и к тем, кто в листве возлежит,
расплаты пора придет.
Фанфара во мгле пропоет,
и нож на стекле проведет:
за нами не пропадет,
за нами не пропадет.
Наталья ГорбаневскаяНобелевская премия Бродского
Про Нобелевскую премию я узнала в Риме, там шла конференция про карательную психиатрию, и вот мы стоим на улице: Корягин, Плющ, Витя Давыдов, кажется, еще Таня Осипова и Ваня Ковалев, – и тут к нам подходит какой-то итальянский журналист из тех, что были на конференции, и сообщает… Я – со свойственной мне в любом возрасте неприличной непосредственностью – от радости подпрыгнула чуть ли не «повыше своих же полутора метров». Плющ протянул: «Не может быть…» – «Может, может!» – восклицала я.
Когда я позвонила в Париж, в редакцию «Русской мысли», меня попросили что-нибудь сказать и то, что я сказала, напечатали. Это тоже такой всплеск эмоций.
Собирая всё, что я писала о Бродском, я про эту телефонограмму, конечно, забыла. И вот, сидя в пятницу в Национальной библиотеке и просматривая «РМ» на предмет библиографии по Восточной Европе к «Словарю диссидентов», наткнулась на нее. Прошу не обессудить.
«Я так рада, так счастлива, что не нахожу слов передать эту радость. Рада за Иосифа; рада за всех нас – его друзей, его читателей, соотечественников и современников; рада – и еще как – за “Континент”; рада за Нобелевский комитет, совершивший достойный выбор; рада за всю славянскую поэзию, которая в течение всего лишь восьми последних лет дала миру трех лауреатов Нобелевской премии – Чеслава Милоша, Ярослава Сейферта и вот теперь Иосифа Бродского. Сострадаю злобствующим и завистливым, развожу руками над замалчивающими»[24].
Иосиф Бродский недавно справедливо заметил, что не язык, как принято думать, – инструмент поэта, но поэт – инструмент языка. Весь вопрос в том, хочет ли язык нами воспользоваться, не заржавел ли, не затупился ли инструмент – особенно попав под воздействие новых, непривычных условий. Сразу скажу, что, по моему ощущению, как раз эти новые, непривычные условия могут не только заново наточить инструмент и придать ему новый блеск, но и приспособить этот инструмент к чему-то, на что он, казалось бы, по прежним своим данным способен не был[25].
Русский язык
потерял инструмент,
руки, как бы сами,
о спецовку отирает,
так и не привыкнет,
что Иосиф умер,
шевелит губами,
слез не утирает.
Знаю ли, знаю ли, где буду завтра —
в Тарту или на Воркуте…
В шестидесятые годы XX века на окраине бывшей Российской империи, в городе Тарту, под руководством замечательного ученого Юрия Михайловича Лотмана возникла совершенно уникальная школа структурно-семиотического изучения литературы и культуры. Древнее название города – Юрьев – как будто возродилось с переездом туда Юрия Михайловича. Вокруг него возник круг молодых ученых, объединенных не только новым для русской филологической науки подходом к тексту, но и исключительно привлекательной личностью ученого.
Ничего удивительного нет в том, что в конце шестидесятых годов Наташа вступила в круг притяжения Лотмана. К Наташиным путешествиям добавился еще один маршрут – Тартуский. В Тартуском университете учились ее друзья. Наташа, приехавшая навестить в Тарту своего друга Гарика Суперфина, попала в дом Лотмана.
Юрий Михайлович ЛотманМы прожили бурное лето
В конце шестидесятых годов в Тарту часто приезжала Наталья Горбаневская с сыном (он ровесник Леше). Мы с нею уже были знакомы, и мне нравились очень ее стихи, и между нею и нашим домом установились очень близкие отношения. Летом она жила у нас на даче и в Тарту у моей племянницы Наташи. В своем стиле она держалась подчеркнуто бесстрашно. Делала на квартире встречи конспиративного характера, хотя конспирацией это назвать было нельзя – она ее в корне презирала. За нами уже очень следили, она это знала и сознательно этим бравировала. В результате мы прожили очень бурное и бурно-веселое лето. Осенью Горбаневская принесла мне целую пачку каких-то листов и сдала на хранение. У меня в кабинете была высокая печка: я на нее всё и положил. Грешный человек, я до сих пор не знаю, что там было, поскольку в чужих бумагах рыться не люблю. Не помню, через сколько недель (Горбаневская уже уехала в Москву) рано утром позвонили, я открыл двери, и в квартиру, не представляясь и не спрашивая разрешения, вошло человек двенадцать…[26]
В конце января в г. Тарту – обыск у профессора Ю. М. ЛОТМАНА. <…> Изъята личная переписка ЛОТМАНА, а также сборник стихов с дарственной надписью Н. ГОРБАНЕВСКОЙ… В августе – сентябре 69 г. у него была ГОРБАНЕВСКАЯ[27].
