Ей было немножко одиноко
…Я действительно в последние годы много общался с Натальей Евгеньевной. В 2007 году я поехал учиться в Париж, и Варя Бабицкая передала мне для нее блок сигарет. Это была спланированная акция, потому что она понимала, что Наталье Евгеньевне там немножко одиноко, и мне будет немножко одиноко. Наталья Евгеньевна меня очень тепло приняла, три года я там жил – я возил ей сигареты, она меня кормила борщом из телячьих хвостиков. Я немножко жалею, что не научился его готовить, но у меня еще есть такая возможность. У нас были очень похожие встречи, я приходил вечером, она тепло принимала, знакомила со своими друзьями, а я ее со своими. Вот говорят про ее безбытность… Не знаю, может быть, я, как человек молодой, тогда ее не замечал, хотя сейчас задумываюсь и понимаю, что она существовала. Была небольшая проблема с пепельницами, которые Наталья Евгеньевна оставляла в неожиданных местах, их было очень много всегда, они всегда были полные, но меня впечатляло другое – я очень хорошо помню, как первый раз в квартире на Алезиа попросил показать мне туалет, а она сразу заявила, что на этом унитазе сидело три нобелевских лауреата! Было еще кресло Бродского, тоже в квартире на Алезиа, потом, когда она переезжала, она просто его выбросила, и этого я не прощу ни себе, ни ей. Огромное резное кресло ушло на помойку как раз тогда, когда у меня родилась дочь и я улетел в Москву. Это характеризует черту, ужасно мне симпатичную в Наталье Евгеньевне, – какую-то простоту. Она по-простому общалась со мной, с ее гораздо более уважаемыми друзьями. Что еще сказать? Конечно, в Париже ей было немножко одиноко. Мне потом стало менее одиноко, ко мне приехали жена и дочь, они тоже очень подружились, и Наталья Евгеньевна потом всегда передавала моей дочери в Москву книги, которые мы до сих пор читаем. Ей было одиноко, и единственное, что я могу поставить себе в заслугу, помимо встреч в аэропортах, что однажды, когда мы сидели с ней вечером, и я как раз задумался над тем, как скрасить ее быт, я придумал завести ей ЖЖ. Мы сразу же сели и завели, очень хорошо помню, как мы долго выбирали ей ник. На моей жизни это сказалось так – пришлось немедленно покинуть ЖЖ, потому что я, конечно же, не справился с энергетикой Натальи Евгеньевны, которая канализировалась в одно русло. С другой стороны, наши встречи приняли неожиданный оборот, потому что я приходил к ней в гости, мы начинали спорить с другими гостями, а Наталья Евгеньевна садилась за ЖЖ, и так пробегало четыре часа. В конце она вставала, обнимала меня, и мы расходились.
Лев ОборинЯ помню ощущение абсолютной радости
Когда я был маленьким, мама мне много раз рассказывала о демонстрации в 1968 году на Красной площади. Я не мог подумать тогда, что буду знать Наталью Евгеньевну Горбаневскую. А вот году, кажется, в 2007-м появилась она (и мы теперь знаем, благодаря кому) в «Живом журнале». Сразу, естественно, я добавил ее в свою ленту, читал каждый день, и меня поражало, насколько этот человек старшего поколения щедр по отношению к тем, кто идет следом уже даже не через одно поколение. Кто-то писал после ухода Натальи Евгеньевны, что попасть в ее личную антологию стихов было большой честью, больше, чем опубликоваться в любом сборнике или получить любую премию. В 2009 году вышло новое издание ее книги «Полдень», и тогда я впервые слышал ее чтение на Петровке в клубе «Улица ОГИ», которого больше не существует. Она, наверное, читала во всех тех литературных клубах, которых больше нет, которые перестали существовать буквально в последние годы, и такое ощущение, что вместе с нею уходит и эта литературная эпоха. А в 2010 году случилась катастрофа под Смоленском, упал самолет польского президента, и тогда я, незадолго до этого вернувшись из Польши, написал об этом стихотворение, которое разместил у себя в журнале Данил Файзов, а потом от него уже Наталья Евгеньевна. Она много раз говорила об этом стихотворении, что для меня было большой честью, хотя, конечно, повод был очень горький. Она показала стихотворение Адаму Поморскому, блестящему польскому переводчику, он его перевел и напечатал в Gazeta Wyborcza. Как-то с тех пор мы стали с ней переписываться, видеться, когда она приезжала в Москву, один раз я, придя на ее вечер, донес сумку с книгами до того места, где она тогда жила, – это была квартира Юрия Фрейдина. Она меня не узнала сразу, узнала, только когда мы уже добрались до метро. Я совершенно не помню, о чем тогда шел разговор, помню только ощущение залитой желтым электрическим светом кухни и какой-то абсолютной радости, когда я уже практически вприпрыжку шел домой. Потом было много всяких встреч, множество прекрасных историй, которые она рассказывала. В 2012-м был во Вроцлаве семинар переводчиков Чеслава Милоша. Незадолго до