И, наконец, в третий раз мы поехали в Прагу (Ирина Белогородская и я) уже прямо по приглашению Гавела. 28 октября отмечалось семидесятипятилетие независимости Чехословакии. День независимости остается государственным праздником Чехии, но в той годовщине был привкус горечи. Меньше чем за год до этого произошел мирный распад федерации, Гавел был уже президентом Чехии…
Когда-то в одном интервью я говорила, что вообще не люблю политиков – за исключением Рейгана и Гавела. Ну так они и не политики, добавила я, один – киноактер, другой – драматург. Думаю, что Гавел, прошедший в театре путь от рабочего сцены до драматурга, понимал зрелищную природу политики и… не поддавался ей. Он на политической сцене не играл, не притворялся. И не боялся быть непопулярным, идти против течения.
Я всегда помню его первые президентские шаги. Он сразу обратился к чехословацким эмигрантам, предлагая всем, кто пожелает, вернуться на родину. Ни один президент, ни одно правительство восстановивших свою свободу стран бывшего социалистического лагеря такого шага не сделали. Но другой его поступок – насколько помню, первых дней после избрания его президентом – был рискованным и вызвал в Чехословакии разные отклики, часто недоброжелательные. Вацлав Гавел от имени Чехословакии попросил прощения у насильственно выселенных после войны судетских немцев. Чехи знают (и мы знаем), что «защита» судетских немцев была тем предлогом, под которым Третий рейх сначала отнял у Чехословакии западные территории, а потом и оккупировал ее. Судетских немцев выселяли по решению держав-победительниц, но о том, как проводили эту операцию власти, напомню, еще не коммунистической Чехословакии, с середины семидесятых годов шла дискуссия в чешском сам– и тамиздате. Вацлав Гавел поставил в этой дискуссии увесистую точку.
Мне не кажется случайным, что предсмертные (как оказалось) слова Вацлава Гавела были обращены к гражданам России. Я не согласна только с одним местом в его выступлении: когда он призывает оппозицию создать теневое правительство. Подозреваю, что он был о российской оппозиции лучшего мнения, чем она того заслуживает. Зато сегодняшнее гражданское – подчеркиваю, не политическое, а гражданское – сопротивление как будто прямо выросло из мыслей Гавела. 10 декабря на площадях по всей России можно было видеть ту самую «силу бессильных».[29]
Наташин культурный круг был чрезвычайно широк, а щедрость ее была невероятна: она делилась в друзьями каждым своим новым открытием в литературе, в музыке, в живописи. Я, как и многие ее друзья, обязана ей многим – из ее рук я получила впервые стихи Бродского и Бачинского, именно она привела меня впервые на концерт Андрея Волконского, открыла для меня Шостаковича…
Наталья ГорбаневскаяСжатый список
– Расскажите о ваших привязанностях в литературе прошлого, сегодняшнего; есть ли у вас «свои» композиторы, живописцы?
– Если говорить о поэзии, то самый сжатый список – Пушкин, Мандельштам, Ахматова, Бродский (и ни на кого из них я не похожа). В прозе – Достоевский, Диккенс, вообще скорее англо-американская литература, чем какая-то другая, кроме разве что польской. Но польская проза – только XX века. Например, я переводила – по любви, а не по необходимости – Марека Хласко, Тадеуша Конвицкого, Славомира Мрожека. И хотя переводила уже по необходимости (надо было для «Континента»), но полюбила печальнейшую книгу Казимежа Орлося «Дивная малина». Помню, одна моя мудрая знакомая (Т. М. Литвинова) сказала мне со вздохом после чтения этого романа: «Мы-то думали, у них лучше…»
А «моя» польская поэзия – это и самая старая, Ян Кохановский, XVI век, и в XIX веке Норвид, один из самых великих поэтов во всей мировой литературе, а в XX – Юлиан Тувим, совсем, по-моему, неизвестный в России Юзеф Чехович и, конечно, Чеслав Милош и Кшиштоф Камиль Бачинский. О нем и о других, по цитате из Милоша, «двадцатилетних варшавских поэтах», погибших во время войны, я недавно написала статью – в журнал «Новая Польша» (2004, № 11). А еще – и мой близкий друг Виктор Ворошильский, и мой ровесник и друг Ярослав Марек Рымкевич, и из родившихся после войны – Станислав Баранчак (вдобавок замечательный переводчик, в частности Бродского). Из всех названных я не переводила только Кохановского, Тувима и Чеховича, а еще переводила много и стихов, и прозы, и статей – это очень важная часть моей жизни, которая продолжается и по сей день. Если говорить о польской прозе, назову еще два имени писателей, книги которых купила в Варшаве две недели назад и которые произвели на меня сильное впечатление: Ежи Пильха (он уже есть по-русски в переводе Ксении Старосельской) и Войцеха Кучока, лауреата премии «Нике», главной польской литературной премии (заметим, что государственных премий там нет)[30].
