Наталья ГорбаневскаяЯ завидовала музыкантам и математикам
Когда-то на психиатрической экспертизе на вопрос печальной памяти профессора о любимых композиторах я ответила: «Моцарт, Шуберт, Прокофьев». Это отчасти так и сегодня – с той разницей, что Прокофьева, может быть, люблю чуть-чуть меньше, а Шуберта намного больше – просто тогда я еще многого из его сочинений не слышала. Но почти так же люблю Баха, Гайдна, Шумана, Шостаковича. И джаз – настоящий, хороший, разный – не меньше, чем всю названную классику.
А там, где слово соединяется с музыкой (впрочем, это уже есть у названных композиторов – достаточно привести в пример песни Шуберта и «Антиформалистический раёк» Шостаковича), очень люблю старинные русские романсы, песни Булата Окуджавы, а сейчас, например, по много раз с радостью слушаю компакт-диск раннего «Аквариума».
Без музыки я вообще прожить не могу. Без живописи… Пожалуй, тоже трудно. Как когда-то полюбила импрессионистов и постимпрессионистов, так и люблю, тем более что лучшее их собрание – у нас в Париже, в Музее Орсэ. Тем не менее, в прошлом году, впервые в жизни попав в нью-йоркский музей «Метрополитен», обалдела перед тамошним Дега и готова была утверждать, что это «лучший художник всех времен и народов». Но еще же есть и итальянское раннее Возрождение, и фламандцы от Яна ван Эйка и Рогира ван дер Вейдена… и Брейгель. А еще наши «бубнововалетчики». Вот без всего этого жизнь была бы «мрачная пустыня»[32].
Из письма Надежде Красиной, 1972 год.
«Надька! Помнишь, как мы слушали мои пластинки? Я и до сих пор, когда слышу “Большой блестящий вальс” на пластинке Эвы Демарчик, вспоминаю, как я тебе давала тувимовский текст, переводила. Слушаешь ли ты музыку хоть по радио? Мне в Казани потому еще тяжело жилось, что без музыки, – для меня это как воздух».
У радостного Моцарта весло,
у горестного Моцарта ветрило.
Бесслезной скорбью скулы мне свело,
и музыка глаза не просветлила.
И горькое средьзимнее тепло
меня в сугробы мокрые ввинтило.
У радостного Моцарта – светило,
у горестного Моцарта – крыло.
Им всё равно обоим не везло.
Трещи, ветрило, и плещи, весло.
Самиздат. Рождение «Хроники текущих событий»
Черта подведена – никаких новых материалов больше не будет: ни фотографий, ни киносъемок. Дальше начинается работа исследователей, которые, роясь в архивах, находят по листочку то, что прежде было мусором, а теперь становится библиографическим объектом, редкостью, драгоценностью, фактом истории.
Совершая глубокие раскопки в шкафах и в папках, я нашла потрепанные самиздатские книги и самодельные книжечки стихов, которые дарила мне Наташа, – «Поэму Горы» Цветаевой, «Реквием» Ахматовой, ее собственные стихи, рукописные или машинописные, собранные в тонкие сборнички. Про эти сборнички вспоминает Таня Борисова: «А свои стихи Наташка оформляла в такие маленькие книжечки, размера в пол-листа А4, сама печатала, дарила их друзьям. И обложки она делала, вырезая их из журнала “Польша”. Она как-то так вырезала из обложки, что не видно было ни названия журнала, ничего такого, что бывает на обложках, как будто там была какая-то живопись, чего в реальности на этих обложках не было. И так она брошюровала книжечки и дарила друзьям, и очень элегантные были эти сборники».
Нашла и я Наташины письма. А сколько рукописей и машинописей пропало в архивах КГБ, уничтожено самими авторами… Таня Борисова вспоминает об одном таком романтическом, а не конспиративном случае сжигания писем: «У нас семья филологов, все работают в архивах. То есть понимают, что такое документ. Еще до 1968 года мы с Наташкой писали друг другу письма, если я уезжала куда-то на лето или она была в Ленинграде и… дурынды… мало ли что писали друг другу в письмах. И однажды я говорю Наташке: “Наташка, я не хочу, чтобы это всё оставалось в архивах, я тебя очень прошу, давай сожжем эти письма. Ну, молодые, мало ли глупостей понаписали, потом куда-нибудь попадет и будут про нас болтать Бог знает что”. Она говорит: “Давай!” Потом время прошло, она говорит: “Я все твои письма сожгла”. Я говорю: “Знаешь, а я твои – нет”. Она: “Как тебе не стыдно!” Я отвечаю: “Наташ, я простой человек, а ты – великий поэт, что же я твои письма буду жечь, что я, ненормальная, что ли?”
Но она, надо сказать, легко это пережила».
