Каскад безупречных локонов, изящных и длинных, ниспадал на Дашкины плечи. Одно из них было по-вечернему открыто, а другое, наоборот, эффектно задрапировано складками блестящего светло-синего шелка, рассыпаться которым не давала брошка в виде морской звезды.
В школу постепенно стекались выпускники. Подошли и Дашка с мамой в компании только что приехавших Дашкиных деда и бабушки. Папа тоже обещал прийти – у него заканчивалась командировка, поезд прибывал через час.
Надпись на асфальте прикрыли ковровой дорожкой, но нашлась только коротковатая: вместо «Тонна – дура!» получилось «ура!». Дашка видела, как неунывающая директриса в компании завучей поспешно перешагнула через крупные буквы, провожая к дверям школы бородатого мужчину в сером костюме – почетного гостя, представителя городской администрации.
Торжественная часть выпускного прошла на ура («ура!» – с улыбкой вспомнила Дашка). Отгремели официальные речи, отшумели неофициальные песни и стихи. Все были довольны и немного растроганны. Дашка тоже читала со сцены свое стихотворение, написанное в итоге по настойчивой просьбе Антонины Матвеевны:
Девять лет – так медленно, так быстро
Протекли, промчались, пронеслись…
Пока звучал Дашкин голос, учителя и ученики сидели притихшие, грустные, а завуч по воспитательной работе даже полезла в карман за носовым платочком. Дашка же на протяжении всей торжественной части блаженно думала, что начинается новая жизнь – точнее, предисловие к новой жизни. Через два года со школой она попрощается, станет окончательно взрослой, сама поедет в Москву – поступать в Литературный институт. Или останется в родном Петербурге, пойдет на филфак – Дашка пока не решила. Но уже сейчас, невзирая на то что она взрослая почти, ее пригласили в городской поэтический клуб, куда ходят настоящие поэты – с багажом фестивалей и собственных книг за худыми плечами, со взором горящим, плохо одетые и совсем не причесанные. Дашку смущало, как она впишется в их компанию со своими рифмами и локонами. «Ты чересчур творческая для нормальных людей, чересчур нормальная для творческих», – говорил ей папа и по-доброму улыбался. Вот, кстати, он входит в зал с букетиком любимых Дашкиных гиацинтов, озирается, ищет ее…
– Дарья, подойди, пожалуйста! – поманила Дашку директриса.
Выступления кончились, и Антонина Матвеевна стояла возле сцены, разговаривая с бородатым гостем из администрации. Раскраснелась, активно жестикулировала – видимо, убеждала его, какая здесь отличная школа.
Дашка послушно двинулась к ним. И тут сердце упало. Нескрываемо глядя на Дашку, наморщив и без того морщинистый лоб, что-то бормоча себе под нос и сердито шевеля клочковатыми бровями, прямиком к директрисе шел завхоз.
«Он даже без платка меня узнал! – поняла Дашка. – Жаловаться будет. Неужели кто-то поверит, что это я написала?! Бред!»
Мрачный Палыч и нервная Дашка с разных концов зала двигались к Антонине Матвеевне, как боковые стороны равнобедренного треугольника – к своей неизбежной вершине. Подошли одновременно. Директриса, не замечая Палыча, приобняла Дашку, сильной рукой практически подтолкнула к важному гостю.
– А это Дарья Федорова! Звездочка наша, абсолютный победитель Всероссийской литературной олимпиады. И к тому же прекрасная поэтесса!
Дашку передернуло, гость благодушно кивнул, директриса расплылась в бескрайней улыбке. Палыч, сильнее нахмурившись, махнул рукой и отошел. Дашка устремилась было за ним – развеять недоразумение.
– Егор Палыч!
Но завхоз, не удостаивая Дашку вниманием, неуклонно брел к выходу, пошаркивая ногами и что-то сварливо приговаривая на ходу. Она несколько шагов прошла следом, поневоле прислушалась. «Научили на свою голову… Поэтка нашлась… Не от мира сего…» – бормотал завхоз.
Дашка поправила на плече морскую звезду и вернулась в зал – искать папу с гиацинтами. Новое слово понравилось ей. Ну какой она, в самом деле, поэт… Столь высокое звание надо заслужить! И она заслужит. Но и сейчас она уж точно не поэтесса. Поэтка? А пожалуй, да! «Именно так нужно представиться в поэтическом клубе, – решила Дашка. – Всё так и есть. Я, Дарья Федорова, не от мира сего. Поэтка».
Память
Беда – явление невежливое. Приходит, когда ее не зовут и даже не ожидают, вламывается в налаженную жизнь по-страшному буднично – визгом тормозов, бланком с результатами анализов, подтаявшей сосулькой с крыши, фразой «давай расстанемся», которую произносит родной голос, или решительным телефонным звонком, дробящим беззащитную тишину, когда сладко дремлешь или пьешь на кухне чай с мармеладками…
Телефон звонил.