Наталья ГорбаневскаяУточнения и разъяснения
В принципе, не столь уж важны неточности, неизбежные в любых воспоминаниях, и всё-таки я хочу сделать уточнения и разъяснения. На даче у Лотманов я сама никогда не жила – жил там с ними действительно мой сын Ясик, который был тогда в Тарту второй раз. Привезла его туда моя мама после того, как он неожиданно остался летом «на мели», а я потом приехала за ним с младшим, тогда уже более чем годовалым сыном Оськой.
Свои добрые дела такие люди, как Юрий Михайлович, не вспоминают, а может, и не помнят, а ведь я позвонила в Тарту в полной панике: моей подруге, собиравшейся взять на лето Ясика в Литву, запретила это сделать старуха-мать, опасавшаяся моей неблагонадежной фамилии. Я позвонила Лотманам, хотя понимала, что веду себя нагло и нахально, и, страшно смущаясь, спросила, нельзя ли прислать к ним Ясика. Они согласились немедленно.
Сейчас, когда Ясик – Ярослав узнал, что я еду в Таллин на Лотмановские дни, он, почти пятидесятилетний, по-детски обиделся и сказал: «А я тоже мог бы поделиться воспоминаниями о Лотмане, рассказал бы, как он меня научил готовить яичницу…» Вот тоже были бы непредсказуемые воспоминания.
Ну и неточность, которую вы уже, наверное, заметили: обыск был не через несколько недель, а через четыре с лишним месяца. Кстати, и «Хроника» ошибается: я была в Тарту не в августе – сентябре, а только в августе, очень недолго…
Я действительно привезла и «Хронику», и много всякого самиздата, но «Хронику» – в первую очередь: до моего приезда ее в Тарту не было, а ведь к тому времени вышел уже седьмой выпуск.
…я оставила у Лотмана самиздат не на «хранение», как он полагал, а – если продолжать выражаться в терминах Уголовного кодекса – на «распространение». В этот дом всё время приходят люди – так пусть читают. То есть всё-таки – пусть будет «библиотека самиздата». Такова была моя логика…
К счастью, на обыске мой несостоявшийся «читальный зал» не был обнаружен. И не узнать теперь, была ли хотя бы кем-то в этом доме прочтена эта «пачка каких-то листов», эта «моя проза»…[28]
В декабре 2011 года умер Вацлав Гавел, писатель, драматург, диссидент и президент. Наташа высоко оценивала его деятельность: «Это был исключительно светлый человек, исключительно умный и совершенно не похожий на политика» – писала она в своей статье, посвященной памяти Вацлава Гавела.
Наталья ГорбаневскаяТри встречи с Вацлавом Гавелом
Первая встреча была в Париже, кажется, в феврале 1990 года. Гавел впервые за много лет выехал за границу. Не помню, то ли обновленный чехословацкий парламент только что выбрал его президентом, то ли это предстояло на днях – во всяком случае, его принимали не на самом высшем уровне, а в Министерстве культуры. И нас – меня и Виктора Файнберга – пригласили.
Я пришла, неся в охапке копии своих материалов из «Русской мысли» (потом я довезла ему еще в августе, но об августе речь впереди), и попыталась заговорить с ним по-чешски, смешалась, сказала: «Когда я пытаюсь говорить по-чешски, я просто начинаю коверкать польские слова…» – он засмеялся, сказал: «Можно и по-польски». И верно: он ведь много лет участвовал во встречах на польско-чехословацкой границе и был одним из покровителей «Польско-чехословацкой солидарности».
Я, конечно, всё о Гавеле до тех пор знала. Причем очень давно. От друзей, до конца 1968 года работавших в Праге, Кирилла и Иры Хенкиных, мне еще в Москве достался сборник его ранних пьес. В Париже от чешских друзей, Павла и Иваны Тигридов, я получала все его новые, уже тамиздатские пьесы. И его эссе, конечно. Перевела отрывки из «Силы бессильных», озаглавив их «Зеленщик и пролетарий». Переводила его выступления, например, речь при вручении премии Эразма (сам Гавел на вручении, понятное дело, не присутствовал). Писала о его новых пьесах. Ну и, разумеется, как постоянный восточноевропейский обозреватель «Русской мысли» постоянно следила за его судьбой – как и за судьбой других политзэков. Была в Авиньоне, на знаменитом театральном фестивале, где целый вечер шли одноактные пьесы многих всемирно известных драматургов (включая Беккета), посвященные Гавелу. Для меня он (и потом, когда стал президентом, и когда уже не был президентом) оставался прежде всего совершенно замечательным писателем. И драматургом-новатором, которому мало найдешь равных. И эссеистом, учившим совершенно новому мышлению.
Второй раз мы встретились в августе 1990-го. Хотя формально мы (Константин Бабицкий, вдова Вадима Делоне Ирина Белогородская, Лариса Богораз, Павел Литвинов, Виктор Файнберг и я с сыном Осей, а также Елена Георгиевна Боннэр) приехали по приглашению Александра Дубчека, но Гавел был при всех наших встречах, пресс-конференциях и т. п. и для всех нас, конечно, был главным любимым человеком. О нашем там пребывании я написала большую статью в «Русской мысли».