Но уничтожены и сожжены были не только девичьи письма; в те годы погибло множество документов более важных – документов о преступлениях режима. В те годы архивы были под замками, добраться до них было невозможно, а часть документов была уничтожена в самих архивах. Логика истории такова, что в памяти остается только то, что задокументировано. Устное творчество ненадежно, хотя изредка исследователям удается установить исторические факты, апеллируя к народной памяти, иногда в самых причудливых формах отражающей подлинные события.
«Хроника текущих событий», первым редактором которой была Наташа Горбаневская, фиксировала события, которые власть пыталась скрыть, – вытаскивала на свет преступления советского режима против человека и человеческого достоинства, нарушения права человека на свободу мнения, на свободу высказывания. «Хроника» выступала против узаконенного беззакония. Сегодня настало время предпринимать усилия, чтобы сохранить в нашем обществе память о самой «Хронике». Прошли годы и десятилетия, но по-прежнему право человека на полную информацию о том, что происходит в стране, на критические высказывания, без которых невозможно никакое развитие общества, попирается.
Наталья ГорбаневскаяНачиналось всё с самиздата
– …Начиналось всё с самиздата. Начиналось с переписывания стихов. Когда не было машинки – от руки. А машинок не было почти ни у кого. Или, я помню, у Галины Андреевой была машинка такой допотопности, что клавиатура была не с буквами, а с кружочками, а по ним надо было водить палочкой. Ставилась палочка в такое положение, чтоб можно было ударить по клавишам. Комнат своих тоже почти ни у кого не было. Все мы жили вместе с родителями. Я помню, у одного знакомого устроили дома выставку. Ну, выставку абстракций каких-то. Вот у него была отдельная комната в родительской квартире – такого ни у кого…
У меня не было машинки до 1964 года – потом мама подарила, чтобы я могла написать диплом. Но до того я занималась самиздатом на чужих машинках. У Алика Гинзбурга было уже три готовых выпуска «Синтаксиса», так я их не один раз перепечатала. И вместе с ним готовила уже четвертый, который не вышел из-за его ареста.
«Реквием» Ахматовой я переписала от руки, сидя у нее, – и сразу куда-то помчалась.
…Помчалась, перепечатала и дальше уже раздавала и говорила: я вам даю экземпляр, вы мне вернете мой и еще один. И так, я думаю, от меня не меньше ста экземпляров «Реквиема» ушло. Это по самой нижней границе. Потому что я каждый раз снова еще перепечатывала, находила где перепечатывать. А с тех пор как у меня появилась своя машинка, я написала свой диплом и защитила, я, конечно, стала заниматься самиздатом уже вовсю. Перепечатывала. В 1966 году Юра Галансков делал «Феникс-66», а Алик Гинзбург – свою книгу «Дело Синявского и Даниэля», которая потом с легкой руки западных издателей стала называться «Белая книга». Он сам так ее не называл…
– …Вы понимали, что вы занимаетесь подпольной работой?
– Ну, тогда все этим занимались… Был даже анекдот, как бабушка для внука перепечатывает на машинке «Войну и мир», потому что он читает только самиздат. В общем, перепечатывать самиздат в тот момент было не опасно. Потом уже, позже – да. Хотя тоже зависело – какой самиздат и где? Например, в Москве, скажем, находили «Реквием» на обыске, то иногда даже не изымали. А на Украине в 1973 году, я не помню в каком провинциальном городе, арестовали Рейзу Палатник[33], и у нее «Реквием» фигурировал в приговоре как изготовление и распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный общественный строй – 190 прим статья российского кодекса, 187 прим украинского… Западные издания (тамиздат), по крайней мере в шестидесятые – начале семидесятых, изымали – Мандельштама, Ахматову, Гумилева… Но бывало по-всякому. У меня во время двух обысков в октябре и декабре 1969 года было так: кроме следователей из районных прокуратур, присутствовали еще два человека – неназвавшиеся. То есть явно из КГБ, как бы консультанты… И вот у меня на полке стоял первый том американского Мандельштама. И один из этих двоих, молчаливый, ни разу рта не открыл, – оба раза глянул и не взял.
…Тамиздат держать дома было, в принципе, не менее опасно, чем самиздат, особенно если это политический, как, например, Авторханов. А потом в те же годы появился фотоиздат… Было гораздо легче переснять на пленку и потом отпечатать [на фотобумаге]… Помню, «В круге первом» мы читали большой компанией у Павлика Литвинова вслух, перекладывая эти фотолисточки один за другим. Мои друзья Ирина Максимова и Виктор Сипачев занимались исключительно фотоиздатом. (Нет, не исключительно. Я к ним приносила всё, они и перепечатывали тоже.) Начиная с первого номера «Хроники», я им регулярно ее приносила – и у них на фотопленках всё сохранилось[34].
Волхонка пахнет скошенной травой,
словно Ван Гог прошелся по пригорку,
а граф Румянцев, скинув треуголку,
помахивает вверх по Моховой,
помахивает вострою косой,
покачивает острою косичкой,
но пропорхни по тротуару спичкой —
и полыхнет Волхонка полосой,
потянется от скверов и садов