«Без музыки я вообще прожить не могу…»
Сонатный вечер
В. Ашкенази
Зеленое марево мая,
пробей в фортепьянах дыру,
Шестая, Седьмая, Восьмая
заходят ко мне в конуру.
Моя неизменная память
их вечно приводит втроем,
густое зеленое пламя,
как море в изгнаньи твоем.
Ах, марево майское в окна,
зеленою хмарою мокрой
дыми и глаза застилай.
Покудова рук не сломаю —
Шестая, Седьмая, Восьмая,
по крышке, по крышке стола.
Знакомство мое с Наташей произошло на почве музыкальной. Вот только не могу вспомнить, познакомили нас в музее Скрябина, в Большом Николопесковском переулке, очень снобском по тем временам месте, или в консерватории. Думаю, что был какой-то прокофьевский фортепианный концерт, потому что Наташа и познакомившая нас девушка, которая потом начисто исчезла, спорили, кто авангардней – Прокофьев или Шостакович. Мне мое музыкальное образование не позволяло иметь собственного мнения, и я скромно молчала. Потом мы гуляли по центру Москвы и с тех пор общались, с перерывами, думаю, пятьдесят три года.
Просматривая разные документы, связанные с Наташей, я отметила, что многие Наташины знакомства завязывались на почве музыки, консерватории, особых концертов, знаменитых исполнителей. В ее письмах мелькают имена Владимира Ашкенази и Марии Вениаминовны Юдиной, Рудольфа Баршая, Андрея Волконского.
«Стихи были очень важной частью жизни, может, и самой важной. Но жизнь вообще – свобода, музыка. Музыка для меня и сейчас важнее стихов», – говорит Наташа Горбаневская в одном из интервью.
Под старость лет Наташа почти оглохла и очень печалилась, что музыка почти ушла из ее жизни. И осталась с ней под конец только та часть музыки, которая вмещалась в строки стихов, в ритмы, паузы, анжамбманы…
Наталья Горбаневская«Есть музыка, а больше ни черта…»
…Это была осень 1955 года, я пошла в Большой зал консерватории с таким убеждением, что культурный человек должен слушать музыку, а я ее не слушаю. Пошла с Валентином Непомнящим на то, на что он шел. Там был какой-то датский или норвежский композитор, еще что-то, а потом «Болеро» Равеля. И меня скушало с потрохами. После этого я прониклась и начала бегать на концерты. Я сдавала кровь, чтобы покупать билеты, бывало так, что я в одно воскресенье ходила и на дневной, и на вечерний концерт… А с этими ребятами я попала на премьеру квинтета Андрея Волконского. Играла как раз Юдина. Тогда я ее увидела в первый раз. Потом я много раз слушала ее сольные концерты, потом слышала, как они с Деревянко играли двойной концерт Стравинского, которого у нас почти тогда еще не исполняли, – но это было позже. Квинтет был совершенно невероятным, удивительным. И я как-то так сразу врубилась в эту музыку – при моей собственной немузыкальности я в нее страшно врубилась. И с этими ребятами я ходила[31].
Есть музыка, а больше ни черта —
ни счастья, ни покоя и ни воли,
во всем остекленелом море боли
лишь музыка – спасенье, чур-чура.
Да, чур-чура, на час, на полтора,
когда ни завтра нету, ни вчера,
среди зимы про золотое лето
свистит лесною иволгою флейта.
Но краткому забвению конец,
смолкает человеческий птенец,
и снова в пустоту, в метель, во мглу,
всё босиком по битому стеклу.
Звезда с небес и сладостный сонет —
тебя уже ничто не обморочит,
и ты проговоришь «Покойной ночи»,
а молча прокричишь «Покоя нет».
Таня БорисоваМы все познакомились в консерватории
В молодости мы почему-то думали – ну, уже многих знакомых арестовали, – что всех вызовет КГБ, и серьезная девочка – Наташа Светлова – сказала: «Давайте договоримся: если нас будут вызывать в КГБ, мы будем говорить, что мы все познакомились в консерватории», на что я ответила: «А можно я скажу, что я с Наташкой познакомилась в зале Чайковского на концерте Андрея Волконского?» Что чистая правда. Это была, я думаю, осень 1965 года. Были очень хорошие концерты «Мадригала» Волконского… Я стояла в вестибюле с молодым человеком, уже покойным сейчас, поэтом Сашей Тихомировым, и вдруг он бросился куда-то к очереди в раздевалку и стал очень галантно подавать, помогать одеться невысокой молодой женщине. А она, одеваясь, сказала: «Да за Ясиком смотри», я повернулась и увидела Ясика, тому и пяти лет не было, я думаю – стоял в центре, посреди вестибюля и играл в какой-то, не могу вспомнить, то ли барабанчик, то ли дудочку маленькую… В общем, музыкой тоже занимался.