этого вышла ее книга под названием «Мой Милош», на которую я писал рецензию, и вот это ощущение «своего», ощущение личного выбора было в книге очень важным. Наталья Евгеньевна сделала для русских переводов Милоша вещь очень значимую: она перевела не только его стихи и поэтический трактат, вещь очень сложную для восприятия и перевода, но и много его эссеистики, благодаря которой мы сейчас понимаем величие Милоша как мыслителя. На тех семинарах, где мы разбирали наши переводы стихов Милоша и потом переводы из Тадеуша Ружевича, она предложила мне звать ее Наташей и на «ты», что меня очень смутило, и я никак не мог внутренне смириться с тем, что такая честь мне оказана, но она на этом настаивала, и в последний год жизни я так ее называл. И вот буквально девять-десять дней назад я еще был уверен, что мы увидимся с ней здесь, в Москве, что вчерашний день, который был днем оглашения результатов конкурса переводов Ружевича, будет днем встречи с нею, и очень горько было видеть ее черно-белый портрет вместо того, чтоб видеть ее. Говорилось об этом и на прекрасном вечере памяти, в клубе «Китайский летчик Джао Да», где она один раз выступала. Это был вечер воспоминаний о ней, в первую очередь как о поэте, там читали стихи люди, для которых ее поэзия сделала очень многое. Для кого-то она стала первым открытием неофициальной новой, по-настоящему мощной поэзии, остававшейся вроде бы в рамках поэтической традиции, а на самом деле глубоко ее обновлявшей. Для кого-то эти стихи стали спутниками в мире новых поэтических книг, а ее книги выходили в последнее время, слава Богу, часто, и так получилось, что все после «Чайной розы» у меня были, на какие-то из них я откликнулся отзывами. Часть этих книг сейчас со мной, я что-то из них прочту. Я хотел еще только сказать, что в эти дни очень много писалось о ней как о диссиденте, как о деятеле по-настоящему историческом, и хотелось бы, чтоб точно так же много писалось о ней как о поэте… Она – один из самых выдающихся за последние полвека поэтов, по моему глубокому убеждению. Два ее стихотворения я прочту.
Всё исчерпывается,
исчерчивается, как лёд коньками,
и колется, как стекло.
Всё истачивается,
истаптывается под башмаками
и как будто уже утекло.
Всё истощается – и почва, и толща
океанских вод.
И ты источаешь без страха и молча
свой постепенный уход.
Второе стихотворение называется «Вариация на мотив Бачинского», и история, которую она рассказывала, стоит за этим стихотворением: она не могла много лет перевести одно стихотворение Кшиштофа Камиля Бачинского и решила написать собственное. Я не знаю, почему она относилась к нему как к такому, что хуже стихотворения Бачинского. Ну, понятно, почему, потому что она была человеком скромным и щедрым, но это стихотворение мне нравится и кажется совершенно чудесным.
Тех любовей, что за нами
вдаль плывут под парусами,
что, как чайки над волнами,
позабыть велят, а сами
ничего не забывают,
даже если уплывают
по реке-реке до устья,
по волнам-волнам до неба,
тех, что нет, не поддаются,
и ни Висла, ни Онега
их не вхлынет, не потопит
и глушилки не заглушат,
тех любовей – вот мой опыт
ненависти не удушат.
И опять необходимо сказать несколько слов от себя, про Иру Максимову – самую близкую, вероятно, подругу Наташи. Всю жизнь она служила Наташе, без тени служебности, помогала во всех делах без какого бы то ни было оттенка снисходительности или повышенного почтения, спокойно и без всякой извинительности во взоре говорила «не нравится», когда что-то в Наташиных делах или стихах не нравилось, никогда ничем не жертвовала, но всегда была на месте, помогала легко. Ира была сердечницей, умерла, как все сердечники, неожиданно, для Наташки это был сильный удар. Дочка Иры, Оля Сипачева, была в детстве вундеркиндом, мало что замечала вокруг себя, а теперь профессор математики на мехмате. Там все бывшие вундеркинды. Так что Ира, кроме того что была подругой Наташи, была еще матерью очень неординарной девочки. И то и другое непросто, но она несла всё легко и весело. Вскоре после Ириной смерти, 18 сентября 2012 года, я получила от Наташи письмо по электронной почте – «Ты, наверное, уже знаешь, что совсем недавно, 7 сентября, умерла моя Ирка. А сегодня – Витька. Олька за десять дней потеряла мать и отца. Наташа». Витька – Виктор Сипачев – муж Иры Максимовой, отец Оли.
Телефон, по которому я позвонила Оле, был тот самый, который был последним московским телефоном Наташи, потом по этому телефону я звонила Евгении Семеновне, а после того как совершился обмен, это уже был телефон семьи Максимовых – Сипачевых, где теперь оставалась только Оля. Я попросила ее написать о Наташе, но, как выяснилось, Наташа мало занимала эту особенную девочку. Но рассказы ее об Ире, Евгении Семеновне и том времени полны поразительными деталями.