 172]. Однако гордыня способна управлять и волей, и чувствами: «В один миг произошла в ней удивительная перемена, чрезвычайно изумившая Алёшу: вместо плакавшей сейчас в каком-то надрыве своего чувства бедной оскорблённой девушки явилась вдруг женщина, совершенно владеющая собой и даже чем-то чрезвычайно довольная, точно вдруг чему-то обрадовавшаяся» [14; 173].
Причину таких перемен хорошо понимает Дмитрий. Он вспоминает, как хотел снова попросить у Катерины Ивановны денег: «Она могла бы мне дать эти деньги <…>, из отмщения мне дала бы, из наслаждения мщением, из презрения ко мне дала бы, потому что это тоже инфернальная душа и великого гнева женщина!» [14; 446]. Инфернальность Катерины Ивановны обусловливается её рабством множеству страстей: гордыне, властолюбию, гневу, мести. Однако даже несмотря на это в ней сохраняется образ Божий и живая душа, что выражается в бескорыстной помощи семейству Снегирёвых [14; 486–487].
В её душе идёт ни на минуту не прекращающаяся борьба между страстями, разумом и живым человеческим сердцем. Совесть говорит Катерине Ивановне о том, что в случившемся с Дмитрием есть немалая доля и её вины, но гордый разум пытается заглушить этот голос насильным исполнением рационально созданного долга. Так же рационально, не веря, но зная о силе веры, она пытается использовать религию. Об этом говорят слова Ивана: «Теперь всю ночь молить Божию Матерь будет, чтоб указала ей, как завтра на суде поступить…» [15; 39]. Однако необходимым условием общения с Богом является покаяние и смирение, а их нет ни в словах, ни в поступках Катерины Ивановны даже в отношении тех, кого она любит: «Я объяснений дать не захотела, просить прощения не могла; тяжело мне было, что такой человек мог заподозрить меня в прежней любви к этому…» [15; 180]. В религии она ищет лишь облегчения страданий, но не общения с Богом и спасения от смерти. Поэтому она усиленно уговаривает Алексея: «Я для того вас и призвала сегодня, чтобы вы обещались мне сами его уговорить. Или, по-вашему, тоже бежать будет нечестно, не доблестно, или как там… не по-христиански, что ли?» [15; 182]. Она ни на минуту не сомневается, что Дмитрий способен на подлость: «Ничего, ничего, за него не бойтесь!