Дашка спала, хотя давно наступил полдень. Сегодня она вернулась домой под утро, как и все ее одноклассники из девятого «А», – после чудесного и долгожданного выпускного. На празднике в кафе Дашка много танцевала – часто ее приглашал Коля Камышов, с которым она совсем недавно впервые в жизни поцеловалась, но и другие мальчики приглашали тоже. А еще она смаковала изысканные пирожные (заварное тесто, кусочки персика, сыр и сливочный йогурт), наслаждалась живым глубокомысленным блюзом, иногда смеялась шуткам ведущего и даже выиграла Чеширского Кота, большую мягкую игрушку, в одном из конкурсов, когда нужно было на воздушном шарике быстрее всех написать алфавит, и чтобы шарик при этом не лопнул. А потом Коля провожал ее домой. Сначала шли, взявшись за руки, и Колина ладонь была теплая и надежная. А потом Дашка устала на каблуках, и Коля поднял ее и понес – легко, как пушинку. Вокруг плавала прохладная белая ночь с растворенной в ней предутренней тишиной, и в сердце плескалась, как море, уверенность в завтрашнем счастье.
Телефон звонил.
Дашка спала.
Мама тоже не слышала звонка – колдовала на кухне над яблочным пирогом, чтобы порадовать свою выпускницу, и квартиру медленно наполнял тончайший фруктово-булочный аромат с аппетитной кислинкой.
Телефон между тем звонил.
Дашка оторвала от подушки сонную голову. Приподнялась на локте… Нащупала телефонную трубку на столике возле кровати… С деланой бодростью сказала:
– Алё!
– Аверьянова Марина Игоревна? – уточнил строгий мужской голос.
– Нет. Это ее дочь Дарья…
– А, значит, вы Игорю Ильичу приходитесь внучкой? – полувопросительно продолжал озабоченный голос. – Я Шумаков, лаборант кафедры высшей математики.
Дашка села на кровати, сунула ноги в тапочки. Игорь Ильич, ее дед, на этой кафедре проводил семинары и читал лекции.
– Полчаса назад студенты нашли Игоря Ильича на полу в одной из аудиторий.
– О господи, – выдохнула Дашка.
– Он без сознания. Мы перенесли его на кушетку в деканате, вызвали скорую. Супругу Игоря Ильича беспокоить не стали, все-таки она человек пожилой. Вы сможете приехать?
– Да… Да, конечно! – заторопилась растерянно Дашка. – Мы приедем. Спасибо!
– Тогда ждем вас. – Шумаков отключился.
Беда. Руки похолодели.
– Мама! Мама!!! Дедушке плохо.
Игоря Ильича, седовласого профессора в роговых очках, сдержанного и замкнутого даже в общении с домочадцами, в Дашкиной семье не принято было называть дедушкой – только дед, просто и уважительно, без уменьшительно-ласкательных суффиксов, которые Игорь Ильич не жаловал. Но Дашке представилось, как сейчас он лежит на казенной кушетке, открытый любому чужому взгляду, вовсе не строгий и небывало беспомощный.
Дедушка!
Мы скоро к тебе приедем…
Мама с Дашкой вбежали в деканат одновременно с бригадой скорой. «Инсульт, – объявила уставшая врачиха в бирюзовом халате. – Попробуем довезти до ближайшей больницы».
Дедушку в сбившемся на сторону галстуке и расстегнутой на груди рубашке с парой отлетевших пуговиц – когда стало плохо, он, скорее всего, пытался усилить себе доступ кислорода, – положили на длинные носилки и понесли к выходу. Одна рука у него безвольно свесилась, но санитары ее почему-то не поправляли – так дедушку и несли, а Дашка не решалась вмешаться.
Ей казалось, что она по-прежнему спит после выпускного. Позади последний звонок, на котором и дедушка тоже был, подарил Дашке букет белых роз, неумело чмокнул в щеку: «Поздравляю… Совсем большая стала!» Позади громкий праздник в кафе, тихая дорога домой с Колей Камышовым. И незваная беда – неподвижный дедушка на носилках, знакомая рука, незнакомо повисшая как неживая, – тоже позади… С минуты на минуту Дашка проснется, и мама отрежет им обеим по куску яблочного пирога, разольет по чашкам душистый горячий чай, присядет рядом.
Но беда оставалась у самого сердца.
В тоскливой тревоге тянулись больничные будни: дедушку нужно было кормить и поить с ложки, обтирать влажными салфетками, переворачивать с боку на бок и следить, чтобы не встал и не упал с кровати. Сознание полностью не вернулось к нему, и в беспамятстве он порывался порой вскочить и куда-то бежать. Мама ухаживала за ним с утра до вечера. Оставаться на ночь в больнице не разрешалось.
– А если… – попыталась Дашка спросить у мамы, вернувшейся после очередного тяжелого дня. – А если именно ночью…
Нет, нельзя было бросить в близкого человека жуткое слово-драже, микроскопическое, твердое, круглое, с дребезжащей серединкой: «умр-р-р-ёт!» Даже если прокатить его по языку – пробуя, не произнося, – мозг и тело наполняются мгновенным холодом, до мурашек, и бесполезна становится тонкая перегородка из полупрозрачного «если»: «если умрет…» Не надо, не надо!
– А если именно ночью… все закончится?
– Сказали, сразу сообщат. Позвонят… А ночевать там точно нельзя, да и негде. – Мама беспомощно развела руками.
– Я завтра поеду с тобой.
– Да не надо, лучше к бабушке поезжай.
Бабушка совсем не бывала у деда в больнице – не могла. О беде мама с Дашкой рассказали ей осторожно, как только сумели. Но беда все равно бабушку победила – заставила лечь в кровать. Валидол под язык, глаза в потолок.
На этот раз Дашка отправилась к бабушке не одна. Коля вызвался помочь – притащил сумку с картошкой и даже подмел пол в крохотной кухоньке, обнаружив случайно в углу, куда он сложил картошку, стоявший без дела рыжий веник.